Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Надо Володю на прогулку отправить, с няней… – Воронов почувствовал тоску по жене, – я два дня Тонечку не видел, с ночевками на работе. Послезавтра они уезжают. Тонечка не захочет, но я ее уговорю. Она меня любит, ей тяжело будет расставаться. Но такого требует безопасность… – шлагбаум поднялся, он заехал во двор. Дом давно стал ведомственным. Телефон изменился, о чем Петр брату не сообщил. Последний раз он получил открытку от Степана к первому мая. Мерзавец писал, что его просьбу одобрили. Он опять стал кандидатом в члены партии.

– Либералы, – сочно сказал Петр, разрывая картон, – они в Нарьян-Маре наплачутся. Он алкоголик… – обратно в ВВС, брату хода не было. Петр надеялся, что в воздух его тоже не пускают. Степан, со склонностью к запоям, мог довести вверенную ему технику до аварии. Воронов, иногда, надеялся, что так и случится. Он хотел, чтобы брат погиб где-нибудь среди вечной мерзлоты, и прекратил обременять его своим существованием.

Почту теперь не разносили по ящикам, а оставляли у консьержей, как называл Петр охранников. Они носили штатское, но все равно, вытягивались перед жильцами.

Из «Огонька» выпал треугольник, с лиловыми печатями, и знакомым почерком брата.

– То есть моим, – Петр поднялся на третий этаж. Заботясь о здоровье, Воронов не пользовался лифтом. Не желая показывать конверт Тонечке, он открыл письмо. Петр позвонил с Лубянки, предупредив, что заедет пообедать. Прислонившись к стене, он вспомнил нежный голос жены:

– Буду ждать, мой милый… – Петр, с облегчением, подумал, что Тонечка не просится на фронт. Воронов не стал бы даже близко подпускать жену к военным действиям. На площадке пахло ароматным, жареным мясом, Петр ощутил, что проголодался:

– Стейки, наверное… – он пробежал глазами письмо, – из распределителя вырезку привезли. Свежую спаржу, помидоры парниковые… – он надеялся, что на Волге семье понравится:

– Коллеги устроят отличную квартиру, машину. Маленький загорит, накупается. Лучше, чем в Москве оставаться, учитывая сложившееся положение. Потом арбузы начнутся… – к сезону арбузов немцы могли добраться до Волги, однако о таком Воронов предпочитал не думать. Брат сообщал, что записался добровольцем в армию, и едет в Мурманск, в аэродромную обслугу:

– Может быть, Петя, если бы ты замолвил за меня словечко, мне бы разрешили летать… – скомкав бумагу, Воронов сунул письмо в карман пиджака: «Еще чего не хватало».

Позвонив, он услышал звонкий голос Володи: «Папа! Папа пришел!». Тонечка открыла дверь, в фартуке. На Воронова повеяло лавандой, жена протянула руку, ласково коснувшись его щеки:

– Пожалуйста, немного отдохни, мой хороший… – голубые, прозрачные глаза блестели. Петр привлек ее к себе, обнимая, шепча на ухо:

– Я скучал, скучал… – Володя выбежал из детской: «Папа!». Воронов поднял его на руки, поцеловав белокурую голову: «Что у нас на обед?». У сына были серые, большие, в темных ресницах глаза:

– Мороженое… – маленький прижался к нему. Петр рассмеялся: «Давай мыть руки, Владимир Петрович».

Ванную в квартире отделали уральской яшмой и мрамором. Когда дом перешел НКВД, комнаты расширили. Няня жила отдельно, в спальне, выходившей на черную лестницу. При ремонте, Петр настоял на дубовом паркете, лепнине, на стенах, пышных люстрах, переливающихся хрусталем.

В гостиной висел портрет Иосифа Виссарионовича, работы художника Бродского, и картина Герасимова, где Сталин, с отцом мужа, работал над планами будущей революции, в ссылке. Петр улыбался, глядя на холст:

– Я помню лампу, под зеленым абажуром. Русскую печь, снег во дворе… – муж пел Володе французскую колыбельную, о Пьеро. Тони сама отлично помнила песенку. Услышав мужа, в первый раз, она удивилась:

– Он начал французский в университете учить. Откуда он знает колыбельную… – Воронов стал говорить на немецком языке подростком, а на французском и английском, и того позже, но языками владел отменно, без труда переходя на любой акцент. Фотография большевика Воронова стояла в серебряной рамке, на фортепьяно. Инструмент водрузили в гостиной. Тони разглядывала лицо убитого на Перекопе, Семена Воронова:

– Он рабочий, металлист. Откуда ему знать языки… – мать мужа, ткачиха, едва владела грамотой. Воронов разводил руками:

– В революции участвовало много дворян, Владимир Ильич, Плеханов, Горский, но мои родители труженики. Ничего аристократического в нас нет… – над фортепьяно, раньше, висела еще одна картина, заседание штаба Октябрьской революции, в Смольном.

Тони помнила резкий профиль Горского. Согласно канону, художник изобразил в центре полотна Сталина, однако Александр Данилович, наклонившись над пишущей машинкой, сидел ближе к Ленину, по правую руку. Тони читала запрещенную в СССР книгу Джона Рида, о событиях семнадцатого года, и смотрела снятый с проката, в начале тридцатых годов, фильм Эйзенштейна о революции. Троцкого на полотне не было, и быть не могло:

– Теперь нет и Горского… – она стояла в ванной, раздвинув длинные, стройные ноги, немного морщась от напора воды.

Муж снял картину, в конце мая, вернувшись с Лубянки. Через два дня в «Правде», опубликовали статью о шпионской деятельности Горского. Александр Данилович готовил неудавшееся покушение на Ленина. Вместо холста на дорогих обоях появился пейзаж Шишкина.

– Наша Россия… – муж полюбовался сосновым лесом, – исконная красота северных земель… – Тони не поверила ни единому слову в газете. Она представляла себе лицо Горского:

– Фрау Рихтер, в Цюрихе, была на него чем-то похожа. И девушка, авиатор… – рядом со статьей Тони о строительстве Рыбинского водохранилища, «Огонек» опубликовал репортаж с очередного воздушного парада, в Забайкалье. Курсант Читинского авиационного училища, будущий военный летчик, товарищ Князева, демонстрировала фигуры высшего пилотажа. Высокую, нескладную, немного угловатую, с коротко стрижеными, черными волосами, Князеву сфотографировали в мешковатом летном комбинезоне. На первый взгляд, ничего общего между ней и холеной красавицей, встретившей Тони в Цюрихе, не было. Тони, все равно, вглядывалась в лицо Князевой:

– Где-то я подобное встречала. На семейных фотографиях… Ерунда, – сказала себе сочно Тони, – мне мерещится. Неудивительно, жить среди мебели расстрелянных людей. Как здесь еще привидений не появилось… – в Банбери привидений не водилось, хотя покойный отец смеялся: «Могли бы, и навестить нас. История в замке богатая».

Шишкин, как и остальные вещи в квартире, приехал с закрытого склада НКВД. После ремонта, на Фрунзенскую доставили мебель красного дерева, текинские ковры, серебро и гарднеровский фарфор. Над кроватью повесили полог, работы вологодских кружевниц. В библиотеке устроили камин, положив на дубовый паркет шкуру белого медведя. Тони знала, что муж вырос в детском доме, и делил комнату с двумя десятками воспитанников: