Анна Кузнецова - Максим из Кольцовки

— Чтобы в кино петь с душой, нужно иметь такую душу, — говорит Максим Дормидонтович, — чтобы ее хватило на всю съемку, бесконечно прерываемую.

Трудность съемки в кино состояла еще и в том, что приходилось сниматься, например в роли Сусанина, — в шубе. В свете фонарей и прожекторов неимоверно жарко, а изображать надо холод, стужу.

Только сознание, что картину будет смотреть народ, у нее будет огромная аудитория зрителей, заставляет переносить эти неудобства.

— Если бы после съемки картина не шла непосредственно к зрителю, никогда бы не согласился сниматься в кино! — говорит Михайлов, рассказывая о своей работе в кино.

В опере «Черевички» условность оперного театра сочетается с условностью сказочной фантастики. «Как же справится с этой двойной условностью кинематограф?» — думал Михайлов, когда его пригласили сниматься в роли Чуба. Но режиссура стремилась не уничтожать условность оперного зрелища, а только найти способ сделать ее убедительной. Несмотря на большие купюры, музыкальный замысел, стиль оперы Чайковского были сохранены бережно и любовно.

Картина снималась в Алма-Ате летом, в страшную жару.

Выйдешь из павильона, а на улице еще душнее. Стужа, снег, метель — все было искусственное. Когда снимался момент бури, включали большой вентилятор и бросали навстречу «подгулявшему Чубу» огромное количество всякого бумажного мусора. Артист отворачивался, но ему кричали:

— Нельзя, искусство требует жертв!

И скоро Максим Дормидонтович, сидя в кино как зритель и глядя на известные ему ухищрения режиссеров, забывал о них и все воспринимал, как правду.

Выдающийся композитор Д. Д. Шостакович в своей рецензии на кинокартину «Черевички» писал:

«Необычайно выразительно и интересно играет Чуба М. Михайлов. Жалко, что мы редко видим этого замечательного певца и актера на экране. Уже в первом его выступлении в кино (фильм-концерт, в котором-он исполнял известную шотландскую песню Бетховена) обнаружились замечательные его данные, как киноактера. Мне кажется, что стоило бы специально для него написать кинематографическую роль».

Все зарубежные поездки Максима Дормидонтовича пришлись на годы после Великой Отечественной войны.

С любовью и почетом Народный артист Советского Союза был встречен в Болгарии, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Германской Демократической Республике, Северной Корее и Китае, куда он принес яркие плоды свободного советского искусства, делился своим опытом и учился сам.

Поездки Максима Дормидонтовича в эти страны явились демонстрацией естественного взаимного обогащения в области музыкальной культуры народов, идущих рука об руку к единой для всех цели — коммунизму.

На вопрос одного из друзей, как чувствовал себя Максим Дормидонтович в гостях, он ответил:

— Как дома!

Несколько иные воспоминания остались от поездок в европейские страны: Италию, Австрию, Норвегию, Финляндию.

— Для этих стран, — рассказывает Максим Дормидонтович, — характерно горячее чувство любви к советским людям, в том числе к артистам, со стороны широких масс трудящихся, простых людей, как принято говорить, и сдержанное, а кое-где и холодное отношение государственных чиновников, например, в Италии даже чинивших препятствия. Артистам не разрешили закончить намеченный маршрут, а выступления в Риме вообще были запрещены.

Однако, несмотря ни на что, и в этих странах пресса давала самые лестные и восторженные отзывы о советском искусстве, что говорит о высоком исполнительском мастерстве и богатых вокальных данных участников концертов.

В Италии, стране особых любителей и знатоков пения, в атмосфере недоброжелательности сверху, о Максиме Дормидонтовиче газета «Ла национе Италиа» писала:

«…Главным раскрытием вечера был бас М. Михайлов… Он самый русский, русский выбором программы, но главным образом русский из-за характеристики его голоса, из-за своего живого духа исполнения, из-за силы колорита…»

Норвежская «Дагбладет» о нем же писала:

«Нисколько не удивительно, что Михайлов находится среди передовых сил Большого театра в Москве. Он искусно управляет своим голосом и владеет богатой техникой. Его бас-баритон отличается силой и ровностью, которые редко встречаются…»

В переполненном Бетховенском зале Большого театра собрались артисты театра, обслуживающий персонал, технические работники. Всем хочется послушать рассказ о других странах…

В овальные окна зала смотрится синь вечера. Собравшиеся тесным кольцом окружили Михайлова. Слышатся вопросы, строятся предположения, раздается смех…

— Начну, друзья, с того, что ехал я в Италию с беспокойством. Ведь ехал я не только как артист, но и как представитель советского искусства, и это вдвойне волновало меня.

Еще Шаляпин писал перед своим посещением Италии, что глубоко понимает всю серьезность предстоящей ему поездки. Он говорил с тревогой: «Ведь это же страна прекрасных певцов!», как бы сказать…

— Бельканто, — подсказал кто-то.

— Вот, вот, — согласился Михайлов. — Бельканто! Оратор я плохой, — улыбнулся он, — так уж вы меня извините.

— Говорите, говорите, — послышалось со всех сторон.

— Так вот, — продолжал Михайлов, — уж если Федор Иванович волновался, то мне и сам бог велел!

Я поставил перед собой задачу познакомить итальянскую публику не только с нашими классическими оперными ариями и романсами, но и с русской народной песней.

— Вот это дело! — не утерпел кто-то.

— Не сбивайте, — закричал сидящий неподалеку молодой бас.

— Правильно, не сбивайте, я и сам собьюсь, — пошутил Максим Дормидонтович. — Мы ехали в страну, давшую в прошлом таких выдающихся мастеров искусств, как Микеланджело, Паганини, Верди, Россини, всех и не перечтешь…

— Да, уж столько этой стране отпущено света и тепла, что, кажется, там не должно быть голодных и нищих, — заявил беспокойный Паша.

— В некоторых городах Италии мэрами городов избраны коммунисты. Там жители откровеннее проявляли свои симпатии к нашей стране. После концертов прямо тут же к нам подходили, выражали свои восторги, дарили цветы.

Принимали нас хорошо и ложи, и партер, не чем выше были места, тем восторженнее и откровеннее симпатии. В бурю оваций вплетались голоса: «Вольга!» — это означало, что хотят, чтобы я спел «Эй, ухнем!», «Поле-поле!» — под этим подразумевалась «Степь да степь»…

Итальянцы интересовались не только, как мы поем, но и как одеваемся в обычные дни. Буржуазная пресса распускала про нас слухи, пытаясь снизить симпатии итальянского народа к нам и чем-нибудь подорвать наш авторитет; писали, что все мы одеты в одинаковые серые костюмы и у всех русских чемоданы из фанеры и т. д.