Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

«Сусанинский лес», — подумал Максим Дормидонтович и, не объявляя, запел «Чуют правду…»

Баянист, пристроившийся на футляре от инструмента, подхватил мелодию.

Голос певца в чуткой тишине звучал бескрайне, сверкая обертонами, врываясь в душу волнующими словами.

Максим Дормидонтович кончил петь. Минуту стояла тишина. Артисту это было в данном случае очень дорого: значит, слушатели прониклись его настроением, а его просто не отмахнешь, надо пережить. Но вот по молодым лицам прошла улыбка, и вступили в свои права ладони рук. Тут же, не дожидаясь, когда смолкнут аплодисменты, Михайлов объявил: «Вдоль по Питерской!»

Эту веселую песню артист передавал на «большом серьезе», от чего она еще больше выигрывала:

Это «покрепче» певец произнес на глубоких басах. Получилось очень весело. А на словах «кума-душечка» голос разлился во всю ширь русской удали.

Как только кончил артист, посыпались «заказы»:

— «Блоху», «Застольную», «Кончака»…

Концерты обычно шли до тех пор, пока зрители не подымались со своих мест по сигналу тревоги. Хозяевами концертов была «публика».

Ночевали в землянках или палатках. В обстановке фронта Максим Дормидонтович чувствовал себя гораздо спокойнее, чем в городе.

— Недаром говорит пословица, что на миру и смерть красна, — шутил он.

Концерт почти на передовой. На большой поляне, окаймленной березками, разместились «делегаты» от подразделений, занимающих боевые рубежи. Из фанеры даже сделана небольшая эстрада. Ветер раздувает седеющие пряди волос артиста. Падают редкие капли дождя. Михайлов окинул взглядом своих слушателей. Кто они? Рабочие, колхозники, студенты — советские люди, сплоченные в громадную силу для отпора врагу.

Обычно Максим Дормидонтович начинает свой концерт небольшим вступлением, беседой со слушателями. В этот раз он вышел вперед и сразу, без музыки, запел:

Вначале он пел строго, собранно, но на фразе

в мощном органном звуке голоса задрожала слеза, потом она скатилась из глаз, не оплакивающая, а гордая великим подвигом человека.

Но вот минор песни переходит в мажор:

Лицо артиста светлеет. Он поет гимн о своей Родине, прославляет героев, клянется за всех:

Всей душой Михайлов чувствует, как слился с аудиторией, как стал с ней единым целым.

Уже давно умолк последний звук баяна, а солдаты все сидели неподвижно.

После паузы, давшей возможность Михайлову успокоиться, он запел:

Но его голос тут же заглушил сигнал воздушной тревоги. Подбежавший майор предложил Михайлову уйти со сцены. Артист, видя, что все солдаты сидят на своих местах, махнул майору рукой и продолжал:

Аудитория не выдержала, всплеснулась аплодисментами. Кто-то с места крикнул:

— Это фашисты голос Михайлова услышали, вот и прилетели!

Смех покрыл реплику.

Вечером командование предупредило Михайлова, что в подобных случаях следует выступления прекращать.

— Давайте условимся так, — ответил артист. — Если зрители будут уходить, я тоже, если же будут оставаться на месте — и я прятаться не стану!..

Ночь была неспокойная. Ветер зло раскачивал деревья, срывая с них последние листья, они падали к порогу, шуршали, как будто шептались и просили пустить их отогреться. Слышались то тут, то там частые взрывы. У Максима Дормидонтовича было тяжело на сердце…

Его бригада давно уже спит, а он все еще сидит на порожке землянки и вспоминает события истекшего дня: они давали концерт в полевом госпитале, он видел, как двое сидящих рядом раненых коллективно аплодируют, пользуясь каждый единственной оставшейся у него рукой, один — правой, другой — левой.

Для тяжелораненых он выступал отдельно. В одной из палат он пел летчику-лейтенанту, у которого не было ног и одной руки. Увидел бледное, совсем детское лицо — и у Максима Дормидонтовича все перевернулось: больной был точно копией Спирьки. Даже над левой бровью «гнездышко» веснушек, именно только над бровью…

— Спиря, — сорвалось с губ.

— Иван, — улыбнулся в ответ юноша.

— Конечно, Ваня, Иван Егорыч! — спохватился Михайлов, мобилизуя всю свою волю, и прибавил: — Здравствуй, милый!

Присев на табурет возле койки больного, артист заговорил о виденном на фронте, об успехах, которые поражают его каждый день, о подвигах людей. Незаметно втянулся в разговор и Ваня. Максим Дормидонтович все время был начеку, понимая, что нужно неотступно сдерживать свои нервы, говорить бодрым голосом. Это дало свои результаты: раненый повеселел, он даже рассказал о последнем сражении, в котором участвовал. При этом о своих героических деяниях он говорил просто, как о самом незначительном, обычном.

Максиму Дормидонтовичу стало невыносимо жарко. Он подумал, чего бы только не сделал сейчас для этого, ставшего ему близким и родным человека, скажи только тот! А Ваня вдруг попросил:

— Спойте, если вам не трудно, «В лесу прифронтовом».

Артиста даже в холодный пот ударило. «А слов-то я и не знаю, — пронеслось в голове. — Вот и выходит, первая просьба раненого и невыполнима!»

— Только вот… слова бы кто подсказал!

— Я буду тихонько говорить, как суфлер…

Пение вдвоем так развлекло Ваню, что Максим Дормидонтович и дальше просил его суфлировать, хотя Ваня заказал одну из «коронных» в его репертуаре вещей — «Степь да степь кругом».

После того, как весь заказанный репертуар был исчерпан, он вдруг сказал:

— Вот ведь, со стороны можно подумать, что я все, что мне положено сделать на земле, выполнил…

Его большие пытливые глаза впились в лицо артиста.

Максим Дормидонтович чувствовал, что перед ним человек, сделавший главное, еще не потерянный для окружающих, он не в прошлом, а еще в будущем, и потому очень убежденно ответил:

— Конечно, нет! Пусть без ног, без руки, но есть голова светлая, сердце закаленное!..

Бывший летчик не дал закончить. В его глазах загорелся свет надежды, торжества.

— Спасибо вам, вы меня угадали!

Михайлов внутренне восхищался неугасимой любовью юноши к жизни.