Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том восьмой

– Я даже не знаю, сколько ей лет, – задумалась Гейденрейх, – то есть на вид, восемь, или девять. Для классического танца она высокая. Она хорошо будет смотреться в народных композициях. Задатки у нее отличные, видно, что спортивная девочка… – Наденька легко садилась на шпагат и не просила перерыва, в занятиях.

Екатерина Никодимовна стучала ладонью по крышке рояля:

– Деми-плие, гран-плие, пор-де-бра… Следи за руками, Надя… – второй час занятий проходил не у станка, а в центре зала. Кинув взгляд на ученицу, Гейденрейх удивилась:

– Она знает, как делать это движение. Она второй раз ошибается, что с ней такое… – сопровождающий, позевывая, закрылся газетой. Девочка, безмятежно, не меняя позиции, взглянула на преподавательницу. Подойдя к ученице, поправляя ей руки, Екатерина Никодимовна не услышала, а уловила шепот:

– Avez-vouz ete a Paris, madame Catherine? – она похлопала длинными ресницами. Екатерина Никодимовна шевельнула губами:

– Oui.

– Dites-moi… – потребовала Надя. Произношение у девочки было безукоризненное.

– Plus tard, Nadine… – Гейденрейх, со значением, скосила глаза на двери:

– Merci… – Надя, немедленно, вернула руки на положенное место. На пухлых губах девочки, цвета спелой малины, промелькнула легкая улыбка. Старые часы с кукушкой пробили одиннадцать утра, Гейденрейх вернулась к роялю:

– Занятие закончено. До завтра, Надя, иди переодеваться… – сопровождающий, поднявшись, распахнул перед малышкой дверь. Екатерина Никодимовна полюбовалась прямой спиной:

– Осанка королевская, словно она аристократка, а не дочь гэбиста. Она, скорее всего, учит французский. В лагерях можно отыскать каких угодно преподавателей. Мне надо быть осторожной, и не болтать при ней лишнего… – репродуктор, в углу зала, пока молчал:

– Скорей бы он сдох… – пожелала Гейденрейх, – все только одного и ждут…

Приоткрыв форточку, затянувшись «Беломором», она проводила глазами скрывшийся в поземке, черный опель.

На заднем сиденье машины, среди кашемировых пледов, валялись цветные карандаши. Нырнув в машину, расстегивая каракулевую шубку, Надя закатила глаза:

– Даже здесь рисуете… – старшая сестра и младший брат склонились над альбомами. Аня, наотрез, отказалась заниматься балетом. Девочка, холодно, сказала их воспитателю, как себя называл обходительный человек, средних лет:

– Мне это неинтересно. Я не против уроков музыки, но на балет пусть ездит Надя… – они подозревали, что МГБ могло отыскать и заключенную преподавательницу балета, но решило воспользоваться находящимся под рукой хореографическим училищем.

Интернат, как называли пышное, ампирное здание, стоял на большом, огороженном участке, на берегу лесного озера. От проходной, с воротами мощного железа, до окраины города было всего полчаса на машине.

Покосившись на переднее сиденье, на шофера и шелестящего газетой сопровождающего, Надя нашла в складках пледа простой карандаш. Аня ездила с братом на занятия академическим рисунком, в художественный музей:

– Там тоже думают, что мы дети лагерных начальников, – криво усмехнулась Надя, – я по лицу Екатерины Никодимовны все понимаю. Но, может быть, она мне расскажет о Париже, хотя бы немного… – перегнувшись через плечо брата, она поинтересовалась: «Что это?». Павел поднял серые глаза:

– Мост Понте-Веккьо, во Флоренции. Нам сегодня рассказывали о рисунках Леонардо. Ты знаешь, что он придумал вертолет и водолазный костюм… – когда брат начинал говорить об искусстве, его было не остановить:

– Едва он начал ползать, он потянулся за карандашами и бумагой, – вспомнила Надя, – Аня тоже такая была… – машина шла мягко. Сестра, зажав зубами ластик, растушевывала купол какой-то церкви.

Они давно поняли, что ни в опеле, ни в апартаментах, в интернате, нельзя говорить ни о чем серьезном. Надя услышала слово еще на Дальнем Востоке:

– Жучки. Приспособления для прослушки называются жучками. Они записывают наши разговоры, снимают нас и показывают папе… – им объяснили, что отец выполняет важное задание партии и правительства. Воспитатель, прилетевший в Де-Кастри, улыбался:

– Советская страна заботится о детях героев, вы поселитесь в особом интернате. У нас есть лес, озеро с лодками, вы можете забрать туда собак… – он потрепал одного из мопсов по мягким ушам. Песик, мотнув головой, недовольно заворчал:

– Даже собаки их не любят, – мстительно подумала Надя, – хотя у них есть своя свора…

По ночам территорию интерната обходили патрули, в сопровождении немецких овчарок. Дети, жившие в комплексе, считали, что их родители находятся в секретных командировках. Левины, как значилось в их папках, ни в грош ни ставили эту чушь, по выражению Нади, но вели себя тихо. Выгуливая собак, в розарии интерната, старшая сестра, мрачно, сказала:

– Папу арестовали, а нас держат в заложниках, так это называется… – Аня махнула в сторону ампирных колонн:

– Они пусть что хотят, то и думают, но нас не обмануть. Но нельзя говорить, что мы обо всем догадались. Иначе нас могут разделить, или увезти от нас Павла… – девочки чувствовали себя ответственными за брата:

– Мы, хотя бы, немного помним мамочку, а он был совсем малышом… – по словам отца, их мать, товарищ Роза, коммунист и герой Сопротивления, погибла от рук беглых нацистов:

– Мы встретились на задании, – вздохнул отец, – ваша мама была замечательным человеком. До войны она вращалась в светских кругах, но оставила буржуазную жизнь, ради идеалов коммунизма и борьбы с оккупантами… – им разрешили взять на Урал альбом вырезок из журналов, со старыми фотографиями матери. Были там и снимки с Дальнего Востока. Сидя на диване в гостиной, мать держала два кружевных свертка. Отец, наклонившись, обнимал ее за плечи:

– Когда вы родились, – вспомнила Надя ласковый голос, – я сразу прилетел в Де-Кастри… – Левиной звали их мать. Настоящей фамилии отца они не знали, и не предполагали, что узнают. Воспитатель называл его товарищем Котовым:

– Папу зовут Наум Исаакович, – Надя задумалась, – он еврей, как и мама. Но вряд ли нам скажут его фамилию, такого ожидать не стоит… – дети в интернате вообще редко обсуждали родителей. В комплексе жило едва ли двадцать человек:

– Интересно, что старших нет, – поняла Надя, – самые старшие нашего возраста. Семь, восемь лет. Старшим не навешаешь лапши на уши… – в интернате собрали детей со всех концов Советского Союза. Надя с Аней слышали о Ташкенте, Риге и Тбилиси, о Каспийском море и Ленинграде:

– Павел хочет поехать в Ленинград… – она потянула к себе альбом брата, – он мечтает увидеть Эрмитаж… – мальчик, что-то, недовольно проворчал. Надя прошипела: «Потерпи минуту!»

В интернате устроили начальную школу, с небольшими классами. У них был закрытый бассейн, и даже вышка, для прыжков в воду. В зимнем саду стояла клетка с попугаями, детям разрешали держать в комнатах домашних собак и кошек: