Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

Максима Дормидонтовича и радовала, и пугала такая контрастность актерского перевоплощения. Ведь и его ждет на сцене эта огромная лаборатория человеческих чувств.

Для Михайлова знакомство с Москвиным было большой радостью: Москвин оказался общительным и простым. Хотя со дня их знакомства прошло много времени, но побеседовать на творческие темы им как-то не пришлось.

Исполняемые Москвиным рассказы Чехова хорошо знакомы Максиму Дормидонтовичу, он и сам не раз читал их в семейном кругу, но сейчас они воспринимались им как совсем новые.

«Вот так и роли нужно готовить, чтобы зрители и слушатели всеми чувствами и мыслями были прикованы к герою. А попробуй спой Листницкого так, чтобы захватить публику. Да разве это роль? Мученье одно!» — сделал вывод Максим Дормидонтович.

Конферансье объявил:

— Выступает солист Большого театра…

Максим Дормидонтович вышел на эстраду. По залу пронесся шумок, словно всплеск воды. Ария Мельника… Первые аккорды рояля. Максим Дормидонтович уже сосредоточился, выключился из окружающего. Кажется, он видит возле себя только ту, к которой обращены его слова:

Он поет мецца воче, в голосе много ворчливой нежности. Мельник и наставляет дочь, и легонько журит ее.

— «Ну а если, — делает он паузу, — если уж на свадьбу надежды вовсе нет…» — певец скандирует последние слова, как бы сам впервые улавливает их зловещий смысл. В его настроение вошло что-то новое, грозное и неотвратное, но сейчас же он как бы сбрасывает с себя готовую затопить сердце тревогу, жалость к дочери, верх берет мысль: «Раз уж так случилось, надо использовать ее грех»:

Это уже не любящий отец, а только мельник, в силу своеобразной морали думающий о выгоде. Конец арии Максим Дормидонтович поет форте и даже весело. Сплошная волна звука заливает зал.

Следующим номером артист исполняет другого «Мельника» — шуточную песню Даргомыжского. На эстраде добродушный человек, под хмельком, в радужном настроении.

И с едва уловимым придыханием:

Голос Михайлова звучит теперь совсем иначе, хмеля как не бывало.

Это «А-а» — чисто русская, крестьянская манера удивляться, и она здесь необыкновенно к месту. После короткой, но многозначительной паузы он продолжает песню, будто рассуждая сам с собой:

Еще раз прикидывает он все увиденное и уже иронически заканчивает:

Бурный взрыв аплодисментов. Михайлов раскланивается без улыбки и уходит. После вызовов он снова появляется на сцене. На этот раз к нему присоединяется виолончелист.

«Элегия» Массне… И уж другой ритм, другая композиция исполняемой вещи. Михайлов не плачет, он строго и собранно грустит:

Мягкий и вместе с тем необыкновенно сильный голос все время переплетается со звуками виолончели, и это сочетание завораживает своей красотой.

Следующую фразу «Ах, безвозвратно прошли светлые дни…», отступая от указания автора, Михайлов поет на пиано, и фраза звучит проникновеннее. Певец мастерски снимает лавину звуков своего голоса, и от этого голос его легок, как ветерок, и вместе с тем звучен. Тут же, контрастируя, он переходит на форте, и кажется, не рядом, а глубоко в его груди рыдает виолончель:

Трепетный звук голоса переполнен горестью не дающих покоя воспоминаний.

вырывается далее признание, как стон.

Где-то в глубине дрожит скупая слеза о безвозвратном, давно прошедшем… Публика долго не отпускает артиста со сцены, требуя повторения «Элегии» на бис.

Чтобы снять накал страстей, переключить настроение на более радостное, жизнеутверждающее, следующий номер Максим Дормидонтович объявляет сам:

— Русская народная песня «Ой, кабы Волга-матушка»…

И вновь звучит его голос, уже утративший скорбные нотки, яркий, насыщенный: поет простой голосистый русский человек. Песня бежит, как ручей, то рокочет где-те внизу, взволнованная, кипучая, то вздымается вверх — открытая, ясная. И кажется, нет предела, нет границ ее широте. Едва утихают аплодисменты, снова сам объявляет:

— Песня Еремки из оперы «Вражья сила», музыка Серова…

Артист в том же фраке, с тем же русским безбородым лицом, но настолько меняется манера его пения, что невольно перед глазами встает другой человек — Еремка, шумливый, бесшабашный, с растрепанной бородой, злыми озорными глазами.

Максим Дормидонтович еще несколько раз выходит на вызовы публики и, когда окончательно сходит с эстрады, видит за опускающейся до полу бархатной полосой И. М. Москвина.

— У вас хороший, свой стиль исполнения, это для актера очень ценно, — тепло и дружески обратился к нему Москвин.

— Пытаюсь по силе возможности у вас учиться, — искренне признается Максим Дормидонтович, — ведь в каждой роли вы настолько новый, что диву даешься.

Администратор сказал Москвину, что машина ждет его у подъезда.

— Разрешите, Иван Михайлович, я вас домой доставлю, моя машина тоже здесь.

— Да ведь мне совсем рядом, я и пешочком пройдусь…

Но заметив во взгляде Михайлова жаркую просьбу, соглашается:

— Ну что ж, давайте поедем.

Максим Дормидонтович долго заводит машину. Подымает капот, на что-то дует, что-то трет перчаткой, потом садится за руль рядом с Иваном Михайловичем, нажимает стартер — и машина, чуть фыркнув, легко трогается с места.

— Опыта маловато, — признается Михайлов. — Оказывается, нечего было и в мотор лезть.

— А вы далеко живете? — интересуется Москвин.

— В Кунцеве.

— Далековато.

— Далековато, это правда, но хорошо. Там у меня садик, утром этакие сугробы, и никто их не убирает; собаки лают, как в деревне, а уж воздух!..

— Куда же мы едем? — спохватывается Москвин.

— Это я немного круг дал, — признается Михайлов. — Поговорить с вами захотелось…