Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Любой из них может быть Пауком. Никто не знает о происхождении папы, никто не видел документов… – свидетельство о браке, и свидетельство о рождении Анны хранились в Женеве, в банковской ячейке. Цюрихский адвокат понятия не имел о договоре, подписанном фрау Рихтер с одним из небольших банков. Анна составила соглашение не от имени «Экспорта-Импорта», а как частное лицо. НКВД в ячейку хода не было. Она не держала дома даже копии договора, оставив его в женевском банке. Анна была уверена, что ячейка останется безопасной:

– Кто же из них Паук… – она держала при себе сведения о конверте потому, что пока не увидела Марту, на пороге комнаты, где разговаривала с Фитиным:

– Марта сделала все, что я ей велела… – кофе приносили крепкий, хорошо заваренный, папиросы вынимали из коробочки с заснеженной горой, и всадником, в бурке, – она пошла в ювелирную лавку. А дальше? – спросила себя Анна, зная, что ей никак не предугадать будущего.

Она понятия не имела, началась война, или нет. Анна избегала смотреть в лицо надзирательницы, предпочитая изучать его искоса. В последнюю неделю выражение холодных глаз, немного изменилось. В начале недели Анну прекратили водить на беседы. Она посчитала под одеялом, на пальцах. Фитин, в последний раз, вызывал ее двадцать первого июня, в субботу:

– Больше недели прошло… – сегодня был первый день июля.

Это могло означать все, что угодно. Из Японии могли привезти Рамзая, для очной ставки и создания дела объединенного шпионского центра, под руководством покойного отца Анны. Могли найти и доставить в Москву Марту, и сейчас избивать ее, в одной из соседних камер. Мог умереть Сталин, немцы могли атаковать Советский Союз.

На каждой встрече Анна говорила Фитину о будущей войне. Начальник иностранного отдела улыбался, открывая папку:

– Вернемся к поездке в Германию, в двадцать третьем году. По расписке, оставленной в финансовом отделе, вы получили… – Анне хотелось вырвать из его рук карандаш и ткнуть обломками в ухоженное лицо.

– Воронова, наверное, послали искать Марту… – за кофе она курила две папиросы подряд. Спички ей не оставляли, а следующую чашку приносили только с обедом:

– Хотя Воронов не чистильщик, он рангом выше. Выученик Эйтингона, любимец Сталина, сын героя гражданской войны. Я тоже была его любимицей, – усмехнулась Анна, – пока он не решил избавиться даже от мертвых соперников… – просить о встрече с Иосифом Виссарионовичем было бесполезно. Анна даже не заикалась о подобном.

Серебристый дымок поднимался к беленому потолку, Затягиваясь «Казбеком», Анна поднесла к губам чашку, допивая кофе. Женщина насторожилась. Из-за массивной двери камеры, из дальнего конца коридора, раздалось знакомое постукивание. Так перекликались надзиратели в Бутырской тюрьме, в царские времена. Об этом Анне рассказал отец. Кого-то вели в камеру, или, наоборот, выводили оттуда. Остатки кофе плеснули Анне на руку. Надзирательница, вырвав у нее чашку, захлопнула дверцу.

Низкий, страдальческий, животный вой, несся по коридору:

– Товарищи! В органы пробрались враги, это заговор! Я майор Мария Нестеренко, командир авиационного полка… – Анна вздрогнула от глухого удара. Женщину, казалось, били головой о каменный пол. Она, все равно, продолжала кричать:

– Товарищи, немцы напали на Советский Союз! Меня арестовали на второй день после начала войны… – она закашлялась, знакомый Анне голос выматерился, засвистела резиновая дубинка. Женщина стихла. Окурок жег пальцы. Она поднесла «Казбек» к губам, чувствуя горький привкус последних крошек табака:

– Война началась. Воронов здесь. Теперь они никогда не найдут Марту… – бросив папиросу на пол, Анна растерла ее простой, растоптанной туфлей, на плоской подошве. Шнурки на Лубянке были вне закона.

– Война началась… – она заставила себя стоять прямо:

– Вот почему меня не водят на беседы. То есть допросы… – Анна прислонилась виском к холодному железу двери:

– Пусть они со мной делают все, что хотят. Они не отыскали Марту, и никогда ее не отыщут… – Анна увидела хрупкую фигурку дочери, на углу Унтер-ден-Линден, под цветущими липами. На бронзовых волосах лежала золотая пыль.

– Прощай, милая… – одними губами сказала Анна. Вернувшись на койку, она стала ждать вызова на настоящий допрос.

Отказавшись от шофера, майор Воронов сам сел за руль эмки. Петру надо было успокоиться, после допроса Нестеренко. Вождение всегда ему помогало. От Лубянки до Фрунзенской, даже в обеденное время, было, вряд ли больше четверти часа пути, но Петр поехал через Замоскворечье. Он привел себя в порядок, в кабинете, но все равно, не хотел, чтобы Тонечка и малыш вдыхали тюремный запах, крови и страха.

Нестеренко арестовали с мужем, комбригом Рычаговым, героем испанской войны, бывшим заместителем наркома авиации. Арестовали бы и начальника ВВС Западного военного округа, потерявшего за первый день войны семь сотен машин, однако Копец вечером двадцать второго июня застрелился, в своем кабинете.

– Он предусмотрительно поступил… – остановившись рядом с Домом на Набережной, Петр вышел к реке. Каменный Мост украсили флагами, на каждом столбе виднелся плакат. Доблестный солдат Красной Армии вонзал штык в гитлеровского захватчика, больше похожего на крысу. Вытряхнув сигарету, из пачки Camel, Воронов посмотрел на мощные стены Кремля, на рубиновые звезды, сверкающие в жарком, полуденном солнце. Над мостом кружилась золотая, цветочная пыль, сладко пахло липами. Речной трамвай шел к Парку Культуры и Отдыха.

Петр затянулся хорошим табаком. Насколько знали в Москве, бои в Брестском и Минском котлах еще шли, но сопротивление было бесполезно. После Минска и Риги, немцы рвались дальше. Не существовало силы, способной остановить наступление. Вчера арестовали командующего западным фронтом, генерала Павлова, и его начальника штаба. Предателей везли в Москву.

Смушкевич тоже сидел на Лубянке, в подвальных ярусах. Его взяли до начала войны, с расчетом присоединить к делу покойного Горского. Смушкевич, юношей, служил у Горского комиссаром, на польском фронте. Генерал Павлов тоже участвовал в польском походе, командиром взвода. Все складывалось, как нельзя лучше. Наум Исаакович называл подобное элегантным выходом из положения. Горский, правда, сначала обвинялся в шпионаже в пользу американцев и японцев, однако они решили копнуть дальше. Горский долго жил в Цюрихе, где мог продаться немецкой разведке:

– Он стал шпионом, – сказал нарком Берия, на совещании, – до революции. Вовлек в преступную деятельность Смушкевича, Павлова… – Берия стукнул кулаком по столу:

– Они продали немцам информацию о расположении наших аэродромов, оставили самолеты без прикрытия. Мы потеряли пятьсот машин только на земле. Они велели красноармейцам прекратить сопротивление… – Горский, несомненно, был виноват в том, что танки Гудериана форсировали Березину, и вышли в окрестности Бобруйска. Именно Александр Данилович заставил советскую армию сдать Львов, о чем в сводках не сообщили. Предательство Горского привело к тому, что в Прибалтике немцы перешли Западную Двину. Командующий Северо-Западным фронтом Кузнецов приказал войскам отходить с боями к Пскову, за что его тоже сняли с должности. Из-за Горского вчера, в последний день июня, началась эвакуация из Москвы наиболее важных учреждений и предприятий.