Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Не пойте говорком… Больше давайте голоса… Сухо, не получается!..

Потом Авранек, как бы для себя, стал вспоминать вслух:

— Пятнадцатого декабря 1869 года Мусоргский закончил своего «Бориса» в первой редакции, семь сцен… В 1870 году опера инструментована… и забракована дирекцией императорских театров… Через два года она была представлена снова, во второй редакции… и снова забракована. И лишь по настойчивому требованию актеров пятого февраля 1873 года были поставлены три сцены. Ах, какой это был успех! — Авранек встал и в волнении заходил по комнате. — Через год опера шла полностью. — Авранек снова подсел к роялю и сказал уже со спокойной торжественностью: — Много пришлось пережить великому композитору, так отдадим ему должное неустанным трудом и безупречным исполнением!

Занятия с Авранеком заставили Максима Дормидонтовича вновь, еще внимательней продумать музыкальную линию образа Пимена. Он побывал в Кремле, в Историческом музее, Новодевичьем и Донском монастырях. И всякий раз ему открывалась какая-нибудь деталь прошлого. Образ старого монаха становился все более живым и полнокровным.

На первом спектакле, после сцены в келье, к Максиму Дормидонтовичу зашла Антонина Васильевна Нежданова. Поздравив, сказала, что у него получился очень правдивый Пимен, что он своим дарованием и подкупающе искренними интонациями сумел особенно четко выделить тему осуждения летописцем царя Бориса.

— Чувствуется, что вы много и по-настоящему поработали! — И Антонина Васильевна с присущей ей милой теплотой извинилась перед Михайловым, что побеспокоила его до окончания спектакля…

Похвала Неждановой радовала и ко многому обязывала.

От нахлынувших мыслей горела голова, но сейчас нужно было особенно сосредоточиться: впереди еще одна картина — появление Пимена в Грановитой палате. Он включил внутреннее радио и стал слушать сцену галлюцинаций Бориса.

«Господи! Ты не хочешь смерти грешника. Помилуй душу преступного царя Бориса…»

Максим Дормидонтович слышит, как тяжело дышит Борис-Пирогов, отчетливо представляет его глаза, в них страх, безумие, мольба, а в голосе такая безысходная мука, что становится страшно. Михайлов пытается выключиться из этого наваждения… «Надо входить в свою роль, ведь скоро Пимен пойдет обличать детоубийцу. Он глас народа, летописец!»

Звонок и предупреждающий голос помощника режиссера:

— Максим Дормидонтович, прошу приготовиться к выходу…

Михайлов берет посох, движения его мягки и неторопливы. Он в костюме инока, борода скрывает округлость щек, тонко подгримированные глаза кажутся запавшими, пушистые брови делают лицо совершенно неузнаваемым.

Сцена ярко освещена. В Грановитой палате заседает боярская дума. Максим Дормидонтович становится в правой кулисе, В музыке проходит тема галлюцинаций Бориса.

Шуйский-Ханаев, окруженный боярами, рассказывает о припадке царя. В голосе — злорадство и торжество, бороденка, вздергиваясь, трепещет:

— Чур, чур меня, — негромко имитирует он голос Бориса.

Из ниши появляется Борис-Пирогов, он пятится спиной к боярам. Его фигура утратила царственность, как будто стала даже меньше. Он без шапки Мономаха, в черных волосах седые пряди.

— Чур, чур, — будто по струнам бьют молотком. «Морозно» от его голоса, но нет сил оторваться, отойти, не слушать. Заметив испуганное перешептывание бояр, Борис круто поворачивается. Прямо на Максима Дормидонтовича устремлены его ничего не различающие глаза. На лбу артиста крупный пот. Разительной перемене грима Пирогов помогает и богатой мимикой: он царь еще, но уже совсем другой человек — надломленный, постаревший…

«Кто говорит: убийца? Убийцы нет, жив малютка!» Голос его снова полон силы, твердого убеждения: «А Шуйского за лживую присягу четвертовать!»

— «Благодать господня над тобой», — тянет ласково Шуйский, подкрадываясь к смертельно «раненному» царю.

Максим Дормидонтович отходит немного в глубину кулисы, мысленно включается в действие. Сопровождаемый словами Бориса «Я созвал вас сюда, бояре», не спеша выходит на сцену.

Борис уже сидит на троне — по-необычному, устало привалившись к его спинке. Михайлов-Пимен начинает свой рассказ. Нет злобы в словах старца, он пришел сюда «исполнить долг, завещанный от бога». На фоне прекрасной светлой музыки, в которую не врываются отзвуки беспокойных тем ни Бориса, ни Шуйского, голос Михайлова льется спокойно. Пимен смел и честен. В интерпретации Михайлова он предстает как воплощение народной мудрости, народного суда над царями.

Максим Дормидонтович в этой сцене живет двойной жизнью: ни на мгновение не теряет линии своего образа и вместе с тем все еще страдает муками царя Бориса.

Роль Бориса таит в себе какую-то особую привлекательность. Борис-Пирогов совершенен, но Максиму Дормидонтовичу кажется, что будь он на его месте, многое трактовал бы по-своему, «А что, если попробовать? Нет, об этом даже не стоит думать! Тоже мне — царь Борис!» И от этих мыслей, от дерзости, зовущей в неизведанные дали искусства, стало на миг как-то неловко.

Этот вечер остался особенно памятным для Максима Дормидонтовича. Пусть еще далеко до совершенства, но он все же справился с работой над образом Пимена. «Теперь нужно будет сосредоточить все внимание на том, чтобы от спектакля к спектаклю еще глубже вникать в каждую фразу, еще больше раствориться в той эпохе, в которой происходит действие…»

В Большом театре Максиму Дормидонтовичу довелось петь почти со всеми прославленными певицами и певцами. В роли Собакина, например, он по ходу действия слушал пение Любаши-Обуховой. Один раз, заслушавшись ее, он чуть не пропустил свою фразу «Изо лука не мы, из пищали не мы…» Голос замечательной певицы, с невыразимой прелестью нежных грудных нот, беспредельной широтой диапазона, легкостью и блеском верхнего регистра, буквально завораживал.

«Вот до чего я дожила, Григорий!..» — пела Обухова, и фраза эта звучала так проникновенно и с такой душевной болью, что, казалось, плачет каждая нота, а сама Любаша была строгая, затаившаяся в своей безысходности.

Зато каким отчаянным торжеством отречения дышали ее слова в последнем акте: «Разведайся со мной, ты про меня и позабыл, голубчик…» Голос звенел ядом мести, но все равно был прекрасен, и сама певица была прекрасна: черноглазая, круглолицая, статная.

Глубокое впечатление оставляла в душе Михайлова игра Савранского. Максим Дормидонтович поражался правдивости горячих и искренних мук, которые испытывал Савранский-Грязной, любящий, но отвергнутый жених. Перед ариозо «Страдалица невинная, прости» Савранский падал перед троном Марфы на колени и, хотя это длилось лишь несколько мгновений, казалось, что он больше не встанет, убитый горем и раскаянием. По ходу своей роли Максим Дормидонтович должен был ненавидеть Грязного за гибель дочери, гибель надежд боярина Собакина, но в минуты его раскаяния он искренне прощал ему злодейство.