Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Я пишу стихи, — застенчиво произнес тот. — Хотите послушать?

С большим подъемом и выразительностью прочел жизнеутверждающие строфы, без единой тени грусти или слезы…

Теперь, сидя у входа в землянку, артист глубоко задумался: ему вспомнились Николай Островский, Александр Матросов, Ваня, старик Матвей Матвеев, о котором вчера передавали по радио, повторивший подвиг Ивана Сусанина, и многие, многие другие…

На какие подвиги способен советский человек во имя Родины!

В эту ночь Максим Дормидонтович так и не ложился спать. Занятый беспокойными мыслями, он просидел до тех пор, когда восток уже начал алеть. Кругом большие и маленькие бугорки земли — тщательно замаскированные землянки. В стороне полуразрушенный и сожженный городишко. Несмотря на ранний час, в лагере кипела фронтовая жизнь. К Михайлову подошел командир части, поздоровался и поинтересовался, что он намерен делать в такую рань?

Артист спросил, можно ли ему пройтись.

— Только в этом направлении, и недалеко, — показал командир.

Под ногами побуревшая, жесткая трава. Солнце уже встало над горизонтом, но его сейчас же закрыло плотное облако, и потому вместо золотого осеннего утра над землей все еще были сумерки без теней и пятен.

У дороги одинокое дерево. Оно высохло и стоит, как часовой, вытянув к небу длинные голые ветки. Кругом напряженная тишина. Ее нарушают только шаги Максима Дормидонтовича по укатанной промерзшей дороге.

На верхушку сухого дерева села невесть откуда взявшаяся большая птица. Михайлов остановился и долго за ней наблюдал. Птица вдруг встрепенулась, словно очнулась от дремы, широко расправила крылья и со свистом врезалась в воздух. Она поднималась все выше и выше, и казалось, что она коснется края облака, потом на мгновенье совсем исчезла, а через минуту опять села на дерево.

Как прекрасен ее свободный полет! Ее не убила война, она не улетела с родной земли, хотя кругом идут бои и гремят пушки, и не цветут, как прежде, родные луга и пашни…

К Максиму Дормидонтовичу подбежал солдат и сообщил, что пришла машина, чтобы ехать на концерт.

За последние сутки сильно похолодало. Мелькали первые ленивые снежинки. В лесу, в который они въехали, царил полумрак, как будто ели и сосны сдвинулись ближе друг к другу, сомкнулись в ожидании зимы.

Водитель, не останавливая машины, повернулся к сидящему сзади Михайлову и, откашлявшись, просительно заговорил:

— Вот вожу я вас, Максим Дормидонтович, уже второй месяц, а послушать так и не приходится. Ребята говорят: «Ты, Прохоров, небось, уже весь репертуар Михайлова изучил», — а мне ни разу послушать вас так и не пришлось. Привезу вас, и, пока вы поете, меня обязательно куда-нибудь ушлют, — он глотнул воздух и продолжал: — А вчера дружок мой, повар, жуть какой песенник, спрашивает: «Фа как Михайлов берет?» Требует, покажи!

— У повара-то какой голос, бас?

— Бас, точно, бас, — обрадовался Прохоров и смущенно добавил: — Только, хотя бы я вас и слушал, все равно показать, как вы берете «фа», не смог бы, тенор у меня, а он требует показать басовую ноту!

Максим Дормидонтович вдруг попросил остановить, машину, не спеша вылез из нее, позвал:

— А ну, Прохоров, выходи!

Отошел немного сам, остановился возле лохматой ели, и в притаившейся тишине с необыкновенной силой зазвучал голос:

— Боже-жь мой! — выдохнул Прохоров.

Вечером все в войсковой части знали, что Михайлов пел для Прохорова в лесу, с глазу на глаз…

Перед концертами Максим Дормидонтович, как возглавляющий бригаду артистов, выступал: рассказывал о том, что делается в Москве, о патриотических делах в тылу, как в маленьком городишке Чистополе, уж совсем, казалось бы, тыловом и мирном, он видел поднявшихся на отпор врагу людей. По мере того, как день ото дня он стал все глубже входить в фронтовую жизнь, его выступления пополнялись фактами о героических подвигах бойцов и офицеров, он рассказывал о своем посещении госпиталя, о тяжело раненном летчике Ване и его необыкновенно мужественном сердце. Предложил написать коллективное письмо на его родину. Рассказывал и о партизане Матвееве, а когда получил с ближайшей «оказией» песню, присланную композитором Петуниным, которую тот посвятил Матвееву, то быстро ее выучил и стал везде петь. Этот новый образ советского Сусанина находил отклик в сердцах слушателей. Теперь, когда артист пел арию Сусанина — думал о Матвееве, когда пел о Матвееве — перед ним вырастал образ Сусанина. Два человека различных эпох сливались в едином образе простого русского человека-героя!

С утра ветер гонит кучевые серые облака, и, когда они сбиваются, идет редкий, перемежающийся с мокрым снегом, холодный дождь. Потом ветер разбивает образовавшуюся из туч пелену…

— К вечеру разгонит, — слышит Максим Дормидонтович знакомый голос радиста, высокого нескладного солдата Журавлева, которому помогал разучивать с хором песню.

Стало тихо. Максим Дормидонтович закрыл глаза в надежде еще немного подремать, но у самого входа в палатку опять услышал Журавлева, сообщавшего, что артиста хочет видеть делегат из соседней части.

Михайлов поспешно оделся и вышел. У входа стоял незнакомый солдат с автоматом за спиной. Поздоровались. Михайлов, как хозяин, пригласил пришедшего присесть на стоявшую около палатки табуретку, и пока тот что-то обдумывал, вынес вторую.

— Вот я к вам по какому делу. Прислали меня артиллеристы, просят вас выступить у нас в части.

— Я для этого сюда и приехал!

— Да вот… — солдат смущенно и ласково посмотрел на артиста большими синими глазами, — к нам только пешком можно добраться… А по хорошей песне очень соскучился народ, больше, чем по теплому углу!

— Мы уже привыкли ходить, — сказал Михайлов и предложил отправиться в путь.

— Разрешение у меня уже оформлено и пропуск тоже, — обрадовался солдат.

— А я думал, что человек я не военный, куда хочу, туда могу и пойти.

— А, нет! Раз вы попали на фронт, сами ничего решать не можете. Должны подчиняться военной дисциплине.

Солдат бережно извлек откуда-то из глубины гимнастерки пакет и заговорил о трудностях и опасности перехода.

С большим интересом Михайлов присматривался к нему. В этот день они вместе обедали, сыграли даже партию в шахматы. Профессия солдата до войны, как он выразился, — смешная. Он работал на фабрике, где делали игрушки, и был специалистом и великим любителем деревянных игрушек.

— Спервоначала, и правда, кажется, что профессия эта смешная. Ну, а если разобраться, — говорил мастер игрушек, — так это вовсе не так. Игрушка для ребенка — это все! Вот ему и угождаешь: какую бы придумать поинтересней, поумней, чтобы с детских лет хорошее понимал. Это большое научное дело! А кому бездушному скажешь, смеются, говорят: «Нашел чем заниматься! Такой здоровенный!»