Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой

– И этого я не читала. Его тоже написал Лермонтов… – губы девочки зашевелились:

Дверь скрипнула. Маша, вздрогнув, захлопнула обложку.

Поправив серую кофту, концертмейстер села на свой табурет:

– Продолжаем занятие… – Маша, впервые, заметила тусклую, золотую цепочку, вьющуюся по шее женщины, уходящую за воротник белой, консерваторской, как думала о такой одежде Маша, блузы:

– Евгении Алексеевне пятьдесят лет… – Маша знала о возрасте преподавателя, в начале года лично вручив ей подарок на юбилей, – она родилась до революции. То есть во время революции ей было четырнадцать, – быстро посчитала девочка, – она может знать, что раньше находилось в том здании. Старик все перепутал. Он вообще не москвич, по виду… – Маша откашлялась:

– Евгения Алексеевна, я хотела спросить. Вы в столице родились… – преподавательница кивнула:

– Здесь, на Малой Дмитровке… – девочка, непонимающе, взглянула на нее:

– На улице Чехова, – концертмейстер, отчего-то, вздохнула, – а почему ты интересуешься?

Маша пробормотала:

– Там есть здание, с башенками. Что в нем раньше было… – женщина поджала губы:

– Храм Рождества Пресвятой Богородицы, что в Путинках. Меня там… – она оборвала себя:

– Не болтай, а играй. Мы и так много времени потеряли… – Маша поняла, что краснеет: «А кто такая богородица?». Евгения Алексеевна, коротко, ответила:

– Матерь божья. Играй, Мария… – девочка опять не слышала себя:

– Матерь божья. Лермонтов о ней писал. Теплая заступница мира холодного. И старик говорил о заступнице… – Маша велела себе собраться:

– Здесь просто романс, Лермонтова… – она зашуршала страницами:

– А кто такая невинная дева… – Евгения Алексеевна вздернула бровь:

– Например ты, Мария. Хочешь сыграть… – она указала на ноты. Маша кивнула:

– Да, очень… – она едва успела начать вступление. Репродуктор, в углу, под потолком, захрипел:

– Сообщение по театру! Прервать репетиции! Прослушайте бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина… – в тишине комнаты гремел голос диктора:

– В ночь на 2 марта 1953 года у Иосифа Виссарионовича Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее жизненно-важные области, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего марта были проведены соответствующие лечебные мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни. К двум часам ночи четвертого марта состояние здоровья товарища Сталина продолжает оставаться тяжелым… – на тонких губах преподавателя мелькнула тень улыбки. Диктор закончил, Евгения Алексеевна помолчала:

– Будем надеяться на хороший исход событий… – она велела:

– Вернемся к музыке. Итак, «Молитва», Лермонтова… – Маша не думала о болезни товарища Сталина:

– Заступница, богородица, – повторяла себе девочка, – старик не солгал. Я никогда не была в церкви, я не знаю, что там происходит. В школе говорят, что до революции попы одурманивали простой народ… – ее взгляд скользил по нотам:

Услышав ласковый голос преподавательницы: «Молодец. Теперь у тебя все отлично вышло», Маша, облегченно, продолжила играть.

9 марта

Тяжелые хлопья мокрого снега ползли по стеклу. Даже утром в репетиционном зале хореографического училища, на улице Коммунистической, горели белые, яркие светильники. Начало марта выдалось ненастным, город погрузился в сырую тьму. На рассвете по углам расклеили свежие выпуски «Правды». Черный шрифт расплывался под влажными следами метели:

– Бюллетень о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина… Коммунисты и комсомольцы страны, в едином порыве, вышли на трудовую вахту, желая скорейшего выздоровления товарищу Сталину… – под ногами прохожих, на обледенелых тротуарах, валялись излохмаченные лепестки красных гвоздик. Перед праздником цветы продавали втридорога:

– Скоро понадобится еще больше букетов… – шептались люди, останавливаясь перед газетными щитами, – букетов и венков… – в областной газете напечатали стихи коммуниста, воспитателя детского дома Молотовского района, товарища Королёва:

Рядом поместили короткое сообщении об аресте группы врачей, орудовавших в городских поликлиниках и больницах:

– Находясь на содержании западных разведок и буржуазной, сионистской организации «Джойнт», предатели имели целью отравление руководителей области и города Молотова. Только благодаря бдительности советских граждан, шпионская сеть была вовремя разоблачена… – букет алых гвоздик, в вазе на рояле, ронял лепестки на самодельную открытку:

– Дорогая Екатерина Никодимовна, желаем вам трудовых успехов на ниве воспитания артистов советского балета! Ваши благодарные ученицы, в Международный Женский День… – неприметный человек, в сером костюме, устроившись на венском стуле, у запертой двери репетиционного зала, шуршал областной «Звездой».

По распоряжению, полученному художественным руководителем училища, гражданкой Гейденрейх, ежедневные уроки с этой ученицей, проходили без аккомпаниатора. Екатерина Никодимовна сама садилась к роялю, или отбивала такт ладонью.

Гейденрейх, осужденную за измену родине, выразившуюся в жизни в блокадном Ленинграде, сактировали, как инвалида в сорок втором году. Женщине влепили в паспорт штамп, запрещающий возвращение в столицы. Гейденрейх, с ее десяткой и поражением, как говорили в Усольском лагере, где сидела бывшая балерина, предпочла не интересоваться, откуда, каждое утро, появляется Наденька, как звали девочку.

Ученица стояла в красивом плие:

– Понятно, откуда. Ее привозят на трофейном опеле, с сопровождающим, при оружии. Она дочка кого-то из лагерных начальников, к гадалке не ходи…

Темные, тяжелые косы, девочка укладывала на затылке. Наденька носила аккуратные, атласные пуанты, пышную юбочку, дорогого тюля, явно заграничный, танцевальный купальник. Большие, карие глаза спокойно оглядывали репетиционный зал. За два часа экзерсиса и упражнений на полу, девочка едва ли говорила с десяток слов: