Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

– Тогда начали очередную чистку кадров. Из-за Кукушки меня временно вывели из партии, для дальнейшей проверки… – он еле сдержал ругательство. Серые глаза женщины холодно блестели:

– Товарищи, товарищ Эйтингон… – она держалась на трибуне так, словно родилась и выросла оратором, – пока не созрел для высокого звания большевика. Оставим его мелкобуржуазное происхождение… – Горская, со значением, оглядела зал, – есть более опасные вещи… – она загибала длинные пальцы:

– У товарища Эйтингона замашки доморощенного Наполеона. Он недостаточно проникся духом пролетарской дисциплинированности, у него отсутствует скромность… – Горская носила строгое, черное платье, в стиле Коллонтай, кожаную куртку, с красной брошью, серпом и молотом, в четких линиях конструктивизма. Девушка коротко стригла волосы. Горская порылась в потрепанном портфеле:

– Вот распоряжение товарища Эйтингона, отправленное в Башкирское ЧК. С такой напыщенностью мог писать Наполеон. Мы знаем, товарищи, что Владимир Ильич настаивает на искоренении бюрократии… – голос Горской и сейчас, через четверть века, назойливо звучал в ушах Эйтингона. Его особенно раздражало, что большевистскую скромность проповедовала внучка генерала армии США и потомок заместителя министра финансов.

Эйтингон был больше, чем уверен, что покойный враг народа Горский, болтаясь до революции в Цюрихе, успел обеспечить безбедное существование дочери:

– Наверняка, он запускал руку в партийные фонды, мерзавец… – вздохнул Наум Исаакович, – впрочем, его старшая дочь мертва, деньги ей не пригодятся. Младшая скоро пойдет к стенке, только сначала она скажет мне, где ее ребенок… – леди Кроу сидела на авиационной базе, в английской глуши. Похищать женщину оттуда или из Лондона было опасно. Эйтингон ждал, когда калека, как он, по старой памяти, называл полковника Кроу, вывезет жену в Европу:

– Он захочет ее побаловать. Князева, кроме вшивой Читы, ничего не видела. Я бы тоже баловал мадемуазель Левину… – Наум Исаакович, отчего-то, не мог думать о Портнихе, как о мадам Гольдберг.

– Ты застрелишь поляка, – подытожил он, в разговоре с товарищем Яшей, – и, поскольку, ты второй день пугаешь тамошних жителей еврейской местью, толпа ринется в монастырь. К тому времени в обитель подоспеет пани Штерна и ее бойцы. Глас народа… – Эйтингон, блаженно, вытянул ноги, в отличных, американских ботинках, – как говорится, глас Божий, Яков Исаакович… – к потолку кабинета поднимался дым сигар. Они пили крепко заваренный кофе, и французский коньяк, из запасов вермахта. Серебрянский вытер салфеткой жирные от ветчины и сыра пальцы:

– Поляки в городке, – хохотнул товарищ Яша, – скоро собственной тени начнут бояться… – Серебрянского снабдили списком бывшей еврейской собственности, в Требнице. Ночью Яков Исаакович приколотил к дверям домов и квартир листовки, на польском языке. Партизаны обещали жителям месть, за предательство и убийство евреев. Поляков Требница выселили на восток в тридцать девятом году, к депортациям они отношения не имели. Эйтингон зевнул:

– Какая разница? Достаточно и того, что они живут в еврейских квартирах… – в пивной городка товарищ Яша распространялся о партизанских отрядах, идущих к Бреслау и Требницу. Серебрянский, якобы, воевал в одном из соединений.

– Выпустишь подлую пулю, из-за угла… – Эйтингон задумался, – скажем, в начальника местной милиции, а остальное просто… – Красная Армия должна была остановить погром. Пани Штерну, буде женщина осталась бы жива, ждал военный трибунал и расстрел. Саломея отправлялась в Израиль, встречать гостей из СССР. Дети профессора Кардозо, в сопровождении Эйтингона, ехали в Москву.

Что делать с Рыжим, они пока не решили:

– Посмотрим, подумаем… – сказал Наум Исаакович, – тебе он дал от ворот поворот, но тогда его не на чем было вербовать. Может быть, стоит, на какое-то время, оставить в живых пани Штерну… – он почесал черноволосый, в седине висок. Эйтингон не волновался за новости с Лубянки:

– Все посольства проинструктированы. Если Воронов появится у них на пороге, или вообще даст о себе знать, они немедленно приступят к реализации плана… – Воронова предполагалось пока не трогать. Ворону привозили в СССР осенью. В случае упрямства ученой, Петр Семенович должен был сыграть роль своего брата:

– Еще неизвестно, где Степан Семенович, – недовольно подумал Эйтингон, – хотя мальчик утверждает, что застрелил его, на озере Мьесен. Гниет, должно быть, в норвежской земле… – Наум Исаакович встрепенулся:

– Конечно. Словно в «Джен Эйр» … – он помнил отрывок наизусть:

– Я ничего не видела, но я услышала далекий голос, звавший: «Джен! Джен! Джен!», и ничего больше. О боже! Что это? – вырвалось у меня со стоном. Это был человеческий голос, знакомый, памятный, любимый голос Эдварда Фэйрфакса Рочестера; он звучал скорбно, страстно, взволнованно и настойчиво… – Эйтингон улыбнулся:

– Ворону позовут, и она придет. Мы организуем письмо, через мальчика. Она босиком в СССР побежит, чтобы спасти любимого человека. Она гений, но она женщина… – близнецы Вороновы писали совершенно одинаково:

– Петр все, что угодно настрочит, чтобы спасти своего ублюдка… – проводив товарища Яшу в Требниц, распускать слухи в пивной, Эйтингон решил прогуляться к Одеру. Город был безопасным, в кармане его твидового пиджака лежал хороший, бельгийский вальтер. Слушая эхо своих шагов, в освещенных луной руинах, он опять вспомнил книгу:

– И какое имеет право такая развалина требовать, чтобы весенняя жимолость обвила ее свежей листвой… – Наум Исаакович увидел сверкание бриллиантов, на безукоризненной шее, стройную спину, гордый поворот темноволосой головы мадемуазель Левиной:

– Оставь, она здесь не появится. Ты ее вообще только на фото и видел… – он пошел на свет тусклого фонаря, на звуки довоенного танго:

– Выпью стопку водки, и вернусь в ратушу. В подвальную комнату… – он тяжело вздохнул, – на узкую койку. Почитаю о мистере Рочестере, выкурю сигарету и засну… – у Наума Исааковича имелась семья, но сейчас он не думал ни о жене, ни о старших детях, ни о младшем мальчике.

Он не мог поверить своим глазам.

Тяжелые локоны падали на скромное, изящное платье, цвета бургундского вина. Постукивали каблуки, она легко дышала, от нее пахло сладкими пряностями. На белой шее сверкал простой кулон, палестинской работы. Дрожали длинные ресницы, улыбались красивые губы, цвета спелой, летней малины. Эйтингону не хотелось выяснять, зачем она здесь, где ее муж, месье Монах, и что за оружие лежит в хорошенькой сумочке, мягкой пурпурной кожи, которую Портниха оставила на спинке расшатанного стула. Он собирался все узнать позже: