Андрей Драгунов - Садово-парковый пейзаж

Я докурил. Мой силуэт в окне
терялся в дыме, мной же окрылённым
в означенном пространстве на земле
и становился призрачно-вагонным,
как разговор с соседом по душам…
На станции опять сменились люди,
заняв вокруг свободные места,
всё замостив, как в миске жирный студень.

Мне было ехать ровно полчаса.
Я задремал, стараясь прислониться
к оконной раме. Милые места
мелькали за окном. Чужие лица
под стул колёс мой занимали сон,
как лавки в поезде, со мной не церемонясь —
так, видимо, заполненный вагон
влияет на людей. Ни с кем не ссорясь,
Я вышел на перрон. Минуя лес,
дошёл до дачи. Бабушки с грибами
встречались мне – их слабый интерес
к моей персоне объясним местами,
где дачники утаптывают грунт…
Я подошёл к забору – было тихо.
И, кажется, здесь никого не ждут.
Лишь пёс мне рад, хвостом виляя лихо.

Он пил от боли и от пустоты,
что поселилась в нём… В конце недели
он, распрямив помятые черты,
сдавал посуду, ту, что не успели
прибрать другие. Выходя во двор,
он прятался за редкие деревья,
стараясь не попасть под разговор
соседок вместе с яблочным вареньем
и внуками. Банальная игра,
как догонялки с собственною тенью —
сбежать подальше, скрыться со двора,
не дав соседкам шанс для выступленья.
Так шли недели, полные тоски.
Он часто уезжал в соседний город
играть на свадьбах. Ночи коротки
в начале сентября, подстать которым
и эти свадьбы… Он играл для них,
стараясь не забыть движенье пальцев
по клавишам, в движении руки
скрывая неуверенность скитальца
по нотным знакам, как в чужих краях,
где раньше обитал, как будто дома,
не путаясь ни в мыслях, ни в словах,
ни в знаках, что с рождения знакомы…
Теперь он стар и кажется ему
нет дела больше до оркестра в яме,
но иногда ночную тишину
он слушает, как будто точно знает
в ней каждый звук. Как будто бы она
одна способна с ним договориться
о вечности… И бледная луна —
единственный свидетель – будет сниться
ему под утро. Медленно во двор
вползает солнце. Сонные соседи
ведут свой ежедневный разговор
о яблочном варенье – всю неделю.

Уже который год не выхожу из дома.
Лишь иногда в киоск за хлебом и вином,
за пачкой сигарет с наклейкой про саркому —
как хорошо, что мир кончается окном,
где выцветший пейзаж с той стороны – не рядом.
И мёртвая листва не залетает в дом.
Ворона сквозь стекло своим дотошным взглядом
высматривает, что творится за окном.
Я с ней делил свой хлеб. Крошил на подоконник,
но ветер уносил другим её обед.
За это на меня ворчал наш старый дворник,
а я через стекло кивал ему в ответ.
Так проходили дни, недели… Улетела
в конце концов, ворона. Возможно, навсегда.
На выцветший пейзаж вслед и зима слетела.
А я опять смотрю на это из окна…

В соседнем доме хоронили старика.
Три человека рядом, у подъезда
о нём печалились. Один издалека
приехал, видимо – следы от переезда
на нём остались. Пыль всегда есть пыль,
как ни отряхивай… Старик в простой рубахе,
без пиджака, лежал. Должно быть, был
он не сторонник – что ему от праха
хорошей ткани. Голая Душа —
всё, что осталось, да вот эти трое
у дома, где он прожил неспеша
почти что век и даже был героем
очередной неназванной войны.
Как назовут потом – другое дело.
Он отдал всё для маленькой страны,
которую любил так неумело
и так по-детски. И она сполна
ему отвесила – квартирой в этом доме,
где всё и кончилось. И даже не видна
уже луна в его дверном проёме…
Поспешно гроб поставили в авто.
И эти трое, примостившись рядом,
и четверо, как будто бы в пальто,
закутались в железную ограду.

Я отправил обратно тебе твои письма. Прочти
как-нибудь на досуге, что ты написала когда-то,
разметав по странице полжизни, где, как ни крути,
в каждой строчке – один, я один был во всём виноватым.
Я теперь на другом континенте, но даже сюда
иногда долетают слова в полосатом конверте,
что опять я во всём виноват, что сплошная беда
от того, что рассталась со мной на другом континенте,
где сплошные ковбои и мысли, как счётчик в такси —
чик-чирик – новый цент опрокинулся в чью-то копилку,
но не скажешь водителю лихо, как дома – Вези! —
всё равно не поймёт – он с другой части света. В обнимку
в пресловутом кафе, допивая разбавленный ром,
с новым boy`ем, прочти свои письма, как раньше – на память
и, наверно, сожги, оставляя багаж за бортом,
как ненужную кладь на таможне, что не пропустили.

Если мне доведётся испить эту чашу до дна… —
дописать бы строку и сказать предпоследнее слово,
не лишившись рассудка, или, как в просторечьи – ума,
направляясь туда, где для встречи давно всё готово…
Может быть, в тех краях, повезёт, и я встречу того,
кто мне так нашептал, кто отвесил мне полною мерой
на короткую жизнь, чтобы было, как в старом кино,
где прибытие поезда тонет в натянутых нервах,
ожидающих чуда, как в вымысле белых страниц,
что до первого росчерка ручки живут ожиданьем,
или даже предчувствием, что среди множества лиц
вдруг найдётся одно и прервётся бумаги молчанье.
Может быть, когда кончится осень, и выпадет снег,
я успею ещё расписаться на белых снежинках
чёрной веткой, упавшей под ноги… Как короток век! —
и особенно осенью в жёлто-зелёных картинках.

Когда в огне сгорает ветка ели —
остаток новогодней жизни – утром,
соседи, выспавшись, качают на качелях
своих детей, ворча ежеминутно
на время суток – слишком, слишком рано.
В огне иголки плавятся как будто.
Смола вчера на краешек дивана
стекала с ёлки, застывая мутной
слезой на память. И остаток ночи
она смотрела на огни на ёлке,
что утром выгорают между прочим
и высыхают, как в огне иголки…

Ночью, когда почти что сойти с ума
от тишины, зарываюсь лицом в подушку,
теребя простыню, оставшуюся без тебя,
как холодное зеркало трогаю. Ночь в душу
заползает сумрак, стекаясь по всем углам,
как вода из крана, как вымысел – той же ночью,
доводя до абсурда возможность сойти с ума…
Только ночью жизнь оказывается короче.