Андрей Драгунов - Садово-парковый пейзаж

Когда сквозь ветки смотришь на луну,
то кажется – она как будто рядом
с твоим окном… Сентябрьскую игру
ведёт листва за школьною оградой.
И в свете полуночных фонарей,
то бишь луны и звёзд, сквозь ветки сада,
вдруг замечаешь, что идут быстрей
часы, которым никуда не надо
уже спешить… О, суматошный век!
Часы бегут, как школьник на поверку —
успеть к уроку. Старый человек
спешит к автобусу, протискиваясь в дверку,
как в лучший мир, где сухо и тепло,
где листья сквозь деревья пропускают
полночный свет, и оттого светло
в подлунном мире. Осень наступает.

Что тебе не сидится дома – тепло и сухо.
География комнаты изучена, как по нотам,
до чернильного пятнышка. Чайник на кухне глухо
ухает, добавляя к твоим заботам
ещё и это. Деревья в окне, как мачты —
только парус сдулся, и облако как-то мимо.
И твоё отражение в пыльном стекле маячит,
точно пестик в колоколе – молча и сиротливо.
И спасение только – уткнутся лицом в подушку.
Может быть, это выход, чтоб не бежать из дома.
Или из репродуктора старый романс послушать
в исполнении той, кто была тебе так знакома.
Или лучше выпей из холодильника водки —
лучше не будет, но маленькое помутненье
только на пользу. Осенью день короткий —
оттого-то все мысли путаются от волненья…

Я пытался уехать из города, где я родился,
но, в конечном итоге, всегда возвращался обратно,
как воскресное облако, смяв за неделю границы
своего пребывания в дальних краях, вероятно.
И как смятое облако в поисках лучшего неба,
я скитался в чужих городах, торговал на базаре,
побирался у храма… И с коркою чёрствого хлеба
спал в обнимку, боясь, чтоб его не украли.
И теперь я вернулся. Прошло, вероятно, полжизни…
Никого не осталось, кто был мне действительно дорог.
И под ноги слетают, жару пережившие, листья…
Скоро кончится год, и покроется инеем город.

Вот старый стул – и больше ничего
о нём не скажешь… Выцветшая кожа,
протёртая по центру, как окно
в глухой стене, лишь выглядит моложе.
Как много лет он у того окна
встречал гостей, упершись спинкой в стенку,
страдал вместе с «наездником», когда
она кричала что-то про измену… —
свою или его – не разобрать
хранителю той самой старой кожи —
ведь рядом колченогая кровать
их разговор о жизни подытожит,
и всё расставит по своим местам.
А стул в углу, свидетель откровений,
возле окна читает по губам
случайной птицы, как легки мгновенья,
как краток век!.. И что ему стоять
в своём углу, за запылённой шторой
уже не долго, что, увы, летать
ему не суждено… – лишь разговоры
о том о сём – его простой удел.
В окно увидишь только часть картины,
что дополняет лишь обилье тел
в его объятиях, но даже половина
из них не видит, как он постарел,
как выцвела обивка, стёрлись ножки —
он просто стул для сохраненья тел…
Ну, может быть, свидетель… – так немножко.

Я блуждал в старом доме, в котором нет места словам
от обилия мебели. Лампа в сплошной паутине
светит так, что не видно углов – только чёрный провал,
точно чёрный квадрат на одной популярной картине.
Здесь, наверное, даже и призрак не смог бы найти,
где находится дверь, или лучше окно с облаками,
чтобы путь оказался короче – земные пути
не всегда достоверны… И даже хорошая память
иногда не спасает от вымысла, как ни крути.
Как ни пробуй протиснуться между диваном и стулом,
чтобы выйти из комнаты… Стрелки рисуют круги
пребывания в доме – так долго, что даже уснула
моя тень в самом дальнем от лампы углу,
где, наверное, раньше хозяин сидел, молчаливо
озаряя пространство, в котором, как в старом стогу,
не отыщешь иголку – она где-нибудь сиротливо
затерялась под ножкой… Но вот – пробивается свет
сквозь закрытые ставни, и тень поспешила вернуться
восвояси. И в дальнем углу, где хозяина нет
уже больше полвека, лишь столик с расколотым блюдцем.

Как-то медленно отходит от вокзала
скорый поезд. На расплавленном перроне
три старухи. Ты тогда ещё сказала,
что они как будто чья-то совесть,
заблудившаяся в длинных коридорах
Колизея, не найдя домой дорогу…
Я курю, дым тонет в разговорах.
Поезд движется обратно понемногу.

…война, действительно, закончилась сегодня,
и воины, сложив свои пожитки,
спешат домой, чтоб посчитать убытки
от подвигов, в которых тьма Господня
скрывается, как в домике улитка —
до времени, пока в свою дуду
не протрубит «снегирь» полувоенный,
полугражданский… Дети на беду
ещё не выросли… Сказал какой-то пленный,
что это навсегда – вести войну.

Поезд выстукивает «славянку» —
на прощание. Утренняя прохлада
заставляет кутаться спозаранку
в тёплые вещи, а кто-то рядом
спит под простынкой – тепло и сухо.
Чайная ложка в изнеможенье
бьётся в стакане. Храпит старуха
на верхней полке, но без движения.
Как-то немыслимо пахнет чаем —
в поезде это особый случай —
за пригоршню мелочи необычайно
вкусное варево – запах тягучий,
смешанный с запахом воблы и водки,
варёной картошки и старых ботинок…
Если поездка и будет короткой,
то хватит надолго дорожных картинок.
И хватит торговок на старом перроне,
вся жизнь для которых – бегущие мимо
вагоны. И ты – наблюдатель в вагоне
им машешь, прощаясь, почти что учтиво.
А после, как будто бы в вечную стужу
вгрызаешься в только что купленный завтрак
холодный, сырой, несолёный к тому же,
но поезд всё дальше уходит на запад,
и высказать что-нибудь – лишь отраженью
в заляпанном, пыльном вагонном окошке…
Старуха храпит, но опять без движенья.
В стакане болтается чайная ложка.

На поле остались раненые – заботы
за шумом победы… Восторженные убийцы
открывают шампанское… Все карты крыты
свежей закуской. Почти счастливые лица.
Знал бы он, поднимая отряд в атаку,
чем всё кончится, видел бы эти лица,
лёжа сейчас в грязи и, как царь Итаку,
вспоминая деревню, но свидеться не случится —
ни ему, ни сотням других, кто в холодной луже
остывает под гром салюта и звон медалей…
но грядущая скоро немая стужа
всё прикроет простынкой до обозримой дали.