Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— А это Р-а-г-не-д-а! — в тон ему ответила девушка.

Максиму Дормидонтовичу очень понравился этот разговор. «Такая всего добьется!» — подумал он и, ничем не обнаружив своего присутствия, удалился.

Услышав о смерти Шаляпина, участники колхозной самодеятельности организовали вечер, посвященный его памяти. Михайлов спел любимые Федором Ивановичем произведения: «Ноченьку», песню Еремки из оперы «Вражья сила», арию Мельника из оперы «Русалка», — рассказал, как он по записям и пластинкам изучает творчество знаменитого певца, какое большое влияние оказала на него манера пения Шаляпина, его подлинно народный стиль исполнения русских песен.

Посыпались самые разнообразные вопросы о жизни и творчестве Шаляпина. Михайлов отвечал охотно, и с каждым новым вопросом становилось радостней у него на душе. Вот ведь спрашивают, как истые профессионалы! Сюда бы всех скептиков, пусть бы послушали, какие у нас колхозники!

Кто-то вспомнил, что дедушка Семен Иванович лично слышал Шаляпина, и предложил сегодня еще раз послушать его воспоминания. Деду посчастливилось на Нижегородской ярмарке попасть в театр. Туда, на самую «верхотурку», устроил его кум, служивший в театре билетером. Там-то он и услышал Шаляпина в роли Мельника.

— Хоть и мало в пении понимаю, — заключил свой рассказ Семен Иванович, — но весь спектакль вместе с певцом кручинился, радовался, плакал…

В этот вечер и рассказ, и молодежь, и вся обстановка по-особому взволновали Максима Дормидонтовича. Он думал о том, какой глубокий след оставляет в человеческой душе настоящее мастерство, как памятно и понятно бывает оно народу. И какой магической силой должен обладать артист, чтобы, услышав его однажды, люди помнили о нем всю жизнь!

Только поздно ночью Михайлов распрощался со своими земляками. Он торопился в Москву. Там его ждала большая и ответственная работа — роль Гремина в опере «Евгений Онегин».

Поэтичность стиха Пушкина, гениальность музыки Чайковского! Два этих русских исполина уже не первый раз входят в жизнь Максима Дормидонтовича. Великим наслаждением было для артиста участие в спектакле, воплощающем на сцене их произведения. Беспокоило только одно: подойдет ли он для этой роли, вернее — его внешность? «Ведь Гремин высокий, — думалось артисту, — с военной выправкой». Свои сомнения он высказал гримеру Александру Ивановичу.

— И-и, — протянул тот. — Такого красавца из вас сделаем, что будет любо-дорого!

— А рост, фигура?

— А как, по-вашему, Кутузов, Суворов были рослые, фигуристые?

Возразить Александру Ивановичу было нечего. Да и то правда, решил Михайлов, ведь дело во внутреннем содержании человека, и это главное! «Благородная осанка, но не бутафорский манекен, скромен в движениях, не суетлив, но вместе с тем и не человек, проглотивший аршин», — так очертил Михайлов в своем воображении внешний облик своего героя.

Ария Гремина с исполнительской стороны считается очень трудной: вся построена на кантилене, как говорится, на «большом смычке». Преодолевая вокальные трудности, Максим Дормидонтович одновременно старался насытить каждую фразу благородством духа своего героя, вдохнуть в эту небольшую роль большое реалистическое чувство.

И вот перед публикой предстал Михайлов — другой, новый, большим упорством овладевший нелегким искусством перевоплощения.

— Ну, Максим, поздравляю! — сказал И. С. Козловский. — Генерал врожденный — осанка, жест!..

— Раньше думал, что Гремин обязательно должен быть надменным, рослым, — вступил в разговор оказавшийся поблизости Сливинский-Онегин. — А теперь кажется, что именно таким он и должен быть, не особенно высоким, уютным и теплым.

Утром Александра Михайловна еле добудилась разоспавшегося «Гремина». В руках у нее была газета, лицо сияло от едва сдерживаемой радости.

— Прочитай… вот в сегодняшней «Правде» статья «О старых спектаклях в Большом театре», — и присела на краешек кровати.

Уже по ее виду Максим Дормидонтович понял, что написано что-то хорошее.

Ну, конечно, вот они, слегка подчеркнутые карандашом строчки во втором столбце:

«Великолепен был в небольшой партии Гремина Михайлов. Пел он просто, широким и полным звуком, с выразительной сдержанностью и мягкой фразировкой. И характерно — в одной эпизодической арии Гремина силою большого певческого таланта был обрисован цельный, яркий образ».

Опустив газету, Максим Дормидонтович долго молчал, но в этом молчании выливалась вся его неисчерпаемая радость.

Успех в партии Гремина вдохновил Максима Дормидонтовича на новые дерзания. С большой охотой он взялся за роль Пимена в «Борисе Годунове».

Музыка Мусоргского, проникнутая духом народной поэзии, была близка и дорога ему, с детства привыкшему слышать вокруг себя крестьянские песни. Он не пропускал ни одного спектакля «Бориса Годунова», и каждый раз все ярче и ощутимее перед ним оживали страницы истории.

…Сцена у «Василия Блаженного». Среди толпящегося народа — юродивый. Все внимание приковано к нему. Каждое слово, каждое движение его не случайны. Его поведение и взгляд, то мудрый, то безумный, передают сложную внутреннюю жизнь.

Максим Дормидонтович то следил за игрой артистов, то забывал об этом, покоренный сочетанием пушкинского текста с музыкой Мусоргского.

В антрактах он не вставал со своего места, ему хотелось, чтобы поток впечатлений — и слуховых, и зрительных — вошел как бы в берега, улегся в его душе. То вдруг хотелось, чтобы оркестр повторил отдельные музыкальные куски, которые не совсем запомнились. То вдруг явственно звучали в памяти последние слова Бориса, человека с неукротимой волей, сраженного муками совести.

Пирогов-Борис на сцене жил настоящей жизнью, страдал живыми человеческими муками. Сознание Михайлова пронизывала мысль: «Рядом с такими актерами, как Пирогов-Борис и Козловский-Юродивый, в роли Пимена надо быть предельно правдивым и понятным». Эта мысль не давала ему покоя.

«Вокально роль Пимена, — думал Максим Дормидонтович, — требует большого мастерства и огромной выдержки. Ведь целую картину «В келье» надо петь почти одному, образ внешне очень статичен, жесты скупы. Все волнения прошлого придется передавать только голосом, окрашенным внутренним душевным переживанием. Ни жестом, ни порывистым переходом помочь себе нельзя…»

Чтобы лучше разобраться в этой партии и еще тоньше отшлифовать ее, Максим Дормидонтович решил обратиться за помощью к большому мастеру оперного искусства, в прошлом главному хормейстеру и дирижеру Большого театра, Ульриху Осиповичу Авранеку.

На первом уроке тот только молча слушал, а на втором останавливал почти на каждой фразе.