Андрей Лещинский - Ребра жесткости

— Доброе утро. Я так часто вас вижу и так много на вас смотрю, что решился подойти и объясниться.

Евгений Викторович не был трусом. Он не боялся ни девушек, ни взрослых женщин, ни мужчин, даже таких, которых можно было бы испугаться. Ему приходилось вести переговоры, гнуть свою линию и отстаивать свои интересы там, где многие бы отступили, испугавшись криминальных последствий конфликта. В юности он был не дурак подраться, воспоминания, шрамы на кулаках и умение вести себя никуда не делись. Он умел подавлять все, что его беспокоило, мучило и напрягало, он знал, что снаружи никогда ничего не заметно, и был уверен, что сейчас девушка видит воспитанного, веселого, уверенного в себе человека, что речь его ясна и приятна, а внутренние дергания наружу не выходят. Да и вообще, сейчас, когда он начал действовать, стало легче.

Девушка подняла голову от высокой вазочки с кашицей, получившейся из мороженого и фруктов, улыбнулась:

— А что вы будете объяснять?

Не зря был мягок взгляд и капризно надуты губы. Улыбка была искренней, заинтересованной, без испуга и агрессии. Он сел легко и быстро, поставил сок, ответил:

— Вы правы, конечно. Смотреть на красивую девушку так естественно. Просто мне захотелось заговорить с вами, и я не придумал лучшего начала.

Она засмеялась, смех был звонким. Она откинула голову назад, ткань натянулась на груди, Евгений Викторович почувствовал отток крови сверху вниз, стало легче. Он точно знал, что женщинам, которым хочешь понравиться, надо говорить комплименты, чем больше, тем лучше, и без остановок, поэтому продолжил:

— Как это прекрасно! Я так рад, что решился подойти к вам.

— Правда?

— Конечно. Я никогда не видел такой красивой женщины, как вы, которая умела бы так искренне смеяться. Обычно красавицы такие надутые, а вы веселая. Это очень приятно.

Она посерьезнела, вертикальная складка мелькнула между бровей, он понял, что перестарался, услышал:

— Я тоже бываю серьезной.

— Конечно, не сомневаюсь в этом. Но я же могу радоваться тому, что сейчас вы улыбаетесь?

— Можете. А как вы будете радоваться?

— Вы очень заняты сейчас?

— А что такое?

— Я собирался в Русский музей. Иногда надо дать глазам и голове возможность расслабиться. Можно вас пригласить?

— Я там давно не была.

Он подозревал, даже понял точно, увидев легкую вспышку неуверенности в ее глазах, что она не была там очень давно, наверное, со школьного детства. Взял трубку, набрал номер телефона в машине:

— Юра, подойди, пожалуйста, в вестибюль.

Попросил девушку подождать, прошел мимо стойки, заплатил за себя, она уже успела заплатить сама, спустился вниз, взял у водителя ключи, техпаспорт, сказал:

— Два часа свободен, потом позвоню.

До музея они дошли пешком, он только закинул папку в машину. Новая «Toyota-Camry» со спецномерами не произвела на нее никакого впечатления. Евгений Викторович говорил без остановки, представился, ее звали Тамарой. Он сразу рассказал ей про царицу саков-массагетов Томирис, про печальный конец Кира, про то, как она поила кровью его отрубленную голову. Спросил, где Тамара загорала. На Родосе. Он решил, что про античность хватит, стал говорить о средневековых рыцарских орденах, о контроле над торговыми путями и тайных источниках страшных богатств. Девушка молчала, не смеялась, он чувствовал, что ей интересно. Когда шли через газон на площади Искусств мимо памятника Пушкину, косноязычного славословия унылых пятидесятых годов, многие мужчины, стоявшие, сидевшие или проходившие по дорожкам, послушно поворачивались так, чтобы все время, до последней возможности видеть спутницу Евгения Викторовича, как подсолнухи крутят головы за уходящим солнцем или кошка следит за рыбкой, плавающей в стеклянном аквариуме. Евгений Викторович говорил, вздыхал глубоко, чтобы не запыхаться от ходьбы и разговоров, и думал, что никогда у него не было такой сногсшибательно эффектной и красивой спутницы.

В музее зазвонил телефон. Они стояли у картины Брюллова «Последний день Помпеи». Евгений Викторович решил, что надо пойти в зал покрасивее и попроще. Тамара не знала ничего ни о Помпеях, ни об извержении Везувия. Он рассказывал, стараясь быть занимательным, о забытых в подвалах тюрьмы заключенных, о брошенной хозяевами собаке, которая поднималась по падающему пеплу все выше и выше, пока не кончилась цепь, о том, как пепел сохранил формы их тел и как он видел их в неаполитанском музее. Он думал, что, когда они сядут на диван перед картиной, можно будет взять девушку за руку. Звонок порвал паутинку возможностей, он нажал кнопку, хотел отвечать. Женщина со служебным значком на груди бросилась на Евгения Викторовича, размахивая руками, она шипела на бегу от злости, он не захотел конфликтов, вышел на широкую лестничную площадку, белую от мрамора перил и статуй, сказал:

— Слушаю.

— Ты чего? Куда пропал?

— А куда я пропал? Кофе пью.

— Я тебя уже полчаса разыскиваю.

— Не знаю. Телефон включен.

— Ладно. Ты когда можешь быть у меня?

— Сейчас подъеду.

Он вернулся в зал. Тамара сидела на диване, наклонившись вперед и уперевшись локтями о колени слегка раздвинутых ног. Поза подходила к брюкам, а так вышло, что нижний обрез белой ткани уехал вверх к самому началу ног, а грудь была почти что видна при взгляде сверху.

— Тамара... — он не знал, как бы поделикатней объяснить возникшую необходимость.

— Мне тоже надо идти, — она поднялась, встала напротив него, протянула руку, улыбнулась. — До свидания.

— Вас подвести куда-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Мы можем увидеться? Через неделю?

— Не знаю... Как получится.

— Я приду.

Она осталась, очевидно не захотев идти с ним, он ушел, почти побежал к машине. Было неловко признаться самому себе, но он испытывал облегчение от резкого обрыва встречи, от прекращения собственной болтовни, от освобождения от необходимости делать шаг туда, куда, в общем-то, боялся шагнуть.

Ехать было близко. Он остановил машину под знаком, запрещавшим парковку, зашел в большой грязноватый вестибюль. Сказал охраннику:

— Добрый день. К Завьялову. Моя фамилия Небылов.

— Подождите. Сейчас вас проводят.

Подошел другой охранник, они поднялись на два пролета широкой лестницы, мимо пятен на перилах, оставшихся от давно украденных кем-то статуй, под картиной, изображавшей беседу Ленина с рабочими и крестьянами, дошли до деревянной двери с бронированными непрозрачными стеклами. Охранник провел пластиковой карточкой по щели в белой коробочке на стене, щелкнуло, он с усилием толкнул тяжелую дверь, спросил:

— Дальше дорогу знаете?

— Да, конечно.

Дальше начиналась красота. Все, что мог евроремонт дать строгой обстановке богатого офиса, было взято и использовано. Тихие, мягкие и яркие светильники, идеально гладкий, теплого цвета пол, чистые, ровные, светлые стены, бесшумные, плотно закрывающиеся двери, вежливо клацавшие фирменными замками при впуске и выпуске руководящих сотрудников. Евгений Викторович шел, готовясь к предстоявшей беседе, он знал, о чем она будет. Перед г-образным поворотом открыл дверь в левой стене и зашел в мужской туалет. Здесь тоже была красота. Едва он приблизился к строгой линии писсуаров, сработал датчик, зашуршали струи мыльной воды, кран сиял золотым и платиновым блеском, мытым рукам предоставлялись возможности чистейшего крахмального полотенца, бесконечного ряда бумажных салфеток и теплой струи воздуха из раструба сушилки. Евгений Викторович воспользовался бумагой — кто решился бы испачкать нетронутую белизну ребристой ткани? Только генеральный, да у него свой туалет за кабинетом, сюда ему ходить незачем.