Александр Долгушин - Коротко о разном

С бухты-барахты барахтаюсь в этих глазах.
Век воли наступит – захочется века неволи.
Тёмные омуты… Как бы тебе рассказать
О том, какой я законченный стал Светоголик?

Там, за туманами – радужки. Солнце встаёт.
Тает роса. Суеверие: радостно слишком.
Как бы не сглазить. Впадаю в свеченье твоё.
Ты говоришь: «Ну какой же ты взрослый? – Мальчишка!»

Гладишь мне волосы. Средоточенье ума.
Связи серебряных рыбок с суровой мерёжей.
Брод. И по горло (кому – по колено) – туман.
Шмыгает носом колючки теряющий ёжик.

Добродушен дом. У старой ивы
Сердцевина крошится ствола.
Дом кирпичный выглядит красивым
С этой ивой во главе угла.

На стволе у дерева заплата:
После операции живот.
Дряхлая атлантка, суковата,
Подпирает низкий небосвод,

Полный влаги и густого света,
Серого, текучего, как ртуть.
Полные печали, сети веток
Ловят ветер.
В осени по грудь.

Уныние и безнадёгу – на пушечный выстрел!
Дробина слону. Но это не про тебя.
К хорошему привыкаешь незаметно, приятно и быстро,
А вот отвыкать… будто БУКами по воробьям.

Молчишь – так сохраннее золото, немудрёные зубы.
Медные трубы играют побудку-отбой.
Розги. Как прутики. Не поломались по одному бы…
Но это конечно опять не про нас с тобой.

Мелочи жизни. Бывает, что «птичку жалко».
Игрушечных армий полчища – смахнуть рукавом.
Прутик несломленный. Вырастет добрая палка.
Небо-земля. А между – вот так – живём.

«Шир», да «шир» – метёлкой дворник спозаранку…
Спозаранок нынче тихий. Выходной.
Загляделся на воронью перебранку
на деревьях, вкусно пахнущих сосной,

почерпнул немало ценного из лужи —
облаков, ветвей, ворон круговорот.
В голове стихотворенье, а снаружи —
проза жизни. И заботы полон рот.

Утро доброе, ни пуха, ни пера, но
мечет солнце оперённые лучи.
Вся рубаха в мелких дырочках. Подранок.
Где-то в небе птица чёрная кричит.

Что за жизнь… не потеряться бы в загадках.
Сыплет соль на раны свежие солист.
Возрождение. Мучительно и сладко
вылупляется из почки чистый лист.

В тёмно-синем лесу – что-то смутное за пеленою…
По рукам и ногам глупых ёжиков вяжет испуг.
Деревянные палочки вдруг оживают весною.
Это кажется только. На самом-то деле – не вдруг.

В этом жутком лесу столько спутанных накрест дорожек,
По которым едва ли удастся сбежать от судьбы…
Есть ли жизнь на Земле? Кто-то молвит над ним: «Бедный ёжик!»
И добавит ещё через тысячу лет: «Как не быть! —

Папокарловы палочки вон оживают весною,
По тропинкам лесным пробираются к небу ежи…
Только чудится им, что покрыты глаза пеленою,
А на самом-то деле – туманны их взгляды на жизнь.»

Над полем рыжей ржи летал петух.
Общались гмо с пенициллином,
И дохли куры со смеху: лопух!
Летальный суп и перья для перины!
А он сиял, вставая на крыло,
То «штопор» им показывал, то «бочку»,
Опознанный курями нло,
Одетый в перьевую оболочку.

– Поговорим?
– О чём же?
– О грибах!
Оставим темы прочие на завтра.
Ты что обычно кушаешь на завтрак?..
И тает мёд на утренних губах…

И расстоянья «близко-далеко»
Смещаются во времени-пространстве,
И волосы теребит ветер странствий,
И паруса мечты – до облаков…

– Так о грибах? С картошкой! Чистим лук.
Как ест глаза! Ну, ничего, бывает…
В житейском море – SMSки круг.
Вселенная. И в ней – душа живая.

Жуёт стиральная машина
мои несносные носки.
Есть для ворчания причина
И есть причина для тоски.

Ей не до правил и приличий:
Ведь, к помешательству близка,
Она упорно ищет лифчик
Среди вещей холостяка…

Живёшь, как будто ещё не в последний раз,
как будто впереди ещё много нерастраченных судеб,
а где-то в организме третий недрёманный глаз,
зажмурившись, дремлет, и ждёт, что вот-вот разбудят.

Разбудят – встрепенёшься, как встрёпанный, и вдруг поймёшь —
прозрение твоё дороже власти и денег —
что просто живёшь, за здорово живёшь, едрёная вошь,
здорово! И сам себя за волосы тянешь из тени —

потянешь… И в топкой тине взбаламученного бытия
потревоженный сон твой отныне остёр и тревожен.
Мать твою, бытие твое – голимая галиматья!
Ощущаешь: давно ржавым ножиком без стесняющих ножен

лежишь среди прочего хлама на топком дне,
смотришь сквозь толщу лет, как светятся в небе стрекочущие медузы
и рыбы зевают… Ты был бы судьбою доволен вполне,
кабы не звёзды, щекочущие твоё корабельное пузо.

И вот – весна. Легко дышать и ждать
у моря переменчивой погоды.
Беда любая – вовсе не беда:
была бы только толика свободы

любить во всю ивановскую мочь,
как этот кот ободранный дворовый,
поющий серенады день и ночь
неблагосклонной Мурке чернобровой,

была бы только молодая прыть,
да кровь не знала, что такое тромбы…
Ты фимиам, а не табак курить,
ты воду пить с лица и ног попробуй

любимой, а на прочее глаза
закрой. Рассвет в душе. Потёмки
раздвинуты. В них жить уже нельзя.
Ледовый панцирь. Красное на кромке

оккамовского лезвия. С берёз
злорадствуют лукавые вороны —
наелись лука. Сквозь капели слёз
съезжают крыши в небе оперённом.

Как прихотлива мысль, как вдалеке
Неясен свет… И как непредсказуем
Тернистый путь. Мы башмаки разуем,
Пойдем по розам, грея в кулаке
Лишь горстку медных слипшихся монет.
Оплачены не щедро наши муки.
Но, может, мы страдаем ради скуки?
Что ради славы – вот уж точно – нет.
Сочится кровь, питая лепестки…
Вы скажете: откуда этот пафос?
А это выпал мой скелет из шкафа,
Схватившись за безмозглые виски.
Дубовый шкаф вдруг выпустил ростки…

«Халва, халва, халва… Всё хорошо!..»
Ничуть не легче жить от аффирмаций,
когда часть жизни стёрта в порошок,
оставшуюся заполняет шок
и как-то надо с этим разбираться…