Борис Гучков - И верить, и любить

Солнцеворот!
Сколько вёсен и зим пролетело!
Вьюги бесились, и землю сжигал суховей…
Славлю вас, ныне влюблённых в крестьянское дело,
Тысячи Спирек великой России моей.

Солнцеворот!
Пусть медвежья не кончилась спячка,
Сиверко жмёт, и лицо на морозе горит, —
Не за горами весны посевная горячка,
Не за горами – так нынешний день говорит!

Танки, пехота и конники…
Вижу отца в кинохронике:
Он на подножке ЗИСа.
Прусские небеса
Дымом пожарища застит.

Сплюнул цигарку, мотор заурчал —
Видно, команду комбат прокричал…
Бейся, отец мой, и здравствуй!
Ты на фашистское логово,
Ну-ка, братва, навались!..
Знаю теперь я, как дорого
Все эти версты дались…
Ты не убит. Ты вернулся живой.
И впереди день рождения мой!
Помню из детства: ты ночью кричал,
Днём замыкался в себе и молчал…
И о поре той суровой
С дочерью светлоголовой
Нынче я хронику, батя, смотрю,
Вижу тебя и с тобой говорю
О войне…

О гараже тоскуя, о дороге,
О стареньком своём грузовике,
Он умер дома, сидя на пороге
С потухшей папиросою в руке.

Когда его из дома выносили,
То по обряду, что священ и прост,
Как женщины, машины голосили,
Сопровождая друга на погост…

Рядом в тот миг последний
Не было нас, прости.
Со Сталинграда таился
В теле твоём свинец.
И не преклонным старцем —
Шестидесяти шести
От роду лет шагнул ты
В небытие, отец.

Труженик и безбожник,
Веруя в белый свет,
Знал ты на белом свете
Трудности лишь одни.
Но и война не оставила
На сердце злобы, нет.
В мирные дни носил ты
Пряники для ребятни.

Пряников этих помню
Сахарную глазурь.
Щёки твои небриты,
Только их нет родней!..
Мы – без тебя, а в мире
Тьма от жестоких бурь.
Но сыновья на битву
Смело выходят с ней.

Вот уже нам за сорок.
Мы не в огне рождены.
Строим, творим и любим
Радость в доме своём.
Не уповая на бога,
Веруем, что войны,
Горя и слез – не будет,
И потому – живем.

Пой мне песню свою,
Древний сказочный бор!
Мы не виделись долго,
И вот возвратился к тебе я.
Тихо птаха лесная
С тобою ведёт разговор,
Ветер в гости к тебе
Прилетает, ничуть не робея.

Вот он снова, могучий,
Гуляя вершинами крон,
Напевает мне песню
Про русскую удаль и очи
Коловрата Евпатия,
Про людей,
уходящих на Дон,
Про пожарищ огни,
Озарявшие тёмные ночи.

Но с печалинкой песня
Лишь самую малость, и вот
Неуёмная радость
В ней явственно
слышится снова.
Может, кто-то совсем
По-иному ту песню поймёт,
Но мотивом её
Будет он, как и я, очарован!

Пой мне песню свою,
Древний бор золотой!
Мне сосны не найти,
Что в бору
поднимается криво.

Ты меня научи
Несравненной своей добротой
И по совести жить,
И несуетно,
И справедливо!

Дождь затихал, и над лесом закат затухал.
Вымок и весь потускнел хвост-разлетай петуха.
Утром погудки не пел, не вызванивал голосом высь.
С курами вместе петух мой решил занестись.

Плачь, сокрушайся и более не веселись!
Словно бы вновь появился на свет василиск.
Чёрный петух —
так считал славянин в старину —
Миру явить его мог на седьмую весну.

Выродок места, где чёрный назём и зола,
Змей-искуситель, само порождение зла,
Взгляд твой —
убийствен, его никому не снести!..
Никли все травы, ещё не успев подрасти.

Ссорились люди. За смутою шли мятежи,
И сыновья на отцов подымали ножи.
Прямо в сыновний висок метил отцовский топор.
И кровенела заря, и свирепствовал голод и мор…

Слезы утри! Нам ведь больше улыбка к лицу!
Нет, не снестись, моя радость, чумному яйцу,
И василиска – поверь, дорогая! – не явит оно!..
Ходит подворьем петух и клюет золотое зерно.

Хвост его стал некрасив,
гребешок опустился на бок.
Но средь хохлатых несушек он ходит,
суровый как бог.
Нет, мы не тронем его, никакой не поверим молве!
Не затухает огонь на бедовой его голове!

Лучше по-детски мы сказке поверим иной:
В курицу-рябу и в свет скорлупы золотой,
В доброго молодца, что за морями, во мгле
Ищет яйцо, где бессмертье Кащея – в игле!

Как-то утром я в парке пустом
На скамью под сирени кустом
Опустился. Хотелось покоя,
Тишины и побыть одному.
Сам не знаю, зачем, почему.
Впрочем, с каждым бывает такое.
Вскоре в парк эти двое вошли —
Фронтовик и юнец. Не пошли
На пустую скамейку. Не глядя,
Сели рядом. Хотел я уйти,
Но юнец обратился: «Прости,
Не богат ли ты спичками, дядя?»
«Может, сын его, может, племяш, —
Я подумал. – Ещё не алкаш,
Но, видать по всему, – выпивоха».
И взяло любопытство меня,
Ибо в том, что спросили огня,
Никакого не было подвоха.
Подогретый отнюдь не ситро,
Был он зол. Взгляд ужасен и колок.
Налицо был похмельный синдром,
Как бы точно подметил нарколог.
«Не сберечь, не спасти ничего!» —
Говорил он. Дрожали его
Мелко руки. Весь вид был ужасный.
И унять эту дрожь он не мог,
Спичек целый извел коробок
На какой-то окурок несчастный.
«Мир стремительно падает в ночь, —
Говорил он. – Ему не помочь,
Не спасти, не сберечь его душу.
Скоро волны нахлынут на сушу.
Примирись, человек, и не плачь!
Не рыдай – мир вконец обезумел.
Может, завтра планету, как мяч,
Зафутболит ракетный Везувий».
«Замолчи! Да отсохнет язык
У тебя, – отвечал фронтовик. —
Что тебе за кошмары приснились?
Ты такого о мире не смей!
Мать-Земля!
Как глумились над ней!
Как над нею жестоко глумились!
Я-то помню…
А ты вот – хорош.
Неужели на свете живёшь
Лишь затем, чтоб напиться к обеду?
Я на фронте наркомовских сто
Пил с товарищем верным за то,
Чтоб скорее приблизить победу…»
«Отвяжись!
Ну чего ты пристал! —
Молодой со скамейки привстал. —
Тут пивная откроется скоро».
Поднялся фронтовик и, кляня
Молодого, ушел от меня
Вместе с парнем. Конца разговора
Я не слышал…
Ну кто он ему —
Этот юноша, ввергнутый в тьму,
Слепо Бахусу верящий только?
Дунул ветер – и, как колобок,
Прочь пустой понесло коробок,
И печально мне стало, и горько.
Следом сор уносило и лист…
В парк вошли пионеры. Горнист
Затрубил и призывно и нежно.
«Пусть всегда будет солнце!» – он пел.
«Пусть всегда будет небо!» – он пел.
Да, мой мальчик.
Конечно.
Конечно.