Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

По разбитым тротуарам Бреслау, прогуливались женщины, с ярко подмазанными губами.

На рынке кое-кто предлагал довоенную косметику, и почти выдохшиеся, парижские духи. На странице старого, пожелтевшего журнала мадемуазель Аннет Аржан, в открытом, вечернем туалете, стояла на палубе дорогой яхты, в Каннах:

– Парижский свет открыл летний сезон тридцать восьмого года… – рядом с актрисой, победно улыбалась очень красивая, высокая, темноволосая девушка:

– В следующем номере, – обещал журнал, – снимки мадам и месье Клод Тетанже, на семейной вилле… – ветер шевелил страницы, с выцветшими фотографиями мертвых людей. Журналы отдавали за медные монетки. Торговки семечками делали из страниц фунтики. Худые, коротко стриженые девчонки, тоже с номерами на руках, болтались у деревянных ящиков, со старыми книгами, выпусками Vogue и немецкого оккупационного журнала, Сигнал.

По вечерам, у пивных, подражая томной манере мадемуазель Аржан, девочки покуривали русские или немецкие папиросы. Многие носили лагерную обувь, грубые колодки и полосатые платья, со следом на месте содранного винкеля. Они зарабатывали у мужчин больше, чем вдовы, потерявшие мужей на восточном фронте. Немки шипели, завидев стайки молодежи. Некоторые даже плевали им вслед. Подростки, шатающиеся по Бреслау, ничего не знали, кроме лагерей. Проведя в бараках пять последних лет, они понятия не имели, где сейчас их родители.

Синагоги Бреслау давно сожгли, взорвали, или разбомбили. В единственной, сохранившейся синагоге, Белого Аиста, над замощенным булыжником двором, возвышались покрытые копотью стены. Евреи, возвращающиеся в Бреслау, кое-как привели в порядок комнату, где, по утрам, собирался миньян.

Днем здесь выдавали скудную помощь, привезенную с запада, из союзной оккупационной зоны. В очереди ругались, отталкивали друг друга и даже дрались. Подростки подстерегали женщин, обремененных детьми, или случайно выживших стариков, у выхода на улицу. Мгновенно вырывая пакеты с провизией, они скрывались среди развалин, исчезая из вида. Мальчишки и девчонки, перекрикиваясь на идиш, мчались к бывшему вокзалу, где можно было поменять американскую ветчину и сахар на водку и папиросы.

На территориях, занятых Советским Союзом, Красный Крест не работал. В очереди за пайками, или на молитве, евреи судачили о дороге на юг, к Средиземному морю. Тропу знали и до войны, однако сейчас Словакию, Венгрию, и Румынию с Болгарией заняли русские. Во многих городах и местечках, вернувшихся из лагерей людей встретили бывшие соседи, въехавшие в еврейские дома, со всей обстановкой:

– Здесь нам никто не рад, – вздыхали в очереди, – но как до Израиля добраться? Туда тоже просто так не попадешь… – все ждали посланцев с еврейской земли. В синагогу приходили мертвенно бледные люди, все годы оккупации просидевшие в подвалах, под землей, скрываясь от полиции гетто и СС, и крепкие парни, с военной повадкой. Впрочем, если они и явились от партизан, то о таком никто не распространялся.

Бреслау обвесили плакатами, с фотографиями командиров объявленной вне закона, бывшей Армии Крайовой:

– Разыскиваются за военные преступления, – кричали черные буквы, – каждый, имеющий сведения о местоположении этих людей, должен явиться в штаб советской армии… – судя по фотографиям командиров, снимки взяли из немецких досье, наскоро заретушировав штампы со свастиками. В ряду мужских лиц она была единственной женщиной:

– Зорка, или Штерна… – командир смотрела прямо и твердо, – особо опасна, подлежит немедленному аресту… – в плакате настоящие имена партизан не упоминались. Никто их и не знал, вся Армия Крайова воевала под псевдонимами.

Такой же плакат висел на площади, у бывшего вокзала, куда люди, с утра, тащили самодельные тележки и несли деревянные ящики. Среди рядов торговцев мелочевкой, болтались мальчишки, карманные воры. К русским солдатам и офицерам ребятишки не лезли. Никому не хотелось отправиться в организованные военной администрацией, детские дома:

– Оттуда не сбежишь, – со знанием дела сказал темноволосый, сероглазый мальчик, затягиваясь подобранным на земле окурком, – обреют голову, как в Аушвице, и отправят на восток… – закашлявшись, он сплюнул в пыль, – работать на рудниках, под землей… – парень постарше, недоверчиво, спросил:

– Ты в Аушвице был? Номер покажи… – мальчик окинул его надменным взглядом:

– Дурень, детям номера не набивали. Мы жили в особом бараке, с каруселью и песочницей… – мальчик носил аккуратную, суконную курточку, и крепкие ботинки, – я и мои братья. Они немые… – хмыкнул мальчишка, – мы ждем, пока нас в Израиль заберут… – стайка парней, прислонившаяся к разбитой стене, за углом вокзала, расхохоталась:

– Все ждут, Тупица… – Авербаха в Бреслау знали по кличке.

Сестры, в монастыре, не догадывались, чем занимается Тупица в городе. Авербах, якобы, навещал учителя музыки. Преподаватель Тупице не требовался. В семь лет он играл по слуху, без нот, любую мелодию. В монастыре стояло расстроенное, старое фортепьяно. Повозившись с инструментом, Тупица привел его в порядок. Он занимался каждый день, по нескольку часов, пользуясь древними, ветхими нотами. Мальчик нашел коробки с бумажным хламом в монастырской кладовой.

В Бреслау Тупица ходил воровать. В монастыре жили бедно, а за сигареты или русские рубли, можно было достать провизию. Сестрам он объяснял, что получил милостыню, по дороге. Авербах видел плакаты и узнал имя Штерны. Он не помнил женщину, лечившую его в Варшаве, но решил:

– Не надо близнецам о матери говорить… – пока Иосиф и Шмуэль не замолчали, Авербах слышал от них о докторе Горовиц, – впрочем, они ничего и не поймут… – на близнецов махнули рукой, не заставляя братьев ходить на занятия. Иосиф и Шмуэль мылись, заправляли постели, работали на кухне и в огороде, как другие дети.

– Только они всегда молчат. То есть не всегда… – ночами, Авербах, улавливал легкий шепот, в большой спальне мальчиков, – у них свой язык есть… – он избегал смотреть в большие, голубые, пустые глаза близнецов. Тупице, иногда, становилось страшно рядом с ними.

Отбросив окурок, он, уверенно, заявил:

– Штерна прилетит по воздуху, из Израиля. В гетто болтали, что она умеет летать, и пробираться под землей… – вытерев нос, кивнув приятелям: «Увидимся», мальчик скрылся среди развалин. Расчищенные, узкие ходы вели к городским окраинам.

Холщовый мешок, за спиной Авербаха, оттягивали банки тушенки:

– Хорошо, что мы не в городе, – подумал Тупица, – сестры за девчонками следят. Здесь бы они давно по кривой дорожке пошли… – в бельгийской группе были и подростки. Старшие ребята хотели вернуться домой, но путь, через едва освобожденную Европу, был опасен. Авербах всегда заявлял, что ждет отца. Он был уверен, что папа приедет: