Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

– Но это Кукушка… – Майрановский перетянул предплечье женщины резиновым жгутом, – она себя контролирует. Она ничего не сказала, когда я ей ногти вырывал… – врач обработал раны женщины. Кукушку мог захотеть увидеть Иосиф Виссарионович. В подобном случае, арестованного приводили в порядок.

– Вены хорошие, – одобрительно заметил Майрановский, делая укол.

Воронов, отчего-то, вспомнил заключенного Горовица:

– Ее родственник, и тоже шпион. Все они шпионы, все работают на Даллеса. Начиная с ее отца… – ему, впервые, пришло в голову, что американская разведка могла послать юного Александра Горовица для внедрения в круги левых радикалов:

– Очень умно… – хмыкнул Петр, – его отец был генералом, разведчиком на Гражданской войне. Яблочко от яблоньки, что называется… – длинные, черные ресницы дрогнули.

Анна ощутила прикосновение прохладной руки, ко лбу. Она шла по песчаному берегу моря, во влажном тумане. Босые ноги ступали по мелкой воде. Вдалеке, в дымке, виднелись очертания низкого, простого дома. Шумели волны, лаяла собака, смеялся ребенок.

– Пальм только нет… – тоскливо подумала Анна, – я так хотела, чтобы дитя родилось, чтобы мы жили с Вальтером у океана. Завели бы собаку, маленький бы с ней играл. Надо рассказать, о Вальтере, о ребенке, о пальмах. Надо рассказать правду… – она присела на песок. Туман обнял ее, убаюкивая, она услышала знакомый голос:

– Расскажи… – согласилась женщина, – о пальмах, о липах… – она сдержала смешок, – о Берлине. Я разрешаю… – Анна положила голову на плечо, ее покачали:

– Больше ничего не говори, милая. Все будет хорошо… – Анна хотела спросить, увидит ли она Марту. Женщина, мягко, подтолкнула ее к прибою:

– Делай что, должно, милая. Ничего не бойся… – вода была холодной, но Анна не дрожала. Она помнила зеленую, пронизанную лучами толщу Каспийского моря, в Энзели:

– Я с десяти метров прыгала, с палубы горящего корабля. Краснофлотцев спасала. В Энзели тоже пальмы росли… – Кукушка, улыбаясь, подняла веки. Серые глаза женщины затуманились.

В подобных случаях требовалось спрашивать быстро и резко, короткими предложениями, самую суть.

– Где Марта? – услышала Анна его голос: «Где твоя дочь!»

Из уголка красивого рта потекла слюна:

– О конверте ни слова… – приказала себе Анна, – она не позволила мне говорить о конверте. Потом, когда мне надо будет купить себе жизнь… – она облизала губы:

– Под липами, на Унтер-ден-Линден… – Петр едва не выматерился. Он знал, что Кукушка оставила дочь в Берлине.

– Куда она поехала из Берлина? – Воронова тянуло выбить ей пару зубов, но подобное бы помешало действию лекарства:

– Куда Марта поехала из Берлина? Опиши мне свою дочь… – на Кукушку натянули сухое платье, прошлое было непоправимо испорчено. Слюна капала на ткань.

– Она… – глаза блуждали по комнате, не останавливаясь на лице Петра, – она золотая. Как липы… – это могло значить, что Марта блондинка:

– Или рыжая, – хмуро сказал себе Петр, – семнадцатилетняя блондинка. Я лично, пристрелю суку, Кукушку. Где нам искать семнадцатилетнюю блондинку, в какой стране мира?

Он спросил об этом у Кукушки и получил загадочный ответ: «Под пальмами…»

Пальмы росли от Буэнос-Айреса до Тель-Авива, от Женевы до Сиднея. В Лондоне Воронов тоже видел пальмы. Еще они росли в Сухуми, но Петр, отчего-то, сомневался, что Марта Янсон отправилась в Советский Союз. Он порадовался, что у него нет при себе пистолета. Хотелось всадить Кукушке пулю в лоб, прямо здесь.

В камере резко, отчетливо, запахло мочой, платье потемнело. Кукушка свесила голову набок. Майрановский развел руками:

– На сегодня все, Петр Семенович. Следующая доза через двенадцать часов, не раньше. Она не контролирует мускулы, сейчас начнется… – Майрановский, деликатно, покашлял. Петр, мрачно, подумал, что это единственное, чего он еще не видел, у Кукушки. Смотреть не хотелось. Он щелкнул зажигалкой:

– В камеру ее. Держать привязанной, глаз не спускать… – Петру хотелось уйти от запаха мочи и блаженной, дурковатой улыбки, на лице Кукушки. Рванув дверь комнаты, Воронов натолкнулся на порученца.

– Что еще! – раздраженно спросил Петр, выпустив ему в лицо папиросный дым.

Сержант вытянулся:

– Товарищ майор, к телефону… – он указал в конец коридора, где, на деревянном столе, красовалась вертушка. Петр прошел к трубке. Из камеры несся крик:

– Не надо, не надо, я прошу вас! Я все, все сказал, я больше ничего не знаю! Я Горского один раз видел, издалека… – Эйтингон работал с кем-то из военных. Тонечка по вертушке звонить не могла, но Петр испугался:

– А если это из кремлевской больницы? Если маленький простудился? – Володя рос здоровым, крепким мальчиком, но Петр боялся даже детских болезней. Он сидел с ребенком, измерял температуру, давал сыну лекарства, и гонял шофера за лучшим виноградом и мандаринами.

Он попросил:

– Только бы с Тонечкой и Володей ничего не случилось…

Подняв трубку, Воронов услышал знакомый голос личного охранника Иосифа Виссарионовича, Власика. Сталин вызывал Петра на ближнюю дачу, в Кунцево.

На застеленном бархатной скатертью, круглом столе, лежала тонкая, пожелтевшая брошюра. Короткие, не доходившие до радиаторов отопления шторы задернули. В полутьме, на отделанных фанерой стенах, горели тусклые светильники. Пахло табаком. Кабинет, несколько дней не проветривали, сюда вообще никто не заходил. Холщовый, измятый чехол накрывал старый диван, в углу. Рядом с брошюрой остывал стакан крепкого чая.

Он расхаживал по кабинету, слушая скрип досок, тишину вокруг. За окнами стояла жаркая ночь середины лета, но ему, внезапно, стало зябко. Затянувшись трубкой, он взглянул на титульный лист. Брошюру отпечатали на грубой, серой бумаге. Он помнил слова Ленина:

– Сейчас, когда нас окружают белогвардейцы, нет ничего важнее… – Владимир Ильич поднял сигнальный экземпляр, – революционного слова. Мы не только штыками боремся со старым режимом. Мы бьем противников нашей верностью идеалам коммунизма… – Сталин даже вздрогнул. Ему показалось, что он слышит удар кулака, по столу.

– Москва, 1918 год… – читал он: «Максимилиан Робеспьер, трибун и борец». На обложке выделялся профиль Робеспьера. Горский расписался, с росчерком: «Кобе, другу и соратнику».

Сталин предполагал, что за три недели все библиотеки Советского Союза успели избавиться от брошюры, вкупе с другими сочинениями Александра Даниловича. Разъезжая по фронтам, Горский успевал присылать в Москву отлично написанные тексты о Кампанелле, и Томасе Море, о Фурье, Марксе и Энгельсе, о восстаниях европейского пролетариата, и буржуазных революциях. Сталин листал брошюру:

– Французскую революцию он знал отменно, чуть ли не по дням. Он все знал, доктор философии Цюрихского университета. Историк, литератор, полиглот. Дворянин… – Сталин едва не выругался вслух: