Андрей Драгунов - Садово-парковый пейзаж

Проснувшись утром, видишь за окном —
белым-бело – от снега не от света
от фонарей. Хотя ещё темно
должно быть… С наступлением рассвета
все краски переходят в белый цвет.
Лишь чёрный остов спиленных деревьев
маячит на снегу. Холодный свет
их освещает – фонари, как в перьях,
стоят в снегу – немыслимый пейзаж
в начале осени – на юге в это время
заполнен отдыхающими пляж,
и переполнены туристами селенья.
В саду наполнен соком виноград,
свисает с веток, падая на землю…
Молчит под снегом, опустевший сад,
и я смотрю на голые деревья.

Когда огонь, израненный дождём,
не угасает до последней капли,
глядишь и думаешь о чём-то о своём,
о жизни, что кончается, не так ли…
О том, что рано облетевший сад,
как дом, оставленный хозяином до срока,
где даже тени меж ветвей глядят
обиженно и как-то одиноко.
О том, что жизнь уже не на двоих,
как было раньше – частые потери
родных и близких, что среди живых
уже не встретишь… И в конце недели
приходишь в старый опустевший дом,
где с потолка холодная водичка
кропит полы, и думаешь о том,
что это не последняя страничка
в твоём писании… И что не навсегда
холодный дождь с потрескавшейся крыши,
и, может быть, прозрачная вода
лишь для того, чтобы на углях слышать.

Когда я был в саду, то вдруг увидел
в окне знакомый силуэт того,
кого лет десять как не слышно имя
среди живых. В распахнутом пальто
он был таким, каким его я помню
в те времена, когда мы по холмам
бродили с ним, и даже тьма Господня
ещё тогда не угрожала нам…
Теперь он там, откуда только тенью,
иль силуэтом за моим окном
напомнить о себе, в недоуменьи
всех оставляя, будто за бортом…
Теперь, когда, став поселенцем неба,
он вдруг приходит в мой холодный дом,
я накрываю рюмку коркой хлеба
и думаю о нём, как о живом…

Я слышал звук, проснувшись этой ночью,
как будто мыши прогрызают пол,
но звук из-за окна был, был короче
и вдруг исчез, как спрятался под стол,
как в детстве мы. Похожий на пластинку,
заезженную старою иглой —
звук жил недолго, будто половинка
от целого… и как-то сам собой
он растворился и в ночное небо,
туда, где звёзды преграждают путь,
отправился, где, точно крошки хлеба,
рассыпаны созвездья – как-нибудь…
Я вслушивался в ночь, но только эхо
ночного звука где-то в глубине
ещё звучало… будто бы уехал
он навсегда, оставив эхо мне.

Осень считает дни, оставшиеся до зимы.
Ветер гонит с полей несобранный урожай.
Ночи опять длинней и долговечнее сны…
А сваренный утром кофе, больше похож на чай.

Осень приходит так, как под утро снег —
быстро и как-то боком, вдоль стенки дома,
пока не успел проснуться, покуда след
так не заметен на белом, но по-другому.
Но пока под утром колдует в саду листва,
укрывая землю от будущего мороза —
сны продолжают сниться, пока слова —
Милый мой, в школу… – звучат не вполне серьёзно.

За окном квартиры снова дождь.
Мокрый город ещё спит. Под утро
сладки сны. И утренний галдёж
не сбежавших птиц ежеминутно
в сны вплетается, как будто навсегда
этот дождь и звук его по крыше.
На асфальт сбежавшая вода
с чердака – всё тише, тише, тише
по бордюрам, по ступенькам – вниз,
к озеру, что будто чья-то память
сохраняет отраженья лиц,
точно зеркало, которого руками
не потрогать, не разбить об пол…
Медленно водичка меж деревьев
пробирается, цепляется за ствол,
будто за соломинку, в кореньях
согревается и дальше – в тёмный лес,
к озеру, где небо с облаками
отражается, и где из всех чудес —
тишина, как зонт над головами.

Звон с колокольни завершает день.
Автомобиль под звук из магнитолы
танцует вдоль забора, только тень,
как будто бы не с ним. А светофоры,
как продолженье длинных, длинных фар,
в чьём свете гибнут мотыльки и мошки…
И даже если ты не слишком стар,
передвигаться лучше по дорожке,
держась за поручни. Ещё одна среда
кончается, как вторник, как суббота
в конце концов – банальная игра
календаря… – ненужная работа —
пометка времени – оно всегда вчера,
как вымысел о том, что не случится
с тобой, или с другими – никогда.
И это может только сниться… Сниться.

Как в средней школе тянется урок,
тянулись дни. Я выходил из дома,
стараясь, покидая свой мирок,
не попадаться на глаза знакомым —
так износился мой домашний вид
с костюмом вместе и рубашкой в клетку —
от клетки так порой в глазах рябит,
что хочется сменить её разметку
на тонкую полоску, но листы
в тетради тоже с клетчатым рисунком.
И даже если по утрам чисты —
напоминают о тюрьме, как будто,
в которую попал… Который год
крою словарь, надеясь на победу
в борьбе с бумагой, но, увы, исход
словесной битвы даже мне не ведом.
Я будто бы на волю отпустил
всех голубей почтовых, но в конверте
не письма о любви – печаль вложил,
надеясь в тайне, что не все мы смертны,
и кто-нибудь прочтёт тетрадный лист…
Туда, вослед, за голубиной почтой
дойдёт не голос даже – только свист,
размноженный в тетради многоточьем.

И может быть тогда, средь облаков,
где обитает разве только ветер,
«запутавшись в скоплении стихов,
я тень знакомую мне встречу»…

Я ехал за город, к друзьям, на выходной.
Как будто бы погода обещала
хороший день. И никакой другой
приличной мысли не было с начала
моей поездки. Я смотрел в окно —
пейзаж знакомый, но немного разный
в любое время суток, как кино,
что узнаёшь по сокровенным фразам.
Из репродуктора какой-то баритон
уныло напевал про вечер в мае —
любимая, такая же, как он,
была несчастна… Часто прерываем
сюжет был объявленьями в пути —
короткими и рваными. Дорога
определяет, видимо, пунктир
словесной массы в поезде, с порога
в котором место есть всему на свете,
включая о великом разговор,
и о сгоревшей к завтраку котлете.
Я вышел в тамбур покурить, пока
ещё не запретили это делать
в общественных местах, пока рука
держать способна сигарету смело,
не опасаясь форменных подруг,
что ходят по две, видимо, от страха
попасть впросак за эту ерунду —
и месс влажней под кителем рубаха.