Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый

– Заговорила, – Герберт похлопал ее по впалым щекам, – как тебя зовут, птичка…, – он прислушался:

– Вроде Лена. Лена так Лена, – он стянул с девчонки истасканное платье, – принимайся за работу, птичка.

Ливень гремел в водосточных трубах, в темных лужах плавали желтые лепестки.

В Тиргартене росли липы, однако Генриху всегда казалось, что цветки приносит ветер с восточной стороны города.

Он иногда ходил к Бранденбургским воротам, где поставили несколько деревянных трибун. Оттуда можно было разглядеть липовый цвет, усыпавший аллею на Унтер-ден-Линден. ГДР высадила молодые деревья, взамен погибших в войну. С восточной стороны ворот никаких берлинцев заметно не было:

– Их не допускают близко к стене, – Генрих смотрел на потеки воды, ползущие по окну, – у ворот стену не возвели, но вокруг все просматривается и простреливается…

На деревянном столе в пасторском кабинете лежала сегодняшняя Berliner Morgenpost:

– Хладнокровное убийство невинного человека, – кричал заголовок, – коммунисты ответственны за смерть простого берлинца…

Позавчера, шестого июля, пограничники расстреляли неподалеку от Бранденбургских ворот прилично одетого человека, оставшегося неизвестным западу. Генрих читал отчет об инциденте в газете:

– Его хорошо было видно с западной стороны, – он вытащил из кармана пиджака сигареты, – он просто шел к воротам…, – восточная сторона Паризер-плац, где располагались Бранденбургские ворота, считалась так называемой мертвой зоной и строго охранялась:

– Пограничники сделали три выстрела, – вздохнул Генрих, – он упал и его сунули в военную машину. Мы теперь никогда не узнаем, кто он был такой…

Генрих сунул в молитвенник закладку: «Неизвестный». Он хотел попросить общину помолиться за спасение тела и души расстрелянного берлинца:

– Если он выживет, Штази его отправит в тюрьму, – мрачно подумал Генрих, – откуда его могут никогда не выпустить…

Он уловил шуршание гравия на дорожке рядом с церковью:

– Интересно, кто к нам пожаловал, – Генрих выпустил дым в полуоткрытое окно, – моя паства не разъезжает на автомобилях…, – он обрадовался, получив назначение на практику в церковь святого Матфея в Тиргартене, неподалеку от Ландвер-канала, где крестили его самого, где возвели в сан пастора Бонхоффера:

– Но здесь меня не рукоположат в звание пастора, – напомнил себе Генрих, – надо поехать в семинарию в Баварии…, – он собирался провести на юге будущий год, вернуться в Берлин и получить свою общину:

– Мама обрадовалась, – он оправил дешевый пиджак, – она боится, что я опять нарвусь на агентов Штази…, – по телефону Генрих успокаивал мать, говоря, что среди прихожан церкви святого Матфея агентов не водится:

– Приедешь и увидишь, – сказал он, – если ты появишься на службе, ты окажешься самой молодой…, – церковь посещали одни старики:

– В воскресенье приходят семьи с детьми, но сегодня понедельник, – он взял с вешалки столу, – ожидается едва ли десяток человек…, – ему пришло в голову, что на машине могла приехать мать:

– Я в Гамбурге по делам, милый, – объяснила она во вчерашнем звонке, – скоро я тебя навещу…, – мать не упомянула, что привело ее в Западную Германию. Зная о ее работе, Генрих не обижался:

– Она ничего такого не скажет, тем более, по телефону, – он выглянул в окно, но машина скрылась из вида, – пора идти к алтарю…, – мать часто предлагала организовать для него охрану, но Генрих отказывался:

– Я нигде, кроме университета, библиотеки и церкви, не бываю, – мрачно сказал он, – нет смысла тратить на меня деньги из скромного бюджета Западного Берлина…, – город жил за счет помощи Федеративной Республики и на средства бывших союзных сил.

Церковь после войны отреставрировали, но ремонт был самым скромным. Генрих провел рукой по шершавой прохладе штукатурки:

– Дома у меня похожая, – понял он, – я возвращаюсь домой, готовлю ужин, читаю Библию и ложусь спать…, – он избегал слушать музыку, напоминавшую ему о Маше. Не было дня, когда он не думал о жене и сыне:

– Маша бесследно пропала, она, может быть, мертва, – Генрих сжал кулаки, – но я в это не верю и никогда не поверю, как не поверю, что я никогда не увижу Феденьку…, – мать предполагала, что мальчика забрали Журавлевы:

– Видишь, – невесело сказала Марта, – они выехали из Куйбышева в неизвестном направлении. Маленькой Марте не дают их нового адреса. Скорее всего, это именно из-за Феденьки…, – Генриху претило, что их сын вырастет во тьме египетской, как называла Советский Союз жена:

– Мы можем никогда не встретиться, – он продышал боль в груди, – он вырастет пионером и комсомольцем и ничего не узнает о своих родителях, как мог не узнать я…

Генрих иногда ходил в Бендлерблок, к мемориалу погибшем в заговоре лета сорок четвертого года. По справедливости, на гранитной доске должны были выбить имена его отца и деда:

– Не пришло еще время, – он помнил слова матери, – проклятый Максимилиан жив и прячется от правосудия. Но Господь ничего не забывает, он накажет преступников и возвысит праведников…, – ливень барабанил по крыше кирхи. Немногие прихожане скрипели новыми, поставленными при реставрации скамьями.

В дальнем ряду Генрих заметил блеск поседевших, бронзовых волос. Мать приехала на службу с непокрытой головой, в черном летнем плаще:

– У нее усталый вид, – озабоченно подумал Генрих, – она не говорила, что и Волк здесь появится…, – отчим пренебрег костюмом, ограничившись джинсами и скромной рубашкой без галстука. Генрих заметил пару недовольных взглядов прихожан, брошенных в сторону задней скамьи:

– В его возрасте в Берлине ходят при параде, тем более, посещая церковь…, – отчим подмигнул ему. Мать улыбалась:

– Вряд ли Волк в отпуске, – Генрих взошел на кафедру, – неужели он опять отправляется на восток, на шестом десятке лет…, – ему стало стыдно, – а сижу в безопасности, не достигнув и тридцати…, – жужжание на скамьях стихло. Генрих откашлялся:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – он перекрестил паству, – я признаю перед Всевышним и вами, братья и сестры, что я грешил мыслями, словами и делами, и неисполнением своего долга…, – он сжал край кафедры:

– Так и есть. Соберись, будущий пастор…, – мать ласково смотрела на него:

– Все будет хорошо, – напомнил себе Генрих, – Господь о нас позаботится…

Он продолжил читать Confiteor под привычный шум дождя.

Подпоясавшись полосатым фартуком, Волк мешал на сковороде квашеную капусту:

– Тебе и матери с сосисками, – сообщил он Генриху через плечо, – а у меня идет Петровский пост…, – мать и отчим поселились в небольшом домике на окраине Груневальда. Строение пряталось за высокой оградой. Шлагбаум охраняли британские солдаты: