Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– У тебя очень хорошо, получается… – одобрительно сказала Тони. Володя обнял ее, теплыми ручками. От мальчика пахло молоком и печеньем: «Мамочка, а папа разобьет Гитлера?»

– Обязательно, милый, – кивнула Тони.

Над крышами Хлебникова переулка, в теплой, светлой ночи, в зеленоватом небе, виднелась бледная, косая луна. Лучи дальних прожекторов, бродили, перекрещиваясь на горизонте, в догорающем закате.

В домоуправления пока не поступил приказ о затемнении города, но муж сказал Тони, что здания замаскируют. Фонари, на улицах, не включали, но летом света и не требовалось. Москву еще ни разу не бомбили, но за неделю, прошедшую с начала войны, несколько раз объявляли воздушные тревоги. Люфтваффе, пользуясь захваченными аэродромами, в Белоруссии, летало на разведку.

Брат мужа служил в Западном округе, а потом его перевели в Заполярье:

– Если бы он в Белоруссии остался… – девушка пошевелилась, – он бы погиб. Или застрелился, как половина тамошнего военного округа. Или был бы арестован. Воронов бы его и арестовал… – Тихонько встав, Тони накинула на плечи жакет, валявшийся рядом с кроватью, на старом, но дорогом, персидском ковре.

Поднимаясь по скрипучей, узкой лестнице, на второй этаж деревянного особняка, Тони ожидала увидеть коммунальную квартиру, загаженный коридор, окурки в жестяной банке, и пьяных соседей. Она не посещала подобные места, но знала, что так живет большая часть Москвы. Окраины города усеивали бараки. В Тушино люди теснились в бывшей зоне, оставшейся после строительства канала. От бараков только убрали забор, и сняли колючую проволоку. Здания разделили на клетушки. На десяти квадратных метрах селили семьи из пяти-шести человек. Водопровода и канализации на окраинах не водилось, жильцы готовили на керосиновых плитках. По комнатам бегали крысы.

Припарковав эмку на углу Хлебникова переулка, Тони скептически посмотрела на крепкий особняк:

– Наверняка, тоже все на головах друг у друга сидят… – она прошла через двор, с развешанным бельем, ржавыми санями, и поломанным велосипедом. Рогожская застава опустела, магазины закрывались. Белые стены Андроникова монастыря сверкали в заходящем солнце. Ступени лестницы скрипели, тусклая лампочка на площадке едва светилась. Тони прислушалась:

– Дебюсси. По радио, что ли, передают? Ерунда, они марши играют, и пускают в эфир лживые сводки Информбюро… – Тони подозревала, что няня и горничная сообщают сведения в отдел внутренней безопасности, на Лубянке. Не желая вызывать подозрений, она заехала в редакцию «Красной Звезды», придумав какой-то незначительный предлог. За кофе и папиросой, она услышала, что войска оставили Львов. Вечернюю сводку передали, когда Тони, за рулем эмки, миновала Лубянскую площадь. Она кинула взгляд в сторону неприступного бастиона НКВД. Пуленепробиваемые стекла закат окрасил в алый цвет:

– Министерство правды, – издевательски присвистнула Тони, – надо переименовать Информбюро. НКВД пусть назовут министерством любви. Они всегда лгут, и будут лгать, в сводках. Страна построена на лжи. Горского, за три недели, успели отовсюду вычеркнуть… – услышав позывные Информбюро, Тони остановилась, под репродуктором. Люди, торопившиеся к метро, замерли. Она закурила:

– Интересно, почему Сталин не выступает? Все ждут его обращения… – Тони вздрогнула от низкого голоса диктора:

– Осуществляя планомерный отход, согласно приказу наши войска оставили Львов… – о сдаче Минска и Риги ничего не сообщалось:

– Нельзя бесконечно врать людям… – Тони повела машину дальше, – пока они придумывают очередную ложь, немцы дойдут до Смоленска и Москвы… – Тони взяла пачку «Казбека» с круглого, орехового дерева стола. Пепельница оказалась мейсенского фарфора. На патефоне, под иглой, осталась пластинка с «Лунным светом» Дебюсси, в исполнении Эмиля Гилельса. Присев на подоконник, Тони прислонилась щекой к прохладному стеклу.

В квартире не оказалось крыс, пьяных соседей, загаженной уборной, и портретов Сталина. Здесь пахло сандалом, и хорошим табаком, накрахмаленные простыни блестели. Ванная, отделанная бухарскими изразцами, была безукоризненно чиста. Он пользовался миндальным мылом, и золингеновской, опасной бритвой, с ручкой слоновой кости. Он читал «Девяносто третий год», и «Мадам Бовари», в оригинале. Он показал Тони прижизненное издание Чехова, с дарственной надписью: «Милой Любови Григорьевне, моему доброму гению». На книжных полках Тони увидела фотографию Чайковского, тоже с автографом.

Она даже, на мгновение, подумала:

– Разведчик, белоэмигрант. У него коренной, московский говор. Но ему всего двадцать пять. Значит, его ребенком увезли из России. Кузен Теодор отлично говорит по-русски, однако он юношей был, когда революция началась. У Максима, если его вообще зовут Максим, нет акцента. У всех молодых эмигрантов он слышен… – они пили белое бордо. Тони узнала бутылку, такие винтажи привозили из закрытого распределителя. Вина поставляла в СССР Германия. На фарфоровых тарелках блестела черная икра. Он принес подмосковную, свежую клубнику, и парниковые помидоры.

Затягиваясь отличным, тоже из распределителя, табаком, она, искоса, посмотрела на белокурую голову. Максим спал, уткнувшись в подушку:

– Уильям так спать любит, и Виллем тоже… – на загорелом, крепком запястье, поблескивал стальной браслет швейцарских часов. Под ним виднелась голова волка, с оскаленными зубами. Тони помнила татуировку:

– Но в библиотеке мы не раздевались… – она невольно покраснела, – я не видела всего остального… – увидев остальное, она отбросила мысли о его эмигрантском происхождении. Выросшему на западе человеку неоткуда было получить подобное. На широкой, сильной спине он наколол церковь, с куполами. Кроме церкви, у него были игральные карты пиковой масти, кинжалы, обнаженная женщина, с факелом, за тюремной решеткой. Тони, исподтишка, разглядывала корабль, с развернутыми парусами, подсвечник, с горящей свечой, стоявший на облаке, под ключицей. На груди он выбил большой крест, паука, карабкающегося вверх, по паутине, и звезды, тоже под ключицами. На коленях синели звезды. Тони заметила монаха, с пером, и даже кота. Имен женщин, или профиля Сталина, который Тони помнила из тюремных альбомов Воронова, она не нашла.

Она слушала размеренное, ровное дыхание. На длинном пальце Тони переливались мелкие бриллианты. Золотая змейка поднимала голову. Он улыбнулся:

– У нее тоже голубые глаза. Как у тебя, любовь моя… – Тони никак не могла понять, на кого он похож. Она вспомнила портрет знаменитого Волка:

– Ерунда, совпадение. У Волка не было детей. Только у его брата, Анри, погибшего во время Коммуны. Парижские кузены прямые его потомки… – снимков Волка не сохранилось. Тони подозревала, что революционер и не фотографировался. Девушка видела портрет Волка, в советских учебниках: