Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Они похожи, очень. Одно лицо. Волк погиб, в России, после покушения на императора Александра… – Максим все ей рассказал. Тони поняла, что он знает, как ее зовут на самом деле:

– А если он и о Воронове знает? Но откуда… – Максим ничего ей не сказал. Она, было, открыла рот, чтобы объяснить свое пребывание в Москве. Максим приложил палец к ее губам:

– Я понимаю, что ты здесь от британской разведки. Я встречался… – он повел рукой, – кое с кем из нашей семьи… – кого он видел, Тони так и не узнала. Девушка облегченно вздохнула:

– Очень хорошо. Он себе придумал легенду, и в нее поверил. От любви даже умные люди глупеют… – он стоял на коленях, перед ее креслом. Тони почувствовала прикосновение кольца:

– Это семейное… – голубые глаза улыбались, – Волк подарил его моей бабушке, Любови Григорьевне… – он кивнул на томик Чехова, на столе:

– Положено отдать его тому, кого ты любишь. Я люблю тебя, Тони, люблю… – она решила, сначала, попросить вывезти ее и сына из СССР, а потом упомянуть о Воронове:

– Пусть согласится… – Тони, задыхаясь, обнимала его, – пусть сначала согласится мне помочь. Он не пожалеет Воронова. Он вор, может быть, убийца… – в библиотеке, Тони шепнула, что надо быть осторожными. В поездки она пакетик не брала. Максим кивнул:

– Ни о чем не волнуйся, это моя ответственность… – Тони вспомнила, что Питер тоже так говорил:

– И Виллем, но с Виллемом мы сразу решили, что хотим детей. И у нас есть ребенок. Господи, – тоскливо поняла Тони, – как я хочу, чтобы все исчезло, чтобы они оставили меня в покое. Я хочу встретиться с Виллемом, и никогда больше не расставаться… – сейчас ей надо было уговорить Максима. Тони целовала его:

– Все можно, мой любимый, все можно. Сейчас безопасно, я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо… – она и сама плакала, вцепившись зубами ему в плечо, в наколку со звездой:

– Я люблю тебя, так люблю… – Тони потушила окурок. Он все еще дремал.

Когда он лежал, затягиваясь сигаретой, устроив ее голову на груди, Тони поняла, что его голубые глаза могут, мгновенно, похолодеть. Он отказался уезжать из Советского Союза. Он, просто, сказал:

– У меня есть долг. Перед этой землей, перед моим народом. Я тебя люблю… – Максим поцеловал влажный, белокурый висок, – и буду любить, до смерти моей. Тебя, твоего мальчика… – он, нежно, улыбнулся: «Уильяма». Тони не сказала ему, кто отец ребенка. Она ожидала вопросов, но Максим их не задавал. Он только заметил:

– Если ты позволишь, он, конечно, станет нашим сыном… – Тони сдержалась, не закатив глаза:

– Как они мне надоели. От всех я слышу одно и то же. Питер, Воронов, теперь он. Виллем отказался со мной видеться, а ведь он знал, что я мальчика привезла. Ничего, – успокоила себя Тони, – Виллем отошел, наверняка. Он не сможет передо мной устоять. Никто не сможет… – она заметила упрямый огонек, во взгляде Максима, твердый очерк подбородка. Тони прикусила губу:

– Не стоит на него давить. Со мной он мягкий… – Тони едва слышно застонала, почувствовав его руку, – однако он преступник. Не надо вызывать у него подозрений… – Максим собирался завтра записаться в армию, добровольцем:

– Мне нельзя… – он гладил ее голову, – по нашим законам. Нельзя в армии служить, вступать в партию, комсомол. Работать нельзя. Но сейчас… – он горько помолчал, – надо ставить благо России выше собственного блага… – Тони вспомнила: «Папа так говорил». Тони сказала, что редакция газеты отправляет ее в эвакуацию, в Куйбышев. О Воронове она, благоразумно, умолчала.

Максим кивнул:

– Хорошо.

Он ласково, едва касаясь, целовал ее белоснежную, будто светящуюся, кожу:

– Когда все закончится, я приеду, и заберу тебя. Увезу домой, в Англию… – он извинился, оставив ее в спальне: «Я позвоню, кое-кому». Вернувшись, он протянул Тони записку, с номером телефона:

– Надежный человек, в Куйбышеве. Он о вас позаботится, до моего приезда. И я ему напишу… – Максим коротко усмехнулся, – он будет знать мою полевую почту… – Тони предпочла не спорить. Она смотрела в окно, на огни прожекторов:

– Москву скоро начнут бомбить. Может быть, и хорошо, что мы уезжаем. Тетя Юджиния при налете погибла… – вернувшись из Волголага, Тони прочла о смерти леди Кроу в The Times, в библиотеке, на Лубянке. В разделе некрологов она увидела короткое сообщение о трагической смерти Августы, леди Кроу. Кузен Стивен остался вдовцом, с девочкой, тоже Августой. Тони хмыкнула:

– Я даже не знала, что он обвенчался. Впрочем, я могла и пропустить сообщение… – судя по газете, ни брат, ни Питер еще не женились, но, кажется, были живы. Тони вскинула подбородок:

– Питер, наверное, надеется, что я к нему вернусь. Может быть, я и не дождусь Максима. Если война затянется, мне незачем здесь болтаться. Воронова все равно убьют, не свои, так немцы… – в случае немецкой оккупации России Тони могла не беспокоиться. У нее на руках имелся испанский паспорт. Франко считался союзником Гитлера. Она закурила еще одну папиросу:

– По крайней мере, я окажусь далеко от Воронова. Максим обеспечил мне помощь. Я теперь считаюсь его… – Тони поискала слово, – подругой. Беспокоиться не о чем…

Она потянулась: «Спит. Пусть спит. Сразу видно, у него давно ничего не случалось. Несколько часов меня не отпускал…»

Максим не спал.

Он вспоминал увешанную иконами комнату, на Староконюшенном переулке. Отдав кольцо, матушка погладила Максима по щеке:

– Ты только помни, милый… – она говорила тихо, почти неслышно, – Господь не велел, чтобы ты пожалел… – ему почудился тяжелый вздох, но Максим, уверенно, сказал себе:

– Не пожалею. Тони меня любит… – он предложил матушке помощь, с отъездом из Москвы. Матрона отказалась, сжав детские руки:

– Не надо покидать Москву, милый. Она погорит немного, но победа за нами останется. Мне здесь надо остаться, я нужна… – матушка не сказала, кому. Они сидели рядом, на сундуке. Матрона коснулась его плеча:

– Ты иди, милый… – Максим удивился тому, какая твердая у нее ладонь, – иди, сражайся за Россию… – он даже не успел возразить:

– Так надо, – отозвалась Матрона, – так Господь заповедовал, Максим. Кто ты такой, чтобы с Господом спорить? Нельзя сейчас бежать. Ты за Него сражаешься, – Матрона указала на икону Спасителя, – все, кто сейчас в землю русскую ложится, воины Христовы. Не ихние… – она махнула за окно, – а Христовы. Они правду защищают, и ты тоже… – Максим и не собирался спорить. Он кивнул, заметив тень, на лице матушки:

– Может, и свидимся еще, милый, – на прощание сказала Матрона, – а я за вас помолюсь… – спускаясь по старинной, широкой лестнице, зажав кольцо в ладони, Максим повторял:

– Господь не велел, чтобы ты пожалел. Но я и не пожалею…

– Не пожалею… – не открывая глаз, он напомнил себе, что завтра, перед военкоматом, надо сходить в церковь, поставить свечку Максиму Московскому, навестить могилу бабушки, и заплатить людям, ухаживавшим за надгробием и квартирой: