Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– За четыре года, – решил Максим, – на всякий случай.

Волк не знал, откуда в его голову пришло число. Война вряд ли бы продлилась четыре года, но Максим махнул рукой:

– Пусть. Никто не узнает, что я в армию пошел, с неразберихой вокруг… – препятствий в военкомате Волк не ожидал. В добровольцы записывали всех подряд.

Дрогнув ресницами, он полюбовался красивым очерком ее профиля. На пальце сверкала змейка:

– Она меня дождется… – сказал себе Максим, – она меня любит… – девушка соскочила с подоконника, жакет упал с плеч. Максим видел репродукции «Весны», Боттичелли. Это была она, высокая, стройная, с белокурыми волосами, с загадочной, тихой улыбкой. Волк, отчего-то, подумал:

– Может быть, Красная Армия, и дойдет до Италии. До Флоренции, например. Хотя вряд ли. Жаль, хотелось бы все своими глазами увидеть… – леди Холланд принесла воды. Устроившись у него под боком, девушка взяла его руку, приложив к щеке:

– Я буду о тебе думать, мой милый… – Тони, недовольно, вздохнула:

– Он упрямый, как все русские. Вбил себе в голову, что ему надо сражаться за страну, и не переубедишь его… – она коснулась губами простого крестика, у него на шее:

– Виллем тоже упрямый. Они даже похожи, чем-то… – он шепнул: «Послушай. Он о тебе писал, Тони…»

– So long as men can breathe or eyes can see,

So long lives this and this gives life to thee…

Она раздвинула ноги, низко застонав, привлекая его к себе:

– Жизнь… – успел подумать Максим, – хочется жизни. Господи, как я ее люблю, как люблю… – длинные ногти скребли по его спине, по куполам церкви, на татуировке. В свете прожекторов бриллианты в змейке горели холодным огнем. Голубые, прозрачные глаза Тони усмехнулись:

– Он от меня, все равно, никуда не уйдет… – она задрожала: «Еще, еще! Я люблю тебя!»

Стеклянный шприц подняли вверх. Черноволосый мужчина, в безукоризненно отглаженном халате, нажал на поршень. Капли заиграли разноцветной радугой, в беспощадном сиянии мощных электрических лампочек, под низким сводом потолка. Пол и стены камеры выложили белой плиткой. На ней лучше были видны следы от крови. После недавней уборки комната дышала свежестью.

От врача пахло хорошим, французским одеколоном. Погладив ухоженную бороду, он приложил длинные пальцы к нежному запястью заключенной. Женщину привязали к особому креслу, удобному для внутривенных инъекций, и работы дантиста, как весело называли на Лубянке подобные практики. При уборке, женщину швырнули в отгороженный, закуток, где устроили сток и кран, с резиновой трубкой для душа.

Ледяная вода привела ее в себя, однако заключенная, по словам Петра Семеновича, продолжала молчать. Руководитель токсикологической лаборатории НКВД остался доволен пульсом. Сердце работало без перебоев, можно было начинать применение фармацевтических средств.

Майор Воронов, в испачканной кровью гимнастерке, с закатанными рукавами, изучал какие-то бумаги. Коротко стриженые, каштановые волосы, золотились на концах, он расстегнул пропотевший воротник. Под мышками виднелись влажные круги.

У Петра не осталось времени принимать душ. Он читал протоколы допросов Павлова и его начальника штаба. С ними работал Наум Исаакович. Эйтингон зашел в камеру, когда Петр, присев на корточки, хлестал Кукушку по щекам:

– Хватит притворяться, сука! Где твоя дочь, куда ты ее отправила… – Петр пока избегал бить ее по лицу, или выбивать зубы. Он сломал несколько пальцев, вырвал ей ногти, на левой руке, грудь покрывали ожоги, от его сигарет, но серые, упрямые глаза не заплыли. Розовые губы дрогнули. Петр наклонился, ему послышалось: «Никогда…»

Он поднял голову. Эйтингон скептически хмыкнул:

– Все, кого привезли с Западного фронта, признались в преступной деятельности… – от Наума Исааковича пахло свежей кровью, – будем оформлять дело пособников Горского. А она… – вынув из зубов сигарету, Эйтингон потушил окурок в свежем ожоге, ниже левой груди женщины, – в общем, зови на помощь химиков, – распорядился Наум Исаакович.

Военные, действительно, работали на Горского со времен сражений в Польше, с гражданской войны. Действуя по его указаниям, развалив оборону советского государства, они дали немцам прорваться к Минску, Риге и Львову. Даже сгорев в топке бронепоезда, восемнадцать лет назад, Александр Данилович продолжал свое черное дело.

Петр просмотрел лист, с планируемой сводкой Информбюро, на завтрашнее утро. Согласно тексту, на Двинском и Минском направлениях войска в ночь на второе июля развернули боевые действия по уничтожению передовых танковых частей противника. Петр взглянул на швейцарский хронометр. Было два часа ночи. Что бы ни написали в сводке, к истинному положению дел на фронтах это не имело ни малейшего отношения. В Генеральном Штабе не знали, что творится в Белоруссии, на Украине, и в Прибалтике. Никакой связи с отступающими армиями не существовало. Для поднятия патриотического духа сводка переправила количество сбитых немецких самолетов. Вместо пятидесяти, цифра перевалила за сто. Неизвестный автор, росчерком пера, уничтожил еще полсотни истребителей люфтваффе. Оказалось, что немцы лишились машин на аэродромах. По сводке, второго июля, советская авиация бомбила Бухарест.

– Можно сразу Берлин, – зло подумал Петр, – как в той книге, «Первый удар»…

После подписания пакта о ненападении, роман товарища Шпанова из библиотек изъяли, но Петр его читал:

– Шапками закидаем… – он сжал зубы, – победим малой кровью, на чужой территории. Мерзавец фон Рабе, врал мне в лицо. Германия, лучший друг Советского Союза. Но мы были уверены, что Гитлер побоится нападать на СССР, что мы сильнее… – Петр отлично знал о превосходстве немцев в военной технике. Командиры частей вермахта имели опыт сражений на первой войне. В Красной Армии подобных людей осталось мало. Почти всех старых офицеров расстреляли, несколько лет назад:

– Взять хотя бы Степана, – подумал Воронов, – проявил себя на Хасане, на Халхин-Голе, и пожалуйста. Поставили командовать истребительной авиацией округа. Его счастье, что он спился. Иначе бы здесь сидел, на Лубянке… – алкоголизм спас Степана от почти неминуемой смерти в воздухе, или расстрела. Всех, кого привезли с рушащегося под ударами немцев фронта, должны были приговорить к высшей мере наказания.

Они ждали звонка от Иосифа Виссарионовича, наркому Берия. Со Сталиным третий день никто не разговаривал, и никто его не видел. В Кремле Иосифа Виссарионовича не было. После падения Минска и заседания Политбюро, он уехал на дачу.

Петр кинул бумаги на привинченный к полу, железный стол: «Не маленькая доза, Григорий Моисеевич?»

Оттопырив губу, Майрановский почти обиженно, отозвался:

– Я все рассчитал, Петр Семенович. Она весит шестьдесят два килограмма. Доза привычная, но надо действовать быстро… – Петр работал с амобарбиталом, и тиопенталом натрия. Лекарства погружали человека в состояние измененного сознания не больше, чем на четверть часа. Потом он засыпал: