Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

— Не будьте лицемѣрнымъ! У меня египетская грудь! Цѣлуйте! Дайте сто франковъ! Я ихъ порву! Нѣть, куплю чулки — паутинка со стрѣлкой! Меня тошнитъ! Ну, будьте смѣлымъ, вѣдь у васъ южный темпераментъ.

Пришелъ извозчикъ, поглядѣлъ, закашлялся и сѣлъ спиной къ гостямъ. Злоба подымалась:

— Вотъ отъ такихъ жена взбѣсилась, безпорядокъ, нѣтъ сѣдоковъ, овса нѣть, совѣты жидовскіе, коняга сдохнетъ — все отъ нихъ! Сучьи скоты!

— Ну?.. темпераментъ?..

У Поль-Луи не было темперамента, не было ничего. Сидѣлъ безъ мысли, безъ желанія шевельнуть рукой. Очумѣлъ совсѣмъ. Франки, впрочемъ оказались. Вынулъ бумажку, далъ. И дѣлалъ все, что надо. Цѣловалъ. Разстегивалъ. Мычалъ. Ворочалъ бѣлками. На полу бился Кучинъ:

— Нина, пощади! Я знаю — ты нарочно. Отъ муки. Играешь. Самой невыносимо. Пойдемъ отсюда. Я буду инженеромъ. Иди, дѣвочка, родная, Нинуся!..

— Съ нимъ-то пойду… Сто франковъ… Паутинки… Убирайтесь!..

И сама за занавѣску. Поль-Луи любилъ, зналъ много женщинъ, умѣлъ шалить — Жермэнъ, локонъ, шампанское, тихонько отъ гостей у мужа въ кабинетѣ. Все было. Но теперь поднялось другое — темнота, злость. Схватить, измучить, лечь, какъ снѣгъ, навѣкъ, скулами сверкнуть, показать, что онъ не франкъ, не вздохъ, а здѣшній, сто лѣтъ здѣсь пьетъ, ломаетъ чашки и бьетъ бабу, крѣпко, ухмыляясь, тупо бьетъ оть нѣжности и горя.

Тихо. Страшный крикъ Нины. Кучинъ хотѣлъ броситься, убить. Извозчикъ оттащилъ — трусилъ — чтобъ не вышло чего. Его же послѣ къ стѣнкѣ. Держитъ Кучина.

Поль-Луи въ водоворотѣ. Нѣть его. И послѣ — лампа въ глаза. Вышелъ — на морозъ. Кучинъ за нимъ.

Убьетъ? Поль-Луи заслонилъ лицо рукою, ждетъ. Но Кучинъ цѣпляется за пиджакъ, молитъ:

— Дайте мнѣ сто франковъ!.. Всю жизнь!.. Она пойдетъ!.. Паутинка со стрѣлкой!.. Бога ради дайте, а потомъ убейте!..

Поль-Луи на мигъ просыпается. Мерзость! Уѣхать!

— Вотъ вамъ деньги, и молчите.

Хочетъ уйти, но снова тяжесть и гулъ въ ушахъ. Сидитъ. Вдругъ изъ двери кубаремъ Кучинъ въ однихъ подштанникахъ:

— Нѣть, не могу! Она не любитъ! Какъ я смѣлъ подумать? Убейте, ну, убейте! Вы иностранецъ, васъ не тронутъ!.. Я гадъ, слизнякъ, плевокъ!..

Упалъ на животъ. Поползъ по снѣгу. Головой забился. Замеръ. Поль-Луи не спасетъ. Изъ-подъ снѣга шопотъ:

Тишина. Поль-Луи вздохнулъ. Бѣлый дымокъ сталъ у губъ. Знаетъ — не взлетитъ. Отсюда не уйти. Онъ самъ теперь не Поль-Луи, а Кучинъ. Погубленъ.

Въ комнату. На колѣняхъ хозяина Нина визжитъ и бьется, ухватившись жалостной ручкой за бороду:

— Милый! Помоги мнѣ! Вѣдь я-жъ не зна-а-а-ла!

Извозчикъ не скидываетъ, грустно:

— Вы можетъ чего съѣдите — легче станетъ. Отощали. Тамъ каша есть.

Тошно. Жена — волчихой. Дѣвку какую-то подкинули — вопитъ. И дочка плачетъ. Черти!

На столѣ бутылка. Оставили. Тихонько отъ жены выноситъ, изъ горлышка скорѣй!.. Прожгло. Отставитъ, и опять. Такъ всю бутылку. Дѣвка устыдилась: тихонько трясется подъ тулупомъ.

Поль-Луи на дворѣ одинъ. Гдѣ то идутъ часы. Гдѣ то Парижъ, свѣтло, Жермэнъ. Ему не надо. Поѣздъ прилетитъ сюда — не сядетъ. Куда? — смѣяться? жить? Прошло. Теперь вотъ только сжать, сжечь, раздавить. Или еще — покорно лечь — чтобъ били, измывались. Былъ Кучинъ — рваная подошва въ снѣгу. Была Нина — паутинка со стрѣлкой. Еще была любовь. Да, да! Огромная, губастая, готовая пожрать и домъ, и снѣгъ, и міръ. Любовь, отъ которой бился рыбкой Кучинъ, татаринъ по бабьи улыбался, Шуринъ пальцы кололъ иголочкой, любовь — совѣты, субботники, сивуха, схема, скулы, кровь Нины, Коминтернъ, снѣгъ.

А гдѣ то идутъ часы. Нехотя, какъ на принудительныя, вылѣзаетъ утро. Извозчикъ — выпилъ все — бутылку объ полъ. Забуянилъ. Жена въ него ведромъ:

— Иди на дворъ, крикунъ тонкожилый!

Вышелъ. Къ конягѣ. Вспухло пузо. Легла. Ноги раскинула. Вѣдь околѣетъ! Загнали шарамыжники! Отъ нихъ, отъ нихъ — жена, коняга, совѣты — все! Вотъ этотъ среди двора — проклятый, даже говорить не можетъ, только-бъ обмызгать все, напакостить, надуть.

Идетъ.

— Ты что здѣсь разсѣлся? Мать твою! Слышишь? Коняга околѣетъ.

Полъ-Луи словъ не понимаетъ, но видитъ — золъ, грозитъ. Изъ за жены. Вѣрно думаетъ не Виль, а я. Впрочемъ — все равно. И злобы нѣтъ. Легко. Не выдержалъ. Улыбнулся.

— Смѣешься? Коняга, говорю тебѣ… Да что тутъ!..

Возжами хлещетъ. Поль-Луи упалъ. Ящикомъ по головѣ. Готово.

Снѣгъ задышалъ едва, но не поддался. Жесткій, крѣпкій. Утро. Извозчикъ у окна кричитъ:

— Хозяйка! А хозяйка! Отомкни! Я видишь-ли того!.. Делегата прикончилъ!.. Коняга околѣла!.. Зови скорѣй милицію!..

СНАЧАЛА — ничего. Сѣрая рѣдкая трава. Лѣтомъ — пыль, зимой — снѣгъ. Все — само собой. Притомъ ни людей, ни звѣрей, ни историческихъ воспоминаній. Хоть бы курганишка захудалый, хоть бы байбакъ, хоть бы кедровые орѣшки прошедшаго барана — ничего. На сѣверѣ — далеко цѣпенѣетъ въ чинѣ, въ санѣ Санктъ-Петербургъ. Даже бородавки на подбородкахъ балетомановъ и тѣ изъ державнаго гранита. На югѣ — Гурзуфъ, мускатъ, кафэ глясэ, супруга бородавки, лежа на верандѣ, читаетъ книжку «Петербургъ», романъ, 32 печатныхъ листа. Есть еще востокъ и западъ — Имперія. Здѣсь просто — Халчакъ, имя и плѣшивая земля. Какъ сказано — баранъ и тотъ до вѣтру не ходилъ.

Въ Петербургѣ, въ Гурзуфѣ — часы, отрывные, настольные, карманные календари, года, эры. Въ Халчакѣ — ничего. И вотъ внезапно — выпираетъ годъ первый, а отъ Рождества Христова 1912-ый. Изъ Горбовки пришли, поковыряли. Вылѣзъ красный пластъ. Драконья кровь, сухой сокъ земли. Кривой Тарасъ — тертый — въ Юзовкѣ первымъ забойщикомъ былъ, — лизнулъ, понюхалъ, пальцемъ притеръ и весело, радостно, по божескому плюнулъ:

— Матушка — землица!.. Мать ее!.. Какъ баба — любить — запустишь, а потомъ держи — на тыщу будетъ…

Перекрестился. И въ Горбовкѣ попъ служилъ, сидѣлецъ винный выбился изъ силъ. Кадили, поминали всякое, ладошкой сотку, трехперстный — ковырять и спать.

Чтожъ!

Рыли. Тарасъ лѣзъ въ землю. Спускали въ корзинѣ — имя деликатное — «букетъ». Но запахъ не цвѣточный. Сѣра густо издавала. Эхъ, тухлая земля!.. За то богатство. У Тараса цѣпочка накладная и висюльки. Бабы падки на висюльки — сами гроздью виснуть. Работаетъ — и день и ночь.

Приказчикъ съ Торважного Завода пріѣзжалъ на двуколкѣ. Тараса умучилъ. Взялъ кусокъ земли и завернулъ въ газету. Усмѣхался. Далъ цѣлковый.

«Русское Слово», № 218. 1912-ый годъ. Телеграммы: «Въ Халчакѣ, близъ Горбовки крестьянами открыты богатѣйшія залежи киновари.» (Отъ собств. корр.)