Борис Гучков - И верить, и любить

На руке колоть не буду,
Чтобы знал весь белый свет:
«Мать родную не забуду»,
«В жизни счастья больше нет».

В бане сельской и районной,
И в московских Сандунах
На груди на уголовной
Я наколки видел – ах!

Пальмы, море и корветы,
Горы, розы, факела,
Томных женщин силуэты,
Сердце, ножик и стрела,

И змея над чашей яда,
Вся покорная судьбе,
А один – ведь это ж надо! —
Тельник выколол себе!

И молил всегда я: «Боже,
Ты их души отогрей!
Весь их век, конечно, прожит
Вдалеке от матерей.

Им судьбой дано скитаться,
Жить в краю седой зимы,
Коль нелепо зарекаться
От тюрьмы и от сумы».

Было мне всегда неловко.
Что ж ты сделал, человек!..
Но кричит татуировка
О любви, святой навек!

И, похоже, не напрасно,
Словно в том моя вина,
Вспомнил я в «Калине красной»
Жизнь героя Шукшина…

Сами стали мы отцами,
В городах больших живем
И порою месяцами
Маме весточки не шлем.

Всё спешим, здоровье гробим,
Нервы – звонкая струна…
Но порой проснёмся, вздрогнем:
«Что там с мамой? Как она?»

Нет, руки колоть не буду!
И покуда вижу свет,
Мать родную не забуду,
Не забуду маму, нет.

В год реформы старых денег
Я учился в пятом классе.
Мама нянчила сестренку,
Голосистую – беда!
Нелегко мы вырастали.
Денег не было в запасе.
Мама грустно говорила:
«Тают деньги, как вода!»
Вот друзья, в кино собравшись,
Мне кричат: «Айда за нами!»
«Мама, дай мне на «Чапая»
Ну хотя бы пятачок!»
Бесполезны уговоры.
Был ответ один у мамы:
«Лучше грамоту, сыночек,
Повтори ещё разок!»
Только я не падал духом.
Взяв корзину, шёл к оврагу,
Собирал бумагу, кости.
(Было мне двенадцать лет.)
На безмене дед-старьевщик,
Взвесив кости и бумагу,
На кино давал мне горстку
Медных новеньких монет.
Так я жил. И вот однажды
Летом (помню, что рубашку
Не носил, жара стояла.
Был я чёрен, словно грач)
Вижу: ветер по дороге
Мне навстречу мчит бумажку.
Я схватил её и ахнул:
«Боже мой, да я богач!
Пять рублей… Что делать с ними?..
Это ж матери подмога!
Да, но мама их истратит
И не даст на эскимо…»
Я не отдал деньги маме.
В щель запрятал у порога.
Целый месяц деньги тратил
На конфеты и кино!
До сих пор никто не знает
О пятёрке злополучной!
Мама сильно постарела,
У сестрёнки есть семья.
Да и я уже не молод.
Прихожу домой с получкой,
И гостинцам очень рада
Дочка славная моя.
Не нахвалит мама сына,
И сестрёнка любит брата.
Им я шлю порой подарки,
Приезжаю погостить.
Что подарки? Если в детстве
Обманул я их когда-то,
Ту мальчишескую жадность
Как смогу себе простить?

«Ты не спи на закате! —
Тормошит меня мать. —
Мне тревожно, сынок,
Я боюсь, понимаешь?
Ну проснись же, пора,
Мой хороший, вставать!
На закате не спят —
Неужели не знаешь?
Встань, взгляни на себя —
Это что же за вид!..»
«Ах, а я и не помню,
Как заснул на диване!
Ты скажи, отчего
Голова так болит?..»
Полусонный, встаю
И пиджак надеваю.
Выхожу на крыльцо —
Там в полнеба закат!
Я заката огромней
Не видел, не помню.
Он на соснах могучих
Кроваво распят,
Он рекою течёт
По зелёному полю…
«Не грусти, дорогая,
И не верь в чудеса,
Что навеки уснуть
На закате возможно.
Просто, мама, к ненастью
Так красны небеса,
И болит голова,
И на сердце тревожно».

С чемоданом, сбитым из досок,
На учёбу, а не ради шутки,
Тонкий, словно хлебный колосок,
Он в Москву поехал на попутке.
Встретила Москва его снежком.
В чемодане – хлеб, тетради в клетку.
Я тогда ходил под стол пешком,
Он уже закончил семилетку.
Шел он с удивленьем на челе,
На дома высокие глазея…
В шумной привокзальной толчее
Чемодан пропал у ротозея!
Он побрел по улице в слезах,
Натыкался в сквере на деревья…
Что столице слёзы на глазах
Одного парнишки из деревни!
Вот уж позади Москвы огни.
Мчит попутка в ночь и бездорожье…
Но припомнил он слова родни:
«Ты учись! В тебе есть искра божья!..»
И тогда у первого моста
Он сказал шофёру: «Батя, знаешь, —
Тормози! Вокзал ведь – не Москва.
Мне в столицу надо – понимаешь?»

Верю, синоптики нынче не врали.
Верю и знаю: с утра
По Оренбуржью, на Южном Урале
Преобладают ветра.
Снова пришла эта скорбная дата,
Я бы забыть её рад,
Но по Уралу памяти брата
Ветры нещадно шумят.
Годы прошли… Я, глаза лишь прикрою,
Людную вижу избу,
Снежный погост над Уралом-рекою,
Брата в сосновом гробу.
Комья мороженой глины по доскам
Частый отсеяли град,
И навсегда ты остался под Орском,
Старший мой брат.
Вынуты спешно из ямы верёвки…
Холм над тобою… Прости…
Ты на Урал укатил по вербовке,
Но не сумел обрести
Здесь ни покоя души, ни отрады.
Снились родные края…
Вот я стою на ветру у ограды.
Плачет Тамара твоя.
Снегом венок жестяной заметает…
Чем вам, родные, помочь?
Сын посуровел, и горько рыдает
Вместе с Тамарою дочь.
Как же от отчины, брат, ты далече!
Молод, совсем без седин…
Вспомнилась наша последняя встреча.
Мы на рыбалке сидим.
«Как хорошо, – всё твердил ты. – Мы дома.
Как я, братишка, устал…»
Ни ветерка. Только дальнего грома
Рокот порой долетал.
Ну, а когда ты уехал, то грозы
Стали Мещёрой гулять.
Грозы… А помнится мне, по прогнозам
Вёдро должно бы стоять…

По ночному кладбищу без страха
Я когда-то в детстве проходил.
На спине пузырилась рубаха,
Холодом тянуло от могил.

Мне гордыня закричать мешала!
На погосте жутко по ночам…
«Ну и как?» – ватага вопрошала.
«Пустяки!» – ребятам отвечал.

Возвращались в город, балагуря,
Буйствуя, черемуха цвела…
Яростная жизненная буря!
Ты уже и друга увела,

И навеки в землю уложила…
Я сегодня чувства не таю —
Я, рыдая, над его могилой
Виноватым мальчиком стою.

Жмёшь мне руку: «Привет! Здорово!»
Как душа у тебя чиста!
Неприятное, злое слово
Не исторгнут твои уста.

Мы с тобою совсем как братья…
Но, когда упаду ничком,
Ты злорадно слова проклятья
Крикнешь маленьким язычком.

Но слова поостынут в горле.
Всем иной ты покажешь вид…
Люди скажут: «А друг-то горем,
Гляньте, искренне как убит!»