Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

– Госпожа Гольдберг, закон не предполагает интерпретаций. Такая женщина обязана развестись с вторым мужем. Она не имеет права возвращаться к первому, даже если он согласен. Ее связь считается прелюбодеянием, а детей объявят незаконнорожденными. Они никогда не смогут вступить в брак с евреями… – раввин добавил:

– К мужчинам такие законы не относится. Формально им разрешено иметь двух жен… – Роза хотела сказать что-то ядовитое. Заметив неприятный холодок в ее глазах, Гольдберг, вовремя, дернул жену за рукав жакета.

– И здесь несправедливость, – кисло сказала Роза, за кофе, после визита в синагогу, – даже где-нибудь в Аргентине не спрячешься. Они… – девушка кивнула на золоченый купол, – во все общины письма разошлют… – Гольдберг хмыкнул:

– В частности, поэтому мы и едем в Польшу, любовь моя… – Роза почувствовала прикосновение его руки, под столом:

– Знаешь, – тихо сказал Эмиль, – если бы мы с тобой раньше поставили хупу, при оккупации, и со мной бы что-нибудь случилось… – Роза прервала его:

– Не поставили бы. Ты на меня шипел, кричал, выговаривал, за неподобающие наряды… – ласковые пальцы легли ей на колено:

– Ты знаешь, почему… – темные глаза, за очками, смеялись, – и вообще, я очень старался о тебе не думать… – признался муж, – но совсем не получалось… – он помолчал:

– Ты послушай. Если бы что-то такое произошло, если я вернулся, и обнаружил, что ты замуж вышла, я не стал бы ничего делать… – Гольдберг повел рукой:

– Я тебя люблю. Я был бы рад, что ты счастлива… – Роза прикусила губу:

– Он бы не пошел, а Кардозо пойдет, можно не сомневаться. Он Эстер ненавидит, он бы ее пристрелил, если мог. Значит, надо его отыскать, и как можно быстрее. Надо найти Эстер, и мальчиков… – собираясь в подвальчик, Роза выбрала простое, хлопковое платье, цвета кларет и туфли, на низких каблуках:

– Для мужчин так удобнее… – весело сказала она мужу, – не всем нравится танцевать с женщиной, выше их… – Эмиль, стоя на коленях, надевал ей туфли. Горячие губы прижались к тонкой щиколотке:

– Мне нравится, – неразборчиво сказал муж, – хотя мы с тобой одного роста, когда ты на каблуках. Смотря на каких, конечно… – у Розы имелись и шпильки, в десять сантиметров высотой:

– Я на них вровень этому парню… – широкоплечий юноша, за соседним столом давно и откровенно разглядывал Розу, – кажется, он меня пригласить собирается. Хорошо, повадки у него военные, а в кармане, кажется, оружие лежит. Он может знать что-то о бывших партизанах… – опять заиграла пластинка. Взметнув темными волосами, покачав ногой, Роза томно улыбнулась парню. Он поднялся, над ухом Розы прозвучал мягкий, низкий голос, на хорошем идиш:

– Позвольте пригласить вас на танец… – окинув взглядом человека средних лет, черноволосого, в отменном костюме, Роза приняла его руку. Парень, разочарованно, сел на место. На лбу неизвестного мужчины виднелся старый шрам:

– У него отличная выправка, – оценила Роза осанку, – он тоже может быть связан с партизанами. В Армии Крайовой много евреев воевало… – теплая, уверенная ладонь легла на ее талию. Мужчина шепнул:

– Мадам Лерер поет о слезах. Но мы не собираемся плакать, мы победили… – подол платья кружился у стройных ног Розы, стучали каблуки туфель, пронзительно играла скрипка, с довоенной пластинки. В окне подвальчика стемнело, над Бреслау взошла яркая, белая луна.

Наум Исаакович Эйтингон оказался на бывшей улице героя рейха Хорста Весселя, в общем, случайно.

Весь день он провел в неприметном кабинете, в глубинах здания городской ратуши, где помещалась временная военная администрация Бреслау. По требованию Эйтингона, комнату оборудовали связью со штабом оккупационной группы Советской Армии в Варшаве. Наум Исаакович не любил, когда его отвлекали от ответственных операций. Он предупредил Лубянку, что связь с ним и товарищем Яшей откладывается до завершения польской миссии. Серебрянский приехал из Требница, где он провел последние пару дней. Товарищу Яше, изображавшему еврея, бойца партизанского отряда, не с руки было появляться в обители, но визит в монастырь святой Ядвиги от него и не требовался.

– Незачем, – весело сказал Наум Исаакович, просматривая список обитателей сиротского приюта, – все написано черным по белому, на бумаге… – по приказанию Эйтингона, комендант Требница, запросил у священника, главы приюта, данные о воспитанниках:

– Они все подтасовали, – Наум Исаакович раскурил кубинскую сигару, – я больше, чем уверен, – он помахал списками, – что поляки, вовсе и не поляки. Они сначала еврейских детей прятали, а теперь за немецких ребятишек принялись… – из списка Эйтингона интересовали только двое мальчиков. Паук сообщил имена, под которыми жили сыновья профессора Кардозо. Наум Исаакович улыбнулся:

– Вот и они. Жозеф и Себастьян Мерсье, уроженцы Бельгии, девяти лет от роду… – лицо Эйтингона, на мгновение, изменилось. Следующим шел Анри Мерсье, якобы брат близнецов, мальчик семи лет. Наум Исаакович, быстро, подсчитал:

– Маргариты ровесник. Ерунда, Кардозо не скрыл бы еще одного сына. Он не может быть братом Маргариты, семья бы знала… – Серебрянский, успокаивающим тоном, заметил:

– Наверняка, они подобрали еврейского мальчишку, Наум, выдали его за католика. Нас он не волнует… – Эйтингон поскреб чисто выбритый подбородок:

– Думаю, ты прав. Как настроения, в Требнице… – товарища Яшу он послал в городок с единственной целью.

Кроме стариков и детей, в монастыре, немцев, в Требнице, не осталось:

– С ними мы разберемся, – решил Эйтингон, – отвезем в Бреслау, в тюрьму. Детей отправим в Германию, пусть ими тамошние коллеги занимаются, а старики пусть хоть все сдохнут… – Красная Армия, и польские милиционеры, появлялись в обители к шапочному разбору, как, смешливо, говорил Эйтингон.

– Подождем пани Штерну, с отрядом, – заметил он Серебрянскому, – ты застрелишь, из-за угла, кого-то из местных поляков, а дальше их будет не остановить… – и Эйтингон и товарищ Яша помнили дореволюционные погромы:

– Я тогда мальчишкой был, – подумал Наум Исаакович, – но стрелять научился. Мы отряды самообороны организовывали, на всякий случай… – родители не знали о поездках в лес, на окраине Могилева, где вырос Эйтингон, о стрельбе по мишеням и занятиям рукопашным боем:

– Я в первый раз оружие взял в руки в двенадцать лет. Двадцатилетним в чека пришел, в партию вступил… – Наума Исааковича всегда раздражало, что Кукушка, младше его на два года, опережала Эйтингона по партийному стажу и званиям:

– Потому, что она дочь Горского, – кисло подумал он – впрочем, личной смелости у нее не отнять. Мы с ней в одном госпитале лежали, в Москве. Меня в борьбе с бандами Савинкова ранили, а ее в антоновском мятеже… – Эйтингон помнил выступление Кукушки на партийном бюро ЧК, в присутствии Феликса Эдмундовича: