Антон Чехов - Рассказ неизвестного человека - английский и русский параллельные тексты

You want her to go, but I want her to remain. Вы хотите, чтобы она ушла, ну, а я вот хочу, чтобы она осталась. That's the only way to cure you of your nerves." Это единственный способ излечить вас от нервов. "Oh, very well, very well," said Zinaida Fyodorovna in alarm. "Let us say no more about that. . . . -- Ну, будет, будет! -- сказала испуганно Зинаида Федоровна. -- Перестанем говорить об этом... Let us put it off till to-morrow . . . . Отложим до завтра. Now tell me about Moscow. . . . Теперь расскажи мне о Москве... What is going on in Moscow?" Что в Москве? Chapter X. X. After lunch next day--it was the seventh of January, St. John the Baptist's Day--Orlov put on his black dress coat and his decoration to go to visit his father and congratulate him on his name day. На другой день -- это было 7 января, день Иоанна Крестителя -- Орлов после завтрака надел черный фрак и орден, чтобы ехать к отцу поздравлять его с ангелом. He had to go at two o'clock, and it was only half-past one when he had finished dressing. Нужно было ехать к двум часам, а когда он кончил одеваться, была только половина второго. What was he to do for that half-hour? Как употребить эти полчаса? He walked about the drawing-room, declaiming some congratulatory verses which he had recited as a child to his father and mother. Он ходил по гостиной и декламировал поздравительные стихи, которые читал когда-то в детстве отцу и матери.

Zinaida Fyodorovna, who was just going out to a dressmaker's or to the shops, was sitting, listening to him with a smile.	Тут же сидела Зинаида Федоровна, собравшаяся ехать к портнихе или в магазин, и слушала его с улыбкой.
I don't know how their conversation began, but when I took Orlov his gloves, he was standing before her with a capricious, beseeching face, saying:	Не знаю, с чего у них начался разговор, но когда я принес Орлову перчатки, он стоял перед Зинаидою Федоровной и с капризным, умоляющим лицом говорил ей:
"For God's sake, in the name of everything that's holy, don't talk of things that everybody knows!	-- Ради бога, ради всего святого, не говорите вы о том, что уже известно всем и каждому!
What an unfortunate gift our intellectual thoughtful ladies have for talking with enthusiasm and an air of profundity of things that every schoolboy is sick to death of!	И что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам говорить с глубокомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам.
Ah, if only you would exclude from our conjugal programme all these serious questions!	Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные вопросы!
How grateful I should be to you!"	Как бы одолжили!
"We women may not dare, it seems, to have views of our own."	-- Мы, женщины, не можем сметь свое суждение иметь.
"I give you full liberty to be as liberal as you like, and quote from any authors you choose, but make me one concession: don't hold forth in my presence on either of two subjects: the corruption of the upper classes and the evils of the marriage system.	-- Я даю вам полную свободу, будьте либеральны и цитируйте каких угодно авторов, но сделайте мне уступку, не трактуйте в моем присутствии только о двух вещах: о зловредности высшего света и о ненормальностях брака.
Do understand me, at last.	Поймите же вы, наконец.
The upper class is always abused in contrast with the world of tradesmen, priests, workmen and peasants, Sidors and Nikitas of all sorts.	Высший свет бранят всегда, чтобы противупоставить его тому свету, где живут купцы, попы, мещане и мужики, разные там Сидоры и Никиты.
I detest both classes, but if I had honestly to choose between the two, I should without hesitation, prefer the upper class, and there would be no falsity or affectation about it, since all my tastes are in that direction.	Оба света мне противны, но если бы мне предложили выбирать по совести между тем и другим, то я, не задумываясь, выбрал бы высший, и это не было бы ложью и кривляньем, так как все мои вкусы на его стороне.
Our world is trivial and empty, but at any rate we speak French decently, read something, and don't punch each other in the ribs even in our most violent quarrels, while the Sidors and the Nikitas and their worships in trade talk about 'being quite agreeable,' 'in a jiffy,' 'blast your eyes,' and display the utmost license of pothouse manners and the most degrading superstition."	Наш свет и пошл, и пуст, но зато мы с вами хоть порядочно говорим по-французски, кое-что почитываем и не толкаем друг друга под микитки, даже когда сильно ссоримся, а у Сидоров, Никит и у их степенств -- потрафляем, таперича, чтоб тебе повылазило, и полная разнузданность кабацких нравов и идолопоклонство.
"The peasant and the tradesman feed you."	-- Мужик и купец кормят вас.
"Yes, but what of it?	-- Да, ну так что же?
That's not only to my discredit, but to theirs too.	Это рекомендует с дурной стороны не меня только, но и их также.

They feed me and take off their caps to me, so it seems they have not the intelligence and honesty to do otherwise.	Они кормят меня и ломают передо мною шапку, значит, у них не хватает ума и честности поступать иначе.
I don't blame or praise any one: I only mean that the upper class and the lower are as bad as one another.	Я никого не браню и не хвалю, а только хочу сказать: высший свет и низший -- оба лучше.
My feelings and my intelligence are opposed to both, but my tastes lie more in the direction of the former.	Сердцем и умом я против обоих, но вкусы мои на стороне первого.
Well, now for the evils of marriage," Orlov went on, glancing at his watch. "It's high time for you to understand that there are no evils in the system itself; what is the matter is that you don't know yourselves what you want from marriage. What is it you want?	Ну-с, что же касается теперь ненормальностей брака, -- продолжал Орлов, взглянув на часы, -- то пора вам понять, что никаких ненормальностей нет, а есть пока только неопределенные требования к браку. Что вы хотите от брака?
In legal and illegal cohabitation, in every sort of union and cohabitation, good or bad, the underlying reality is the same.	В законном и незаконном сожительстве, во всех союзах и сожительствах, хороших и дурных, -одна и та же сущность.
You ladies live for that underlying reality alone: for you it's everything; your existence would have no meaning for you without it.	Вы, дамы, живете только для одной этой сущности, она для вас всё, без нее ваше существование не имело бы для вас смысла.
You want nothing but that, and you get it; but since you've taken to reading novels you are ashamed of it: you rush from pillar to post, you recklessly change your men, and to justify this turmoil you have begun talking of the evils of marriage.	Вам ничего не нужно, кроме сущности, вы и берете ее, но с тех пор, как вы начитались повестей, вам стало стыдно брать, и вы мечетесь из стороны в сторону, меняете, очертя голову, мужчин и, чтобы оправдать эту сумятицу, заговорили о ненормальностях брака.
So long as you can't and won't renounce what underlies it all, your chief foe, your devil --so long as you serve that slavishly, what use is there in discussing the matter seriously?	Раз вы не можете и не хотите устранить сущности, самого главного вашего врага, вашего сатану, раз вы продолжаете рабски служить ему, то какие тут могут быть серьезные разговоры?
Everything you may say to me will be falsity and affectation.	Всё, что вы ни скажете мне, будет вздор и кривлянье.
I shall not believe you."	Не поверю я вам.
I went to find out from the hall porter whether the sledge was at the door, and when I came back I found it had become a quarrel.	Я пошел узнать у швейцара, есть ли извозчик, и когда вернулся, то застал уже ссору.
As sailors say, a squall had blown up.	Как выражаются моряки, ветер крепчал.
"I see you want to shock me by your cynicism today," said Zinaida Fyodorovna, walking about the drawing-room in great emotion. "It revolts me to listen to you.	-- Вы, я вижу, хотите сегодня поразить меня вашим цинизмом, -- говорила Зинаида Федоровна, ходя в сильном волнении по гостиной. -- Мне отвратительно вас слушать.
I am pure before God and man, and have nothing to repent of.	Я чиста перед богом и людьми, и мне не в чем раскаиваться.
I left my husband and came to you, and am proud of it.	Я ушла от мужа к вам и горжусь этим.
I swear, on my honour, I am proud of it!"	Горжусь, клянусь вам моею честью!
"Well, that's all right, then!"	-- Ну, и прекрасно.

"If you are a decent, honest man, you, too, ought to be proud of what I did.	-- Если вы честный, порядочный человек, то вы тоже должны гордиться моим поступком.
It raises you and me above thousands of people who would like to do as we have done, but do not venture through cowardice or petty prudence.	Он возвышает меня и вас над тысячами людей, которые хотели бы поступить так же, как я, но не решаются из малодушия или мелких расчетов.
But you are not a decent man.	Но вы не порядочны.
You are afraid of freedom, and you mock the promptings of genuine feeling, from fear that some ignoramus may suspect you of being sincere.	Вы боитесь свободы и насмехаетесь над честным порывом из страха, чтобы какой-нибудь невежда не заподозрил, что вы честный человек.
You are afraid to show me to your friends; there's no greater infliction for you than to go about with me in the street. . . .	Вы боитесь показывать меня своим знакомым, для вас нет выше наказания, как ехать вместе со мною по улице...
Isn't that true?	Что? Разве это не правда?
Why haven't you introduced me to your father or your cousin all this time?	Почему вы до сих пор не представили меня вашему отцу и вашей кузине?
Why is it?	Почему?
No, I am sick of it at last," cried Zinaida Fyodorovna, stamping. "I demand what is mine by right.	Нет, мне это надоело, наконец! -- крикнула Зинаида Федоровна и топнула ногой. -- Я требую того, что мне принадлежит по праву.
You must present me to your father."	Извольте представить меня вашему отцу!
"If you want to know him, go and present yourself.	-- Если он вам нужен, то представьтесь ему сами.
He receives visitors every morning from ten till half-past."	Он принимает ежедневно по утрам от десяти до половины одиннадцатого.
"How base you are!" said Zinaida Fyodorovna, wringing her hands in despair. "Even if you are not sincere, and are not saying what you think, I might hate you for your cruelty.	-- Как вы низки! -- сказала Зинаида Федоровна, в отчаянии ломая руки. -- Если даже вы не искренни и говорите не то, что думаете, то за одну эту жестокость можно возненавидеть вас.
Oh, how base you are!"	О, как вы низки!
"We keep going round and round and never reach the real point.	-- Мы всё ходим вокруг да около и никак не договоримся до настоящей сути.
The real point is that you made a mistake, and you won't acknowledge it aloud.	Вся суть в том, что вы ошиблись и не хотите в этом сознаться вслух.
You imagined that I was a hero, and that I had some extraordinary ideas and ideals, and it has turned out that I am a most ordinary official, a cardplayer, and have no partiality for ideas of any sort.	Вы воображали, что я герой и что у меня какие-то необычайные идеи и идеалы, а на поверку-то вышло, что я самый заурядный чиновник, картежник и не имею пристрастия ни к каким идеям.
I am a worthy representative of the rotten world from which you have run away because you were revolted with its triviality and emptiness.	Я достойный отпрыск того самого гнилого света, из которого вы бежали, возмущенная его пустотой и пошлостью.
Recognise it and be just: don't be indignant with me, but with yourself, as it is your mistake, and not mine."	Сознайтесь же и будьте справедливы: негодуйте не на меня, а на себя, так как ошиблись вы, а не я.
"Yes, I admit I was mistaken."	-- Да, я сознаюсь: я ошиблась!
"Well, that's all right, then.	-- Вот и прекрасно.

We've reached that point at last, thank God.	До главного договорились, слава богу.
Now hear something more, if you please: I can't rise to your level--I am too depraved; you can't descend to my level, either, for you are too exalted.	Теперь слушайте дальше, если угодно. Возвыситься до вас я не могу, так как слишком испорчен; унизиться до меня вы тоже не можете, так как высоки слишком.
So there is only one thing left to do. . . ."	Остается, стало быть, одно...
"What?" Zinaida Fyodorovna asked quickly, holding her breath and turning suddenly as white as a sheet of paper.	-- Что? -- быстро спросила Зинаида Федоровна, притаив дыхание и ставши вдруг бледною, как бумага.
"To call logic to our aid. . . ."	-- Остается позвать на помощь логику...
"Georgy, why are you torturing me?" Zinaida Fyodorovna said suddenly in Russian in a breaking voice. "What is it for?	-- Георгий, за что вы меня мучаете? -- сказала Зинаида Федоровна вдруг по-русски, надтреснувшим голосом. -- За что?
Think of my misery . . . ."	Поймите мои страдания...
Orlov, afraid of tears, went quickly into his study, and I don't know why--whether it was that he wished to cause her extra pain, or whether he remembered it was usually done in such cases--he locked the door after him.	Орлов, испугавшийся слез, быстро пошел в кабинет и, не знаю зачем, -- желал ли он причинить ей лишнюю боль, или вспомнил, что это практикуется в подобных случаях, -- запер за собою дверь на ключ.
She cried out and ran after him with a rustle of her skirt.	Она вскрикнула и побежала за ним вдогонку, шурша платьем.
"What does this mean?" she cried, knocking at his door. "What . . . what does this mean?" she repeated in a shrill voice breaking with indignation. "Ah, so this is what you do!	-- Это что значит? -- спросила она, стучась в дверь. -- Это... это что значит? -- повторила она тонким, обрывающимся от негодования голосом. -- А, вы вот как?
Then let me tell you I hate you, I despise you!	Так знайте же, я ненавижу, презираю вас!
Everything is over between us now."	Между нами всё уже кончено! Всё!
I heard hysterical weeping mingled with laughter.	Послышался истерический плач, с хохотом.
Something small in the drawing-room fell off the table and was broken.	В гостиной что-то небольшое упало со стола и разбилось.
Orlov went out into the hall by another door, and, looking round him nervously, he hurriedly put on his great-coat and went out.	Орлов пробрался из кабинета в переднюю через другую дверь и, трусливо оглядываясь, быстро надел шинель и цилиндр и вышел.
Half an hour passed, an hour, and she was still weeping.	Прошло полчаса, потом час, а она всё плакала.
I remembered that she had no father or mother, no relations, and here she was living between a man who hated her and Polya, who robbed her--and how desolate her life seemed to me!	Я вспомнил, что у нее нет ни отца, ни матери, ни родных, что здесь она живет между человеком, который ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, -- и какою безотрадною представилась мне ее жизнь!
I do not know why, but I went into the drawing-room to her.	Я, сам не знаю зачем, пошел к ней в гостиную.

Weak and helpless, looking with her lovely hair like an embodiment of tenderness and grace, she was in anguish, as though she were ill; she was lying on a couch, hiding her face, and quivering all over.	Она, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем телом.
"Madam, shouldn't I fetch a doctor?" I asked gently.	-- Сударыня, не прикажете ли сходить за доктором? -- спросил я тихо.
"No, there's no need . . . it's nothing," she said, and she looked at me with her tear-stained eyes. "I have a little headache. . . .	-- Нет, не нужно... пустяки, -- сказала она и посмотрела на меня заплаканными глазами. -- У меня немножко голова болит...
Thank you."	Благодарю.
I went out, and in the evening she was writing letter after letter, and sent me out first to Pekarsky, then to Gruzin, then to Kukushkin, and finally anywhere I chose, if only I could find Orlov and give him the letter.	Я вышел. А вечером она писала письмо за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину, то к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо.
Every time I came back with the letter she scolded me, entreated me, thrust money into my hand--as though she were in a fever.	Когда я всякий раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла, совала мне в руку деньги -- точно в горячке.
And all the night she did not sleep, but sat in the drawing-room, talking to herself.	И ночью она не спала, а сидела в гостиной и разговаривала сама с собой.
Orlov returned to dinner next day, and they were reconciled.	На другой день Орлов вернулся к обеду, и они помирились.
The first Thursday afterwards Orlov complained to his friends of the intolerable life he led; he smoked a great deal, and said with irritation:	В первый четверг после этого Орлов жаловался своим приятелям на невыносимо тяжелую жизнь; он много курил и говорил с раздражением:
"It is no life at all; it's the rack.	-- Это не жизнь, а инквизиция.
Tears, wailing, intellectual conversations, begging for forgiveness, again tears and wailing; and the long and the short of it is that I have no flat of my own now. I am wretched, and I make her wretched.	Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге -- у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил.
Surely I haven't to live another month or two like this?	Неужели придется жить так еще месяц или два?
How can I?	Неужели?
But yet I may have to."	А ведь это возможно!
"Why don't you speak, then?" said Pekarsky.	-- А ты с ней поговори, -- сказал Пекарский.
"I've tried, but I can't.	-- Пробовал, но не могу.
One can boldly tell the truth, whatever it may be, to an independent, rational man; but in this case one has to do with a creature who has no will, no strength of character, and no logic.	Можно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни логики.
I cannot endure tears; they disarm me.	Я не выношу слез, они меня обезоруживают.
When she cries, I am ready to swear eternal love and cry myself."	Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать.
Pekarsky did not understand; he scratched his broad forehead in perplexity and said:	Пекарский не понял, почесал в раздумье свой широкий лоб и сказал:

"You really had better take another flat for her.	-- Право, нанял бы ты ей отдельную квартиру.
It's so simple!"	Ведь это так просто!
"She wants me, not the flat.	-- Ей нужен я, а не квартира.
But what's the good of talking?" sighed Orlov. "I only hear endless conversations, but no way out of my position.	Да что говорить? -- вздохнул Орлов. -- Я слышу только бесконечные разговоры, но не вижу выхода из своего положения.
It certainly is a case of 'being guilty without guilt.'	Вот уж воистину без вины виноват!
I don't claim to be a mushroom, but it seems I've got to go into the basket.	Не назывался груздем, а полезай в кузов.
The last thing I've ever set out to be is a hero. I never could endure Turgenev's novels; and now, all of a sudden, as though to spite me, I've heroism forced upon me.	Всю свою жизнь открещивался от роли героя, всегда терпеть не мог тургеневские романы и вдруг, словно на смех, попал в самые настоящие герои.
I assure her on my honour that I'm not a hero at all, I adduce irrefutable proofs of the same, but she doesn't believe me.	Уверяю честным словом, что я вовсе не герой, привожу тому неопровержимые доказательства, но мне не верят.
Why doesn't she believe me?	Почему не верят?
I suppose I really must have something of the appearance of a hero."	Должно быть, в самом деле у меня в физиономии есть что-нибудь геройское.
"You go off on a tour of inspection in the provinces," said Kukushkin, laughing.	-- А вы поезжайте ревизовать губернии, -- сказал Кукушкин со смехом.
"Yes, that's the only thing left for me."	-- Да только это и остается.
A week after this conversation Orlov announced that he was again ordered to attend the senator, and the same evening he went off with his portmanteaus to Pekarsky.	Через неделю после этого разговора Орлов объявил, что его опять командируют к сенатору, и в тот же день вечером уехал со своими чемоданами к Пекарскому.
Chapter XI.	XI.
An old man of sixty, in a long fur coat reaching to the ground, and a beaver cap, was standing at the door.	На пороге стоял старик лет шестидесяти, в длинной до земли шубе и в бобровой шапке.
"Is Georgy Ivanitch at home?" he asked.	-- Дома Георгий Иваныч? -- спросил он.
At first I thought it was one of the moneylenders, Gruzin's creditors, who sometimes used to come to Orlov for small payments on account; but when he came into the hall and flung open his coat, I saw the thick brows and the characteristically compressed lips which I knew so well from the photographs, and two rows of stars on the uniform.	Сначала я подумал, что это один из ростовщиков, кредиторов Грузина, которые иногда хаживали к Орлову за мелкими получками, но когда он вошел в переднюю и распахнул шубу, я увидал густые брови и характерно сжатые губы, которые я так хорошо изучил по фотографиям, и два ряда звезд на форменном фраке.
I recognised him: it was Orlov's father, the distinguished statesman.	Я узнал его: это был отец Орлова, известный государственный человек.
I answered that Georgy Ivanitch was not at home.	Я ответил ему, что Георгия Иваныча нет дома.
The old man pursed up his lips tightly and looked into space, reflecting, showing me his dried-up, toothless profile.	Старик крепко сжал губы и в раздумье поглядел в сторону, показывая мне свой сухой, беззубый профиль.

"I'll leave a note," he said; "show me in."	-- Я оставлю записку, -- сказал он. -- Проводи меня.
He left his goloshes in the hall, and, without taking off his long, heavy fur coat, went into the study.	Он оставил в передней калоши и, не снимая своей длинной, тяжелой шубы, пошел в кабинет.
There he sat down before the table, and, before taking up the pen, for three minutes he pondered, shading his eyes with his hand as though from the sun--exactly as his son did when he was out of humour.	Тут он сел в кресло перед письменным столом и, прежде чем взяться за перо, минуты три думал о чем-то, заслонив глаза рукою, как от солнца, -точь-в-точь, как это делал его сын, когда бывал не в духе.
His face was sad, thoughtful, with that look of resignation which I have only seen on the faces of the old and religious.	Лицо у него было грустное, задумчивое, с выражением той покорности, какую мне приходилось видеть на лицах только у людей старых и религиозных.
I stood behind him, gazed at his bald head and at the hollow at the nape of his neck, and it was clear as daylight to me that this weak old man was now in my power.	Я стоял позади, глядел на его лысину и на ямку в затылке, и для меня было ясно как день, что этот слабый, больной старик теперь в моих руках.
There was not a soul in the flat except my enemy and me.	Ведь во всей квартире, кроме меня и моего врага, не было ни души.
I had only to use a little physical violence, then snatch his watch to disguise the object of the crime, and to get off by the back way, and I should have gained infinitely more than I could have imagined possible when I took up the part of a footman.	Стоило бы мне только употребить немножко физической силы, потом сорвать часы, чтобы замаскировать цели, и уйти черным ходом, и я получил бы неизмеримо больше, чем мог рассчитывать, когда поступал в лакеи.
I thought that I could hardly get a better opportunity.	Я думал: едва ли когда представится мне более счастливый случай.
But instead of acting, I looked quite unconcernedly, first at his bald patch and then at his fur, and calmly meditated on this man's relation to his only son, and on the fact that people spoiled by power and wealth probably don't want to die. . . .	Но вместо того, чтобы действовать, я совершенно равнодушно посматривал то на лысину, то на мех и покойно размышлял об отношениях этого человека к своему единственному сыну и о том, что людям, избалованным богатством и властью, вероятно, не хочется умирать...
"Have you been long in my son's service?" he asked, writing a large hand on the paper.	-- Ты давно служишь у моего сына? -- спросил он, выводя на бумаге крупные буквы.
"Three months, your High Excellency."	-- Третий месяц, ваше высокопревосходительство.
He finished the letter and stood up.	Он кончил писать и встал.
I still had time.	У меня еще оставалось время.
I urged myself on and clenched my fists, trying to wring out of my soul some trace of my former hatred; I recalled what a passionate, implacable, obstinate hate I had felt for him only a little while before. . . .	Я торопил себя и сжимал кулаки, стараясь выдавить из своей души хотя каплю прежней ненависти; я вспоминал, каким страстным, упрямым и неутомимым врагом я был еще так недавно...
But it is difficult to strike a match against a crumbling stone.	Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень.

The sad old face and the cold glitter of his stars roused in me nothing but petty, cheap, unnecessary thoughts of the transitoriness of everything earthly, of the nearness of death. . . .	Старое, грустное лицо и холодный блеск звезд вызывали во мне только мелкие, дешевые и ненужные мысли о бренности всего земного, о скорой смерти...
"Good-day, brother," said the old man. He put on his cap and went out.	-- Прощай, братец! -- сказал старик, надел шапку и вышел.
There could be no doubt about it: I had undergone a change; I had become different.	Нельзя уже было сомневаться: во мне произошла перемена, я стал другим.
To convince myself, I began to recall the past, but at once I felt uneasy, as though I had accidentally peeped into a dark, damp corner.	Чтобы проверить себя, я начал вспоминать, но тотчас же мне стало жутко, как будто я нечаянно заглянул в темный, сырой угол.
I remembered my comrades and friends, and my first thought was how I should blush in confusion if ever I met any of them.	Вспомнил я своих товарищей и знакомых, и первая мысль моя была о том, как я теперь покраснею и растеряюсь, когда встречу кого-нибудь из них.
What was I now?	Кто же я теперь такой?
What had I to think of and to do?	О чем мне думать и что делать?
Where was I to go?	Куда идти?
What was I living for?	Для чего я живу?
I could make nothing of it. I only knew one thing--that I must make haste to pack my things and be off.	Ничего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой багаж и уходить.
Before the old man's visit my position as a flunkey had a meaning; now it was absurd.	До посещения старика мое лакейство имело еще смысл, теперь же оно было смешно.
Tears dropped into my open portmanteau; I felt insufferably sad; but how I longed to live!	Слезы капали у меня в раскрытый чемодан, было нестерпимо грустно, но как хотелось жить!
I was ready to embrace and include in my short life every possibility open to man.	Я готов был обнять и вместить в свою короткую жизнь все, доступное человеку.
I wanted to speak, to read, and to hammer in some big factory, and to stand on watch, and to plough.	Мне хотелось и говорить, и читать, и стучать молотом где-нибудь в большом заводе, и стоять на вахте, и пахать.
I yearned for the Nevsky Prospect, for the sea and the fields-- for every place to which my imagination travelled.	Меня тянуло и на Невский, и в поле, и в море -всюду, куда хватало мое воображение.
When Zinaida Fyodorovna came in, I rushed to open the door for her, and with peculiar tenderness took off her fur coat.	Когда вернулась Зинаида Федоровна, я бросился отворять ей и с особенною нежностью снял с нее шубу.
The last time!	В последний раз!
We had two other visitors that day besides the old man.	Кроме старика, в этот день приходило к нам еще двое.
In the evening when it was quite dark, Gruzin came to fetch some papers for Orlov.	Вечером, когда совсем уже стемнело, неожиданно пришел Грузин, чтобы взять для Орлова какие-то бумаги.

He opened the table-drawer, took the necessary papers, and, rolling them up, told me to put them in the hall beside his cap while he went in to see Zinaida Fyodorovna.	Он открыл стол, достал нужные бумаги и, свернув их в трубку, приказал мне положить в передней около его шапки, а сам пошел к Зинаиде Федоровне.
She was lying on the sofa in the drawing-room, with her arms behind her head.	Она лежала в гостиной на софе, подложив руки под голову.
Five or six days had already passed since Orlov went on his tour of inspection, and no one knew when he would be back, but this time she did not send telegrams and did not expect them.	Прошло уже пять или шесть дней, как Орлов уехал на ревизию, и никому не было известно, когда он вернется, но она уже не посылала телеграмм и не ожидала их.
She did not seem to notice the presence of Polya, who was still living with us.	Поли, которая все еще жила у нас, она как будто не замечала.
"So be it, then," was what I read on her passionless and very pale face.	"Пусть!" -- читал я на ее бесстрастном, очень бледном лице.
Like Orlov, she wanted to be unhappy out of obstinacy. To spite herself and everything in the world, she lay for days together on the sofa, desiring and expecting nothing but evil for herself.	Ей уже, как Орлову, из упрямства хотелось быть несчастной; она назло себе и всему на свете по целым дням лежала неподвижно на софе, желая себе только одного дурного и ожидая только дурное.
Probably she was picturing to herself Orlov's return and the inevitable quarrels with him; then his growing indifference to her, his infidelities; then how they would separate; and perhaps these agonising thoughts gave her satisfaction.	Вероятно, она воображала себе возвращение Орлова и неизбежные ссоры с ним, потом его охлаждение, измены, потом как они разойдутся, и эти мучительные мысли доставляли ей, быть может, удовольствие.
But what would she have said if she found out the actual truth?	Но что бы она сказала, если бы вдруг узнала настоящую правду?
"I love you, Godmother," said Gruzin, greeting her and kissing her hand. "You are so kind!	-- Я вас люблю, кума, -- говорил Грузин, здороваясь и целуя ей руку. -- Вы такая добрая!
And so dear George has gone away," he lied. "He has gone away, the rascal!"	А Жоржинька-то уехал, -- солгал он. -- Уехал, злодей!
He sat down with a sigh and tenderly stroked her hand.	Он со вздохом сел и нежно погладил ее по руке.
"Let me spend an hour with you, my dear," he said. "I don't want to go home, and it's too early to go to the Birshovs'.	-- Позвольте, голубка, посидеть у вас часок, -сказал он. -- Домой мне идти не хочется, а к Биршовым еще рано.
The Birshovs are keeping their Katya's birthday to-day.	Сегодня у Биршовых день рождения их Кати.
She is a nice child!"	Славная девочка!
I brought him a glass of tea and a decanter of brandy.	Я подал ему стакан чаю и графинчик с коньяком.
He slowly and with obvious reluctance drank the tea, and returning the glass to me, asked timidly:	Он медленно, с видимою неохотой выпил чай и, возвращая мне стакан, спросил робко:
"Can you give me . . . something to eat, my friend?	-- А нет ли у вас, дружок, чего-нибудь... закусить?
I have had no dinner."	Я еще не обедал.
We had nothing in the flat.	У нас ничего не было.

I went to the restaurant and brought him the ordinary rouble dinner.	Я сходил в ресторан и принес ему обыкновенный рублевый обед.
"To your health, my dear," he said to Zinaida Fyodorovna, and he tossed off a glass of vodka. "My little girl, your godchild, sends you her love.	-- За ваше здоровье, голубчик! -- сказал он Зинаиде Федоровне и выпил рюмку водки. -- Моя маленькая, ваша крестница, кланяется вам.
Poor child! she's rickety.	Бедняжка, у нее золотушка!
Ah, children, children!" he sighed. "Whatever you may say, Godmother, it is nice to be a father.	Ах, дети, дети! -- вздохнул он. -- Что ни говорите, кума, а приятно быть отцом.
Dear George can't understand that feeling."	Жоржиньке непонятно это чувство.
He drank some more.	Он еще выпил.
Pale and lean, with his dinner-napkin over his chest like a little pinafore, he ate greedily, and raising his eyebrows, kept looking guiltily, like a little boy, first at Zinaida Fyodorovna and then at me.	Тощий, бледный, с салфеткой на груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик.
It seemed as though he would have begun crying if I had not given him the grouse or the jelly.	Казалось, что если бы я не дал ему рябчика или желе, то он заплакал бы.
When he had satisfied his hunger he grew more lively, and began laughingly telling some story about the Birshov household, but perceiving that it was tiresome and that Zinaida Fyodorovna was not laughing, he ceased.	Утолив голод, он повеселел и стал со смехом рассказывать что-то о семье Биршовых, но, заметив, что это скучно и что Зинаида Федоровна не смеется, замолчал.
And there was a sudden feeling of dreariness.	И как-то вдруг стало скучно.
After he had finished his dinner they sat in the drawing-room by the light of a single lamp, and did not speak; it was painful to him to lie to her, and she wanted to ask him something, but could not make up her mind to.	После обеда оба сидели в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась.
So passed half an hour.	Так прошло с полчаса.
Gruzin glanced at his watch.	Грузин поглядел на часы.
"I suppose it's time for me to go."	-- А пожалуй, что мне и пора.
"No, stay a little. . . .	-- Нет, посидите...
We must have a talk."	Нам поговорить надо.
Again they were silent.	Опять помолчали.
He sat down to the piano, struck one chord, then began playing, and sang softly,	Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел:
"What does the coming day bring me?" but as usual he got up suddenly and tossed his head.	"Что день грядущий мне готовит?" -- но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой.
"Play something," Zinaida Fyodorovna asked him.	-- Сыграйте, кум, что-нибудь, -- попросила Зинаида Федоровна.
"What shall I play?" he asked, shrugging his shoulders. "I have forgotten everything.	-- Что же? -- спросил он, пожав плечами. -- Я всё уже перезабыл.
I've given it up long ago."	Давно бросил.

Looking at the ceiling as though trying to remember, he played two pieces of Tchaikovsky with exquisite expression, with such warmth, such insight!	Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно!
His face was just as usual--neither stupid nor intelligent--and it seemed to me a perfect marvel that a man whom I was accustomed to see in the midst of the most degrading, impure surroundings, was capable of such purity, of rising to a feeling so lofty, so far beyond my reach.	Лицо у него было такое, как всегда -- не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту.
Zinaida Fyodorovna's face glowed, and she walked about the drawing-room in emotion.	Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной.
"Wait a bit, Godmother; if I can remember it, I will play you something," he said; "I heard it played on the violoncello."	-- А вот погодите, кума, если вспомню, я сыграю вам одну штучку, -- сказал он. -- Я слышал, как ее играли на виолончели.
Beginning timidly and picking out the notes, and then gathering confidence, he played Saint-Saens's "Swan Song."	Сначала робко и подбирая, затем с уверенностью он наиграл "Лебединую песню" Сен-Санса.
He played it through, and then played it a second time.	Сыграл и повторил.
"It's nice, isn't it?" he said.	-- Мило, ведь? -- сказал он.
Moved by the music, Zinaida Fyodorovna stood beside him and asked:	Взволнованная Зинаида Федоровна остановилась около него и спросила:
"Tell me honestly, as a friend, what do you think about me?"	-- Кум, скажите мне искренно, по-дружески: что вы обо мне думаете?
"What am I to say?" he said, raising his eyebrows. "I love you and think nothing but good of you.	-- Что же сказать? -- проговорил он, поднимая брови. -- Я люблю вас и думаю о вас одно только хорошее.
But if you wish that I should speak generally about the question that interests you," he went on, rubbing his sleeve near the elbow and frowning, "then, my dear, you know . . . .	Если же вы хотите, чтоб я говорил вообще по интересующему вас вопросу, -- продолжал он, вытирая себе рукав около локтя и хмурясь, -- то, милая, знаете ли...
To follow freely the promptings of the heart does not always give good people happiness.	Свободно следовать влечениям своего сердца -это не всегда дает хорошим людям счастье.
To feel free and at the same time to be happy, it seems to me, one must not conceal from oneself that life is coarse, cruel, and merciless in its conservatism, and one must retaliate with what it deserves--that is, be as coarse and as merciless in one's striving for freedom.	Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе.
That's what I think."	Я так думаю.
"That's beyond me," said Zinaida Fyodorovna, with a mournful smile. "I am exhausted already.	-- Куда мне! -- печально улыбнулась Зинаида Федоровна. -- Я уже утомилась, кум.
I am so exhausted that I wouldn't stir a finger for my own salvation."	Я так утомилась, что не пошевельну пальцем для своего спасения.
"Go into a nunnery."	-- Ступайте, кума, в монастырь.

He said this in jest, but after he had said it, tears glistened in Zinaida Fyodorovna's eyes and then in his.	Это он сказал шутя, но после его слов у Зинаиды Федоровны, а потом и у него самого на глазах заблестели слезы.
"Well," he said, "we've been sitting and sitting, and now we must go.	-- Ну-с, -- сказал он, -- сидели-сидели, да поехали.
Good-bye, dear Godmother.	Прощайте, кумушка милая.
God give you health."	Дай бог вам здоровья.
He kissed both her hands, and stroking them tenderly, said that he should certainly come to see her again in a day or two.	Он поцеловал ей обе руки и, нежно погладив их, сказал, что непременно побывает еще на днях.
In the hall, as he was putting on his overcoat, that was so like a child's pelisse, he fumbled long in his pockets to find a tip for me, but found nothing there.	Надевая в передней свое пальто, похожее на детский капотик, он долго шарил в карманах, чтобы дать мне на чай, но ничего не нашел.
"Good-bye, my dear fellow," he said sadly, and went away.	-- Прощай, голубчик! -- сказал он грустно и вышел.
I shall never forget the feeling that this man left behind him.	Никогда не забуду того настроения, какое оставил после себя этот человек.
Zinaida Fyodorovna still walked about the room in her excitement.	Зинаида Федоровна все еще продолжала в волнении ходить по гостиной.
That she was walking about and not still lying down was so much to the good.	Не лежала, а ходила -- уж одно это хорошо.
I wanted to take advantage of this mood to speak to her openly and then to go away, but I had hardly seen Gruzin out when I heard a ring.	Я хотел воспользоваться этим настроением, чтоб откровенно поговорить с ней и тотчас уйти, но едва я успел проводить Грузина, как послышался звонок.
It was Kukushkin.	Это пришел Кукушкин.
"Is Georgy Ivanitch at home?" he said. "Has he come back?	-- Дома Георгий Иваныч? -- спросил он. -Вернулся?
You say no?	Ты говоришь: нет?
What a pity!	Экая жалость!
In that case, I'll go in and kiss your mistress's hand, and so away.	В таком случае, пойду поцелую хозяйке ручку и -вон.
Zinaida Fyodorovna, may I come in?" he cried. "I want to kiss your hand.	Зинаида Федоровна, можно? -- крикнул он. -- Я хочу вам ручку поцеловать.
Excuse my being so late."	Извините, что так поздно.
He was not long in the drawing-room, not more than ten minutes, but I felt as though he were staying a long while and would never go away.	Он просидел в гостиной не долго, не больше десяти минут, но мне казалось, что он сидит уже давно и никогда не уйдет.
I bit my lips from indignation and annoyance, and already hated Zinaida Fyodorovna.	Я кусал себе губы от негодования и досады и уже ненавидел Зинаиду Федоровну.
"Why does she not turn him out?" I thought indignantly, though it was evident that she was bored by his company.	"Почему она не гонит его от себя?" -- возмущался я, хотя было очевидно, что она скучала с ним.

When I held his fur coat for him he asked me, as a mark of special good-will, how I managed to get on without a wife.	Когда я подавал ему шубу, он в знак особого ко мне расположения спросил меня, как это я могу обходиться без жены.
"But I don't suppose you waste your time," he said, laughingly. "I've no doubt Polya and you are as thick as thieves. . . .	-- Но, я думаю, ты не зеваешь, -- сказал он, смеясь. -- У тебя с Полей, должно быть, тут шуры-амуры...
You rascal!"	Шалун!
In spite of my experience of life, I knew very little of mankind at that time, and it is very likely that I often exaggerated what was of little consequence and failed to observe what was important.	Несмотря на свой житейский опыт, я тогда мало знал людей, и очень возможно, что я часто преувеличивал ничтожное и вовсе не замечал важного.
It seemed to me it was not without motive that Kukushkin tittered and flattered me. Could it be that he was hoping that I, like a flunkey, would gossip in other kitchens and servants' quarters of his coming to see us in the evenings when Orlov was away, and staying with Zinaida Fyodorovna till late at night?	Мне показалось, что Кукушкин хихикает и льстит мне не даром: уж не надеется ли он, что я, как лакей, буду болтать всюду по чужим лакейским и кухням о том, что он бывает у нас по вечерам, когда нет Орлова, и просиживает с Зинаидой Федоровной до поздней ночи?
And when my tittle-tattle came to the ears of his acquaintance, he would drop his eyes in confusion and shake his little finger.	А когда мои сплетни дойдут до ушей его знакомых, он будет конфузливо опускать глаза и грозить мизинцем.
And would not he, I thought, looking at his little honeyed face, this very evening at cards pretend and perhaps declare that he had already won Zinaida Fyodorovna from Orlov?	И разве сам он, -- думал я, глядя на его маленькое, медовое лицо, -- не будет сегодня же за картами делать вид и, пожалуй, проговариваться, что он уже отбил у Орлова Зинаиду Федоровну?
That hatred which failed me at midday when the old father had come, took possession of me now.	Та ненависть, которой так недоставало мне в полдень, когда приходил старик, теперь овладела мной.
Kukushkin went away at last, and as I listened to the shuffle of his leather goloshes, I felt greatly tempted to fling after him, as a parting shot, some coarse word of abuse, but I restrained myself.	Кукушкин вышел наконец, и я, прислушиваясь к шарканью его кожаных калош, чувствовал сильное желание послать ему вдогонку на прощанье какое-нибудь грубое ругательство, но сдержал себя.
And when the steps had died away on the stairs, I went back to the hall, and, hardly conscious of what I was doing, took up the roll of papers that Gruzin had left behind, and ran headlong downstairs.	А когда шаги затихли на лестнице, я вернулся в переднюю и, сам не зная, что делаю, схватил сверток бумаг, забытый Грузиным, и опрометью побежал вниз.
Without cap or overcoat, I ran down into the street.	Без пальто и без шапки я выбежал на улицу.
It was not cold, but big flakes of snow were falling and it was windy.	Было не холодно, но шел крупный снег и дул ветер.
"Your Excellency!" I cried, catching up Kukushkin. "Your Excellency!"	-- Ваше превосходительство! -- крикнул я, догоняя Кукушкина. -- Ваше превосходительство!
He stopped under a lamp-post and looked round with surprise.	Он остановился около фонаря и оглянулся с недоумением.
"Your Excellency!" I said breathless, "your Excellency!"	-- Ваше превосходительство! -- проговорил я, задыхаясь. -- Ваше превосходительство!
And not able to think of anything to say, I hit him two or three times on the face with the roll of paper.	И, не придумав, что сказать, я раза два ударил его бумажным свертком по лицу.

Completely at a loss, and hardly wondering--I had so completely taken him by surprise--he leaned his back against the lamp-post and put up his hands to protect his face.	Ничего не понимая и даже не удивляясь, -- до такой степени я ошеломил его, -- он прислонился спиной к фонарю и заслонил руками лицо.
At that moment an army doctor passed, and saw how I was beating the man, but he merely looked at us in astonishment and went on.	В это время мимо проходил какой-то военный доктор и видел, как я бил человека, но только с недоумением посмотрел на нас и пошел дальше.
I felt ashamed and I ran back to the house.	Мне стало стыдно, и я побежал обратно в дом.
Chapter XII.	XII.
With my head wet from the snow, and gasping for breath, I ran to my room, and immediately flung off my swallow-tails, put on a reefer jacket and an overcoat, and carried my portmanteau out into the passage; I must get away!	С мокрою от снега головой и запыхавшись, я прибежал в лакейскую и тотчас же сбросил фрак, надел пиджак и пальто и вынес свой чемодан в переднюю. Бежать!
But before going I hurriedly sat down and began writing to Orlov:	Но, прежде чем уйти, я поскорее сел и стал писать Орлову:
"I leave you my false passport," I began. "I beg you to keep it as a memento, you false man, you Petersburg official!	"Оставляю вам свой фальшивый паспорт, -- начал я, -- прошу оставить его себе на память, фальшивый человек, господин петербургский чиновник!
"To steal into another man's house under a false name, to watch under the mask of a flunkey this person's intimate life, to hear everything, to see everything in order later on, unasked, to accuse a man of lying--all this, you will say, is on a level with theft.	Вкрасться в дом под чужим именем, наблюдать из-под лакейской маски интимную жизнь, всё видеть и слышать, чтобы потом непрошенно изобличить во лжи, -- всё это, скажете вы, похоже на воровство.
Yes, but I care nothing for fine feelings now.	Да, но мне теперь не до благородства.
I have endured dozens of your dinners and suppers when you said and did what you liked, and I had to hear, to look on, and be silent. I don't want to make you a present of my silence.	Я пережил десятки ваших ужинов и обедов, когда вы говорили и делали, что хотели, а я должен был слушать, видеть и молчать, -- я не хочу подарить вам этого.
Besides, if there is not a living soul at hand who dares to tell you the truth without flattery, let your flunkey Stepan wash your magnificent countenance for you."	К тому же, если около вас нет живой души, которая осмелилась бы говорить вам правду и не льстить, то пусть хоть лакей Степан умоет вам вашу великолепную физиономию".
I did not like this beginning, but I did not care to alter it.	Это начало мне не понравилось, но исправлять мне не хотелось.
Besides, what did it matter?	Да и не всё ли равно?
The big windows with their dark curtains, the bed, the crumpled dress coat on the floor, and my wet footprints, looked gloomy and forbidding.	Большие окна с темными портьерами, постель, скомканный фрак на полу и мокрые следы от моих ног смотрели сурово и печально.
And there was a peculiar stillness.	И тишина была какая-то особенная.
Possibly because I had run out into the street without my cap and goloshes I was in a high fever.	Вероятно, оттого, что я выбегал на улицу без шапки и калош, у меня поднялся сильный жар.
My face burned, my legs ached. . . .	Горело лицо, ломили ноги...

My heavy head drooped over the table, and there was that kind of division in my thought when every idea in the brain seemed dogged by its shadow.	Тяжелую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, когда кажется, что за каждою мыслью в мозгу движется ее тень.
"I am ill, weak, morally cast down," I went on; "I cannot write to you as I should like to.	"Я болен, слаб, нравственно угнетен, -- продолжал я, -- я не могу писать вам, как бы хотел.
From the first moment I desired to insult and humiliate you, but now I do not feel that I have the right to do so.	В первую минуту у меня было желание оскорбить и унизить вас, но теперь мне не кажется, что я имею на это право.
You and I have both fallen, and neither of us will ever rise up again; and even if my letter were eloquent, terrible, and passionate, it would still seem like beating on the lid of a coffin: however one knocks upon it, one will not wake up the dead!	Вы и я -- оба упали и оба уже никогда не встанем, и мое письмо, если бы даже оно было красноречиво, сильно и страшно, все-таки походило бы на стук по гробовой крышке: как ни стучи -- не разбудишь!
No efforts could warm your accursed cold blood, and you know that better than I do.	Никакие усилия уже не могут согреть вашей проклятой холодной крови, и это вы знаете лучше, чем я.
Why write?	Зачем же писать?
But my mind and heart are burning, and I go on writing; for some reason I am moved as though this letter still might save you and me.	Но голова и сердце горят, я продолжаю писать, почему-то волнуюсь, как будто это письмо может еще спасти вас и меня.
I am so feverish that my thoughts are disconnected, and my pen scratches the paper without meaning; but the question I want to put to you stands before me as clear as though in letters of flame.	От жара мысли не вяжутся в голове и перо как-то бессмысленно скрипит по бумаге, но вопрос, который я хочу задать вам, стоит передо мной ясно, как огненный.
"Why I am prematurely weak and fallen is not hard to explain.	Отчего я раньше времени ослабел и упал, объяснить не трудно.
Like Samson of old, I have taken the gates of Gaza on my shoulders to carry them to the top of the mountain, and only when I was exhausted, when youth and health were quenched in me forever, I noticed that that burden was not for my shoulders, and that I had deceived myself.	Я, подобно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота, чтобы отнести их на вершину горы, но только когда уже изнемог, когда во мне навеки погасли молодость и здоровье, я заметил, что эти ворота мне не по плечам и что я обманул себя.
I have been, moreover, in cruel and continual pain.	К тому же у меня была непрерывная, жестокая боль.
I have endured cold, hunger, illness, and loss of liberty. Of personal happiness I know and have known nothing. I have no home; my memories are bitter, and my conscience is often in dread of them.	Я испытал голод, холод, болезни, лишение свободы; личного счастья я не знал и не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки и совесть моя часто боится их.
But why have you fallen--you?	Но отчего вы-то упали, вы?
What fatal, diabolical causes hindered your life from blossoming into full flower? Why, almost before beginning life, were you in such haste to cast off the image and likeness of God, and to become a cowardly beast who backs and scares others because he is afraid himself?	Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей жизни развернуться полным весенним цветом, отчего вы, не успев начать жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие божие и превратились в трусливое животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится?

You are afraid of life--as afraid of it as an Oriental who sits all day on a cushion smoking his hookah.	Вы боитесь жизни, боитесь, как азиат, тот самый, который по целым дням сидит на перине и курит кальян.
Yes, you read a great deal, and a European coat fits you well, but yet with what tender, purely Oriental, pasha-like care you protect yourself from hunger, cold, physical effort, from pain and uneasiness! How early your soul has taken to its dressing-gown! What a cowardly part you have played towards real life and nature, with which every healthy and normal man struggles!	Да, вы много читаете, и на вас ловко сидит европейский фрак, но все же, с какою нежною, чисто азиатскою, ханскою заботливостью вы оберегаете себя от голода, холода, физического напряжения, -- от боли и беспокойства, как рано ваша душа спряталась в халат, какого труса разыграли вы перед действительною жизнью и природой, с которою борется всякий здоровый и нормальный человек.
How soft, how snug, how warm, how comfortable--and how bored you are!	Как вам мягко, уютно, тепло, удобно -- и как скучно!
Yes, it is deathly boredom, unrelieved by one ray of light, as in solitary confinement; but you try to hide from that enemy, too, you play cards eight hours out of twenty-four.	Да, бывает убийственно, беспросветно скучно, как в одиночной тюрьме, но вы стараетесь спрятаться и от этого врага: вы по восьми часов в сутки играете в карты.
"And your irony?	А ваша ирония?
Oh, but how well I understand it!	О, как хорошо я ее понимаю!
Free, bold, living thought is searching and dominating; for an indolent, sluggish mind it is intolerable.	Живая, свободная, бодрая мысль пытлива и властна; для ленивого, праздного ума она невыносима.
That it may not disturb your peace, like thousands of your contemporaries, you made haste in youth to put it under bar and bolt. Your ironical attitude to life, or whatever you like to call it, is your armour; and your thought, fettered and frightened, dare not leap over the fence you have put round it; and when you jeer at ideas which you pretend to know all about, you are like the deserter fleeing from the field of battle, and, to stifle his shame, sneering at war and at valour.	Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников, поспешили смолоду поставить ее в рамки; вы вооружились ироническим отношением к жизни, или как хотите называйте, и сдержанная, припугнутая мысль не смеет прыгнуть через тот палисадник, который вы поставили ей, и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью.
Cynicism stifles pain.	Цинизм заглушает боль.
In some novel of Dostoevsky's an old man tramples underfoot the portrait of his dearly loved daughter because he had been unjust to her, and you vent your foul and vulgar jeers upon the ideas of goodness and truth because you have not the strength to follow them.	В какой-то повести Достоевского старик топчет ногами портрет своей любимой дочери, потому что он перед нею не прав, а вы гадко и пошловато посмеиваетесь над идеями добра и правды, потому что уже не в силах вернуться к ним.
You are frightened of every honest and truthful hint at your degradation, and you purposely surround yourself with people who do nothing but flatter your weaknesses.	Всякий искренний и правдивый намек на ваше падение страшен вам, и вы нарочно окружаете себя людьми, которые умеют только льстить вашим слабостям.
And you may well, you may well dread the sight of tears!	И недаром, недаром вы так боитесь слез!
"By the way, your attitude to women.	Кстати, ваши отношения к женщине.

Shamelessness has been handed down to us in our flesh and blood, and we are trained to shamelessness; but that is what we are men for--to subdue the beast in us.	Бесстыдство мы унаследовали с плотью и кровью и в бесстыдстве воспитаны, но ведь на то мы и люди, чтобы побеждать в себе зверя.
When you reached manhood and all ideas became known to you, you could not have failed to see the truth; you knew it, but you did not follow it; you were afraid of it, and to deceive your conscience you began loudly assuring yourself that it was not you but woman that was to blame, that she was as degraded as your attitude to her.	С возмужалостью, когда вам стали известны все идеи, вы не могли не увидеть правды; вы ее знали, но вы не пошли за ней, а испугались ее и, чтобы обмануть свою совесть, стали громко уверять себя, что виноваты не вы, а сама женщина, что она так же низменна, как и ваши отношения к ней.
Your cold, scabrous anecdotes, your coarse laughter, all your innumerable theories concerning the underlying reality of marriage and the definite demands made upon it, concerning the ten sous the French workman pays his woman; your everlasting attacks on female logic, lying, weakness and so on--doesn't it all look like a desire at all costs to force woman down into the mud that she may be on the same level as your attitude to her?	Разве холодные, скабрёзные анекдоты, лошадиный смех, все ваши бесчисленные теории о сущности, неопределенных требованиях к браку, о десяти су, которые платит женщине французский рабочий, ваши вечные ссылки на бабью логику, лживость, слабость и проч., -- разве все это не похоже на желание во что бы то ни стало пригнуть женщину низко к грязи, чтобы она и ваши отношения к ней стояли на одном уровне?
You are a weak, unhappy, unpleasant person!"	Вы -- слабый, несчастный, несимпатичный человек".
Zinaida Fyodorovna began playing the piano in the drawing-room, trying to recall the song of Saint Saens that Gruzin had played.	В гостиной заиграла на рояле Зинаида Федоровна, стараясь вспомнить пьесу Сен-Санса, которую играл Грузин.
I went and lay on my bed, but remembering that it was time for me to go, I got up with an effort and with a heavy, burning head went to the table again.	Я пошел и лег на постель, но, вспомнив, что мне пора уходить, поднялся через силу и с тяжелою, горячею головой опять пошел к столу.
"But this is the question," I went on. "Why are we worn out?	"Но вот вопрос, -- продолжал я. -- Отчего мы утомились?
Why are we, at first so passionate so bold, so noble, and so full of faith, complete bankrupts at thirty or thirty-five?	Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30 -- 35 годам становимся уже полными банкротами?
Why does one waste in consumption, another put a bullet through his brains, a third seeks forgetfulness in vodka and cards, while the fourth tries to stifle his fear and misery by cynically trampling underfoot the pure image of his fair youth?	Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости?
Why is it that, having once fallen, we do not try to rise up again, and, losing one thing, do not seek something else?	Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем другого?
Why is it?	Отчего?
"The thief hanging on the Cross could bring back the joy of life and the courage of confident hope, though perhaps he had not more than an hour to live.	Разбойник, висевший на кресте, сумел вернуть себе жизненную радость и смелую, осуществимую надежду, хотя, быть может, ему оставалось жить не больше часа.
You have long years before you, and I shall probably not die so soon as one might suppose.	У вас впереди еще длинные годы, и я, вероятно, умру не так скоро, как кажется.

What if by a miracle the present turned out to be a dream, a horrible nightmare, and we should wake up renewed, pure, strong, proud of our righteousness?	Что если бы чудом настоящее оказалось сном, страшным кошмаром, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своею правдой?..
Sweet visions fire me, and I am almost breathless with emotion.	Сладкие мечты жгут меня, и я едва дышу от волнения.
I have a terrible longing to live. I long for our life to be holy, lofty, and majestic as the heavens above.	Мне страшно хочется жить, хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, как свод небесный.
Let us live!	Будем жить!
The sun doesn't rise twice a day, and life is not givenus again--clutch at what is left of your life and save it.!!	Солнце не восходит два раза в день, и жизнь дается не дважды, -- хватайтесь же цепко за остатки вашей жизни и спасайте их..."
I did not write another word.	Больше я не написал ни одного слова.
I had a multitude of thoughts in my mind, but I could not connect them and get them on to paper.	Мыслей было много в голове, но все они расплывались и не укладывались в строки.
Without finishing the letter, I signed it with my name and rank, and went into the study.	Не окончив письма, я подписал свое звание, имя и фамилию и пошел в кабинет.
It was dark.	Было темно.
I felt for the table and put the letter on it.	Я нащупал стол и положил письмо.
I must have stumbled against the furniture in the dark and made a noise.	Должно быть, в потемках я натыкался на мебель и производил шум.
"Who is there?" I heard an alarmed voice in the drawing-room.	-- Кто там? -- послышался тревожный голос из гостиной.
And the clock on the table softly struck one at the moment.	И тотчас же на столе часы нежно пробили час ночи.
Chapter XIII.	XIII.
For at least half a minute I fumbled at the door in the dark, feeling for the handle; then I slowly opened it and walked into the drawing-room.	В потемках я, по крайней мере, с полминуты царапал дверь, нащупывая ее, потом медленно отворил и вошел в гостиную.
Zinaida Fyodorovna was lying on the couch, and raising herself on her elbow, she looked towards me.	Зинаида Федоровна лежала на кушетке и, поднявшись на локоть, глядела мне навстречу.
Unable to bring myself to speak, I walked slowly by, and she followed me with her eyes.	Не решаясь заговорить, я медленно прошел мимо, и она проводила меня взглядом.
I stood for a little time in the dining-room and then walked by her again, and she looked at me intently and with perplexity, even with alarm.	Я постоял немного в зале и опять прошел мимо, и она посмотрела на меня внимательно и с недоумением, даже со страхом.
At last I stood still and said with an effort:	Наконец, я остановился и проговорил через силу:
"He is not coming back."	-- Он не вернется!
She quickly got on to her feet, and looked at me without understanding.	Она быстро встала на ноги и смотрела на меня, не понимая.

"He is not coming back," I repeated, and my heart beat violently.	-- Он не вернется! -- повторил я, и у меня страшно застучало сердце. -- Он не вернется, потому что, не уезжал из Петербурга.
"He will not come back, for he has not left Petersburg. He is staying at Pekarsky's."	Он живет у Пекарского.
She understood and believed me--I saw that from her sudden pallor, and from the way she laid her arms upon her bosom in terror and entreaty.	Она поняла и поверила мне -- это я видел по ее внезапной бледности и по тому, как она вдруг скрестила на груди руки со страхом и мольбой.
In one instant all that had happened of late flashed through her mind; she reflected, and with pitiless clarity she saw the whole truth.	В мгновение в ее памяти промелькнуло ее недавнее прошлое, она сообразила и с неумолимою ясностью увидела всю правду.
But at the same time she remembered that I was a flunkey, a being of a lower order. . . .	Но в то же время она вспомнила, что я лакей, низшее существо...
A casual stranger, with hair ruffled, with face flushed with fever, perhaps drunk, in a common overcoat, was coarsely intruding into her intimate life, and that offended her.	Проходимец с всклокоченными волосами, с красным от жара лицом, быть может, пьяный, в каком-то пошлом пальто, грубо вмешался в ее интимную жизнь, и это оскорбило ее.
She said to me sternly:	Она сказала мне сурово:
"It's not your business: go away."	-- Вас не спрашивают. Подите отсюда прочь.
"Oh, believe me!" I cried impetuously, holding out my hands to her. "I am not a footman; I am as free as you."	-- О, верьте мне! -- сказал я с увлечением, протягивая к ней руки. -- Я не лакей, я такой же свободный, как и вы!
I mentioned my name, and, speaking very rapidly that she might not interrupt me or go away, explained to her who I was and why I was living there.	Я назвал себя и быстро, быстро, чтобы она не перебила меня или не ушла к себе, объяснил, кто я и зачем тут живу.
This new discovery struck her more than the first.	Это новое открытие поразило ее сильнее, чем первое.
Till then she had hoped that her footman had lied or made a mistake or been silly, but now after my confession she had no doubts left.	У нее ранее была все-таки надежда, что лакей солгал или ошибся или сказал глупость, теперь же, после моего признания, у нее не оставалось никаких сомнений.
From the expression of her unhappy eyes and face, which suddenly lost its softness and beauty and looked old, I saw that she was insufferably miserable, and that the conversation would lead to no good; but I went on impetuously:	По выражению ее несчастных глаз и лица, которое вдруг стало некрасиво, потому что постарело и потеряло свою мягкость, я видел, что ей нестерпимо тяжело, что я не к добру начал этот разговор; но я продолжал с увлечением:
"The senator and the tour of inspection were invented to deceive you.	-- Сенатор и ревизия были придуманы, чтобы обмануть вас.
In January, just as now, he did not go away, but stayed at Pekarsky's, and I saw him every day and took part in the deception.	В январе он так же, как и теперь, никуда не уезжал, а жил у Пекарского, и я виделся с ним каждый день и участвовал в обмане.
He was weary of you, he hated your presence here, he mocked at you . . . .	Вами тяготились, ваше присутствие здесь ненавидели, над вами смеялись...
If you could have heard how he and his friends here jeered at you and your love, you would not have remained here one minute!	Если бы вы могли подслушать, как он и его друзья здесь издевались над вами и вашею любовью, то вы не остались бы здесь ни одной минуты!

Go away from here!	Бегите отсюда!
Go away."	Бегите!
"Well," she said in a shaking voice, and moved her hand over her hair. "Well, so be it."	-- Ну, что ж? -- проговорила она дрожащим голосом и провела рукой по волосам. -- Ну, что ж? Пусть.
Her eyes were full of tears, her lips were quivering, and her whole face was strikingly pale and distorted with anger.	Глаза ее были полны слез, губы дрожали, и все лицо было поразительно бледно и дышало гневом.
Orlov's coarse, petty lying revolted her and seemed to her contemptible, ridiculous: she smiled and I did not like that smile.	Грубая, мелкая ложь Орлова возмущала ее и казалась ей презренною, смешною; она улыбалась, и мне не нравилась эта ее улыбка.
"Well," she repeated, passing her hand over her hair again, "so be it.	-- Ну, что ж? -- повторила она и опять провела рукой по волосам. -- Пусть.
He imagines that I shall die of humiliation, and instead of that I am . . . amused by it.	Он воображает, что я умру от унижения, а мне... смешно.
There's no need for him to hide." She walked away from the piano and said, shrugging her shoulders: "There's no need. . . .	Напрасно он прячется. -- Она отошла от рояля и сказала, пожав плечами: -- Напрасно...
It would have been simpler to have it out with me instead of keeping in hiding in other people's flats.	Было бы проще объясниться, чем прятаться и скитаться по чужим квартирам.
I have eyes; I saw it myself long ago. . . . I was only waiting for him to come back to have things out once for all."	У меня есть глаза, я сама давно уже видела... и только ждала его приезда, чтоб окончательно объясниться.
Then she sat down on a low chair by the table, and, leaning her head on the arm of the sofa, wept bitterly.	Потом она села в кресло около стола и, склонивши голову на ручку дивана, горько заплакала.
In the drawing-room there was only one candle burning in the candelabra, and the chair where she was sitting was in darkness; but I saw how her head and shoulders were quivering, and how her hair, escaping from her combs, covered her neck, her face, her arms. . . .	В гостиной горела одна только свеча в канделябре, и около кресел, где она сидела, было темно, но я видел, как вздрагивали ее голова и плечи и как волосы, выбиваясь из прически, закрывали шею, лицо, руки...
Her quiet, steady weeping, which was not hysterical but a woman's ordinary weeping, expressed a sense of insult, of wounded pride, of injury, and of something helpless, hopeless, which one could not set right and to which one could not get used.	В ее тихом, ровном плаче, не истерическом, обыкновенном женском плаче слышались оскорбление, униженная гордость, обида и то безысходное, безнадежное, чего нельзя уже исправить и к чему нельзя привыкнуть.
Her tears stirred an echo in my troubled and suffering heart; I forgot my illness and everything else in the world; I walked about the drawing-room and muttered distractedly:	В моей взволнованной, страдающей душе ее плач отзывался эхом; я уже забыл про свою болезнь и про все на свете, ходил по гостиной и бормотал растерянно:
"Is this life? . . .	-- Что же это за жизнь?..
Oh, one can't go on living like this, one can't. . . .	О, нельзя так жить! Нельзя!
Oh, it's madness, wickedness, not life."	Это -- безумие, преступление, а не жизнь!

"What humiliation!" she said through her tears. "To live together, to smile at me at the very time when I was burdensome to him, ridiculous in his eyes!	-- Какое унижение! -- говорила она сквозь плач. -Жить вместе... улыбаться мне в то время, как я ему в тягость, смешна...
Oh, how humiliating!"	О, какое унижение!
She lifted up her head, and looking at me with tear-stained eyes through her hair, wet with her tears, and pushing it back as it prevented her seeing me, she asked:	Она приподняла голову и, глядя на меня заплаканными глазами сквозь волосы, мокрые от слез, и поправляя эти волосы, мешавшие ей смотреть на меня, спросила:
"They laughed at me?"	-- Они смеялись?
"To these men you were laughable--you and your love and Turgenev; they said your head was full of him.	-- Этим людям были смешны и вы, и ваша любовь, и Тургенев, которого вы будто бы начитались.
And if we both die at once in despair, that will amuse them, too; they will make a funny anecdote of it and tell it at your requiem service.	И если мы оба сейчас умрем с отчаяния, то это им будет тоже смешно. Они сочинят смешной анекдот и будут рассказывать его на вашей панихиде.
But why talk of them?" I said impatiently. "We must get away from here--I cannot stay here one minute longer."	Да что о них говорить? -- сказал я с нетерпением. -- Надо бежать отсюда. Я не могу оставаться здесь дольше ни одной минуты.
She began crying again, while I walked to the piano and sat down.	Она опять заплакала, а я отошел к роялю и сел.
"What are we waiting for?" I asked dejectedly. "It's two o'clock."	-- Что же мы ждем? -- спросил я уныло. -- Уже третий час.
"I am not waiting for anything," she said. "I am utterly lost."	-- Ничего я не жду, -- сказала она. -- Я пропала.
"Why do you talk like that?	-- Зачем говорить так?
We had better consider together what we are to do.	Давайте-ка лучше обдумаем вместе, что нам делать.
Neither you nor I can stay here.	Ни вам, ни мне уже нельзя оставаться здесь...
Where do you intend to go?"	Куда вы намерены ехать отсюда?
Suddenly there was a ring at the bell.	Вдруг в передней раздался звонок.
My heart stood still.	У меня ёкнуло сердце.
Could it be Orlov, to whom perhaps Kukushkin had complained of me?	Уж не Орлов ли это, которому пожаловался на меня Кукушкин?
How should we meet?	Как мы с ним встретимся?
I went to open the door.	Я пошел отворять.
It was Polya.	Это была Поля.
She came in shaking the snow off her pelisse, and went into her room without saying a word to me.	Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе.
When I went back to the drawing-room, Zinaida Fyodorovna, pale as death, was standing in the middle of the room, looking towards me with big eyes.	Когда я вернулся в гостиную, Зинаида Федоровна, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами смотрела мне навстречу.

"Who was it?" she asked softly.	-- Кто это пришел? -- спросила она тихо.
"Polya," I answered.	-- Поля, -- отвечал я.
She passed her hand over her hair and closed her eyes wearily.	Она провела рукой по волосам и в изнеможении закрыла глаза.
"I will go away at once," she said. "Will you be kind and take me to the Petersburg Side?	-- Я сейчас уеду отсюда, -- сказала она. -- Вы будете добры, проводите меня на Петербургскую сторону.
What time is it now?"	Теперь который час?
"A quarter to three."	-- Без четверти три.
Chapter XIV.	XIV.
When, a little afterwards, we went out of the house, it was dark and deserted in the street.	Когда мы немного погодя вышли из дому, на улице было темно и безлюдно.
Wet snow was falling and a damp wind lashed in one's face.	Шел мокрый снег, и влажный ветер хлестал по лицу.
I remember it was the beginning of March; a thaw had set in, and for some days past the cabmen had been driving on wheels.	Помнится, тогда было начало марта, стояла оттепель и уже несколько дней извозчики ездили на колесах.
Under the impression of the back stairs, of the cold, of the midnight darkness, and the porter in his sheepskin who had questioned us before letting us out of the gate, Zinaida Fyodorovna was utterly cast down and dispirited.	Под впечатлением черной лестницы, холода, ночных потемок и дворника в тулупе, который опросил нас, прежде чем выпустил за ворота, Зинаида Федоровна совсем ослабела и пала духом.
When we got into the cab and the hood was put up, trembling all over, she began hurriedly saying how grateful she was to me.	Когда мы сели в пролетку и накрылись верхом, она, дрожа всем телом, торопливо заговорила о том, как она мне благодарна.
"I do not doubt your good-will, but I am ashamed that you should be troubled," she muttered. "Oh, I understand, I understand. . . .	-- Я не сомневаюсь в вашем доброжелательстве, но мне стыдно, что вы беспокоитесь... -бормотала она. -- О, я понимаю, понимаю...
When Gruzin was here to-day, I felt that he was lying and concealing something.	Когда сегодня был Грузин, я чувствовала, что он лжет и что-то скрывает.
Well, so be it.	Ну, что ж? Пусть.
But I am ashamed, anyway, that you should be troubled."	Но все-таки мне совестно, что вы так беспокоитесь.
She still had her doubts.	У нее оставались еще сомнения.
To dispel them finally, I asked the cabman to drive through Sergievsky Street; stopping him at Pekarsky's door, I got out of the cab and rang.	Чтобы окончательно рассеять их, я приказал извозчику ехать по Сергиевской; остановивши его у подъезда Пекарского, я вылез из пролетки и позвонил.
When the porter came to the door, I asked aloud, that Zinaida Fyodorovna might hear, whether Georgy Ivanitch was at home.	Когда вышел швейцар, я громко, чтобы могла слышать Зинаида Федоровна, спросил, дома ли Георгий Иваныч.
"Yes," was the answer, "he came in half an hour ago.	-- Дома, -- ответил он. -- С полчаса как приехал.
He must be in bed by now.	Должно, уж спит.

What do you want?"	А тебе что?
Zinaida Fyodorovna could not refrain from putting her head out.	Зинаида Федоровна не выдержала и высунулась из пролетки.
"Has Georgy Ivanitch been staying here long?" she asked.	-- А давно Георгий Иванович живет здесь? -спросила она.
"Going on for three weeks."	-- Уже третью неделю.
"And he's not been away?"	-- И никуда не уезжал?
"No," answered the porter, looking at me with surprise.	-- Никуда, -- ответил швейцар и посмотрел на меня с удивлением.
"Tell him, early to-morrow," I said, "that his sister has arrived from Warsaw.	-- Передай ему завтра пораньше, -- сказал я, -- что к нему из Варшавы сестра приехала.
Good-bye."	Прощай.
Then we drove on.	Затем мы поехали дальше.
The cab had no apron, the snow fell on us in big flakes, and the wind, especially on the Neva, pierced us through and through.	В пролетке не было фартука, и снег валил на нас хлопьями, и ветер, особенно на Неве, пронизывал до костей.
I began to feel as though we had been driving for a long time, that for ages we had been suffering, and that for ages I had been listening to Zinaida Fyodorovna's shuddering breath.	Мне стало казаться, что мы давно уже едем, давно страдаем и что я давно уже слышу, как дрожит дыхание у Зинаиды Федоровны.
In semi-delirium, as though half asleep, I looked back upon my strange, incoherent life, and for some reason recalled a melodrama, "The Parisian Beggars," which I had seen once or twice in my childhood.	Я мельком, в каком-то полубреду, точно засыпая, оглянулся на свою странную, бестолковую жизнь, и вспомнилась мне почему-то мелодрама "Парижские нищие", которую я раза два видел в детстве.
And when to shake off that semi-delirium I peeped out from the hood and saw the dawn, all the images of the past, all my misty thoughts, for some reason, blended in me into one distinct, overpowering thought: everything was irrevocably over for Zinaida Fyodorovna and for me.	И почему-то, когда я, чтобы встряхнуться от этого полубреда, выглянул из-под верха и увидел рассвет, все образы прошлого, все туманные мысли вдруг слились у меня в одну ясную, крепкую мысль: я и Зинаида Федоровна погибли уже безвозвратно.
This was as certain a conviction as though the cold blue sky contained a prophecy, but a minute later I was already thinking of something else and believed differently.	Это была уверенность, как будто синее холодное небо содержало в себе пророчество, но через мгновение я думал уже о другом и верил в другое.
"What am I now?" said Zinaida Fyodorovna, in a voice husky with the cold and the damp. "Where am I to go? What am I to do?	-- Что же я теперь? -- говорила Зинаида Федоровна голосом, сиплым от холода и сырости. -- Куда мне идти, что делать?
Gruzin told me to go into a nunnery.	Грузин сказал: ступайте в монастырь.
Oh, I would!	О, я пошла бы!
I would change my dress, my face, my name, my thoughts . . . everything--everything, and would hide myself for ever.	Переменила бы одежду, свое лицо, имя, мысли... всё, всё, и спряталась бы навеки.
But they will not take me into a nunnery.	Но меня не пустят в монастырь.
I am with child."	Я беременна.

"We will go abroad together to-morrow," I said.	-- Мы завтра поедем с вами за границу, -- сказал я.
"That's impossible.	-- Нельзя это.
My husband won't give me a passport."	Муж не даст мне паспорта.
"I will take you without a passport."	-- Я провезу вас без паспорта.
The cabman stopped at a wooden house of two storeys, painted a dark colour.	Извозчик остановился около двухэтажного деревянного дома, выкрашенного в темный цвет.
I rang.	Я позвонил.
Taking from me her small light basket--the only luggage we had brought with us--Zinaida Fyodorovna gave a wry smile and said:	Принимая от меня небольшую легкую корзинку, -- единственный багаж, который мы взяли с собой, -- Зинаида Федоровна как-то кисло улыбнулась и сказала:
"These are my bijoux."	-- Это мои bijoux {драгоценности (франц.).}...
But she was so weak that she could not carry these bijoux.	Но она так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux.
It was a long while before the door was opened.	Нам долго не отворяли.
After the third or fourth ring a light gleamed in the windows, and there was a sound of steps, coughing and whispering; at last the key grated in the lock, and a stout peasant woman with a frightened red face appeared at the door.	После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал свет и послышались шаги, кашель, шёпот; наконец, щелкнул замок и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом.
Some distance behind her stood a thin little old woman with short grey hair, carrying a candle in her hand.	Позади ее, на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка с стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках.
Zinaida Fyodorovna ran into the passage and flung her arms round the old woman's neck.	Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке на шею.
"Nina, I've been deceived," she sobbed loudly. "I've been coarsely, foully deceived!	-- Нина, я обманута! -- громко зарыдала она. -- Я обманута грубо, гадко!
Nina, Nina!"	Нина! Нина!
I handed the basket to the peasant woman.	Я отдал бабе корзинку.
The door was closed, but still I heard her sobs and the cry	Дверь заперли, но все еще слышались рыдания и крик:
"Nina!"	"Нина!"
I got into the cab and told the man to drive slowly to the Nevsky Prospect.	Я сел в пролетку и приказал извозчику ехать не спеша к Невскому.
I had to think of a night's lodging for myself.	Нужно было подумать и о своем ночлеге.
Next day towards evening I went to see Zinaida Fyodorovna.	На другой день, перед вечером, я был у Зинаиды Федоровны.
She was terribly changed.	Она сильно изменилась.
There were no traces of tears on her pale, terribly sunken face, and her expression was different.	На ее бледном, сильно похудевшем лице не было уже и следа слез, и выражение было другое.

I don't know whether it was that I saw her now in different surroundings, far from luxurious, and that our relations were by now different, or perhaps that intense grief had already set its mark upon her; she did not strike me as so elegant and well dressed as before. Her figure seemed smaller; there was an abruptness and excessive nervousness about her as though she were in a hurry, and there was not the same softness even in her smile.	Не знаю, оттого ли, что я видел ее теперь при другой обстановке, далеко не роскошной, и что отношения наши были уже иные, или, быть может, сильное горе положило уже на нее свою печать, она не казалась теперь такою изящною и нарядною, как всегда; фигура у нее стала как будто мельче, в движениях, в походке, в ее лице я заметил излишнюю нервность, порывистость, как будто она спешила, и не было прежней мягкости даже в ее улыбке.
I was dressed in an expensive suit which I had bought during the day.	Я был одет теперь в дорогую пару, которую купил себе днем.
She looked first of all at that suit and at the hat in my hand, then turned an impatient, searching glance upon my face as though studying it.	Она окинула взглядом прежде всего эту пару и шляпу в моей руке, потом остановила нетерпеливый, испытующий взгляд на моем лице, как бы изучая его.
"Your transformation still seems to me a sort of miracle," she said. "Forgive me for looking at you with such curiosity.	-- Ваше превращение мне все еще кажется каким-то чудом, -- сказала она. -- Извините, я с таким любопытством осматриваю вас.
You are an extraordinary man, you know."	Ведь вы необыкновенный человек.
I told her again who I was, and why I was living at Orlov's, and I told her at greater length and in more detail than the day before.	Я рассказал ей еще раз, кто я и зачем жил у Орлова, и рассказывал об этом дольше и подробнее, чем вчера.
She listened with great attention, and said without letting me finish:	Она слушала с большим вниманием и, не дав мне кончить, проговорила:
"Everything there is over for me.	-- Там у меня все уже кончено.
You know, I could not refrain from writing a letter.	Знаете, я не выдержала и написала письмо.
Here is the answer."	Вот ответ.
On the sheet which she gave there was written in Orlov's hand:	На листке, который она подала мне, почерком Орлова было написано:
"I am not going to justify myself.	"Я не стану оправдываться.
But you must own that it was your mistake, not mine.	Но согласитесь: ошиблись вы, а не я.
I wish you happiness, and beg you to make haste and forget. "Yours sincerely, "G. O. "P. S.--I am sending on your things."	Желаю счастья и прошу поскорее забыть уважающего вас Г. О. P. S. Посылаю ваши вещи".
The trunks and baskets despatched by Orlov were standing in the passage, and my poor little portmanteau was there beside them.	Сундуки и корзины, присланные Орловым, стояли тут же в гостиной и среди них находился также и мой жалкий чемодан.
"So . . ." Zinaida Fyodorovna began, but she did not finish.	-- Значит... -- сказала Зинаида Федоровна и не договорила.
We were silent.	Мы помолчали.

She took the note and held it for a couple of minutes before her eyes, and during that time her face wore the same haughty, contemptuous, proud, and harsh expression as the day before at the beginning of our explanation; tears came into her eyes--not timid, bitter tears, but proud, angry tears.	Она взяла записку и минуты две держала ее перед глазами, и в это время лицо ее приняло то самое надменное, презрительное и гордое, черствое выражение, какое у нее было вчера в начале нашего объяснения; на глазах у нее выступили слезы, не робкие, не горькие, а гордые, сердитые слезы.
"Listen," she said, getting up abruptly and moving away to the window that I might not see her face. "I have made up my mind to go abroad with you tomorrow."	-- Слушайте, -- сказала она, порывисто поднимаясь и отходя к окну, чтобы я не видел ее лица. -- Я решила так: завтра же уеду с вами за границу.
"I am very glad.	-- И прекрасно.
I am ready to go to-day."	Я готов ехать хоть сегодня.
"Accept me as a recruit.	-- Вербуйте меня.
Have you read Balzac?" she asked suddenly, turning round. "Have you?	Вы читали Бальзака? -- спросила она вдруг, обернувшись. -- Читали?
At the end of his novel	Его роман
'Pere Goriot' the hero looks down upon Paris from the top of a hill and threatens the town:	"Pere Goriot" кончается тем, что герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу:
'Now we shall settle our account,' and after this he begins a new life.	"Теперь мы разделаемся!" -- и после этого начинает новую жизнь.
So when I look out of the train window at Petersburg for the last time, I shall say,	Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему:
'Now we shall settle our account!'"	"Теперь мы разделаемся!"
Saying this, she smiled at her jest, and for some reason shuddered all over.	И, сказавши это, она улыбнулась этой своей шутке и почему-то вздрогнула всем телом.
Chapter XV.	XV.
At Venice I had an attack of pleurisy.	В Венеции у меня начались плевритические боли.
Probably I had caught cold in the evening when we were rowing from the station to the Hotel Bauer.	Вероятно, я простудился вечером, когда мы с вокзала плыли в Hotel Bauer.
I had to take to my bed and stay there for a fortnight.	Пришлось с первого же дня лечь в постель и пролежать недели две.
Every morning while I was ill Zinaida Fyodorovna came from her room to drink coffee with me, and afterwards read aloud to me French and Russian books, of which we had bought a number at Vienna.	Каждое утро, пока я был болен, приходила ко мне из своего номера Зинаида Федоровна, чтобы вместе пить кофе, и потом читала мне вслух французские и русские книги, которых мы много накупили в Вене.
These books were either long, long familiar to me or else had no interest for me, but I had the sound of a sweet, kind voice beside me, so that the meaning of all of them was summed up for me in the one thing--I was not alone.	Эти книги были мне давно уже знакомы или же не интересны, но около меня звучал милый, добрый голос, так что в сущности содержание всех их для меня сводилось к одному: я не одинок.

She would go out for a walk, come back in her light grey dress, her light straw hat, gay, warmed by the spring sun; and sitting by my bed, bending low down over me, would tell me something about Venice or read me those books--and I was happy.	Она уходила гулять, возвращалась в своем светло-сером платье, в легкой соломенной шляпе, веселая, согретая весенним солнцем, и, севши у постели, нагнувшись низко к моему лицу, рассказывала что-нибудь про Венецию или читала эти книги -- и мне было хорошо.
At night I was cold, ill, and dreary, but by day I revelled in life --I can find no better expression for it.	Ночью мне было холодно, больно и скучно, но днем я упивался жизнью, -- лучшего выражения не придумаешь.
The brilliant warm sunshine beating in at the open windows and at the door upon the balcony, the shouts below, the splash of oars, the tinkle of bells, the prolonged boom of the cannon at midday, and the feeling of perfect, perfect freedom, did wonders with me; I felt as though I were growing strong, broad wings which were bearing me God knows whither.	Яркое, горячее солнце, бьющее в открытые окна и в дверь на балконе, крики внизу, плесканье весел, звон колоколов, раскатистый гром пушки в полдень и чувство полной, полной свободы делали со мной чудеса; я чувствовал на своих боках сильные, широкие крылья, которые уносили меня бог весть куда.
And what charm, what joy at times at the thought that another life was so close to mine! that I was the servant, the guardian, the friend, the indispensable fellow-traveller of a creature, young, beautiful, wealthy, but weak, lonely, and insulted!	А какая прелесть, сколько порой радости от мысли, что с моею жизнью теперь идет рядом другая жизнь, что я слуга, сторож, друг, необходимый спутник существа молодого, красивого и богатого, но слабого, оскорбленного, одинокого!
It is pleasant even to be ill when you know that there are people who are looking forward to your convalescence as to a holiday.	Даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления как праздника.
One day I heard her whispering behind the door with my doctor, and then she came in to me with tear-stained eyes. It was a bad sign, but I was touched, and there was a wonderful lightness in my heart.	Раз я слышал, как она за дверью шепталась с моим доктором, и потом вошла ко мне с заплаканными глазами, -- это плохой знак, -- но я был растроган, и у меня стало на душе необыкновенно легко.
But at last they allowed me to go out on the balcony.	Но вот мне позволили выходить на балкон.
The sunshine and the breeze from the sea caressed and fondled my sick body.	Солнце и легкий ветерок с моря нежат и ласкают мое больное тело.
I looked down at the familiar gondolas, which glide with feminine grace smoothly and majestically as though they were alive, and felt all the luxury of this original, fascinating civilisation.	Я смотрю вниз на давно знакомые гондолы, которые плывут с женственною грацией, плавно и величаво, как будто живут и чувствуют всю роскошь этой оригинальной, обаятельной культуры.
There was a smell of the sea.	Пахнет морем.
Some one was playing a stringed instrument and two voices were singing.	Где-то играют на струнах и поют в два голоса.
How delightful it was!	Как хорошо!
How unlike it was to that Petersburg night when the wet snow was falling and beating so rudely on our faces.	Как не похоже на ту петербургскую ночь, когда шел мокрый снег и так грубо бил по лицу!

If one looks straight across the canal, one sees the sea, and on the wide expanse towards the horizon the sun glittered on the water so dazzlingly that it hurt one's eyes to look at it.	Вот, если взглянуть прямо через канал, то видно взморье и на горизонте на просторе солнце рябит по воде так ярко, что больно смотреть.
My soul yearned towards that lovely sea, which was so akin to me and to which I had given up my youth.	Тянет душу туда, к родному, хорошему морю, которому я отдал свою молодость.
I longed to live--to live--and nothing more.	Жить хочется! Жить и -- больше ничего!
A fortnight later I began walking freely.	Через две недели я стал ходить, куда мне угодно.
I loved to sit in the sun, and to listen to the gondoliers without understanding them, and for hours together to gaze at the little house where, they said, Desdemona lived--a naive, mournful little house with a demure expression, as light as lace, so light that it looked as though one could lift it from its place with one hand.	Я любил сидеть на солнышке, слушать гондольера, не понимать и по целым часам смотреть на домик, где, говорят, жила Дездемона, -- наивный, грустный домик с девственным выражением, легкий, как кружево, до того легкий, что, кажется, его можно сдвинуть с места одною рукой.
I stood for a long time by the tomb of Canova, and could not take my eyes off the melancholy lion.	Я подолгу стоял у могилы Кановы и не отрывал глаз с печального льва.
And in the Palace of the Doges I was always drawn to the corner where the portrait of the unhappy Marino Faliero was painted over with black.	А в дворце дожей меня все манило к тому углу, где замазали черною краской несчастного Марино Фальеро.
"It is fine to be an artist, a poet, a dramatist," I thought, "but since that is not vouchsafed to me, if only I could go in for mysticism!	Хорошо быть художником, поэтом, драматургом, думал я, но если это недоступно для меня, то хотя бы удариться в мистицизм!
If only I had a grain of some faith to add to the unruffled peace and serenity that fills the soul!"	Эх, к этому безмятежному спокойствию и удовлетворению, какое наполняет душу, хотя бы кусочек какой-нибудь веры.
In the evening we ate oysters, drank wine, and went out in a gondola.	Вечером ели устриц, пили вино, катались.
I remember our black gondola swayed softly in the same place while the water faintly gurgled under it.	Помню, наша черная гондола тихо качается на одном месте, под ней чуть слышно хлюпает вода.
Here and there the reflection of the stars and the lights on the bank quivered and trembled.	Там и сям дрожат и колышатся отражения звезд и прибрежных огней.
Not far from us in a gondola, hung with coloured lanterns which were reflected in the water, there were people singing.	Недалеко от нас в гондоле, увешанной цветными фонарями, которые отражаются в воде, сидят какие-то люди и поют.
The sounds of guitars, of violins, of mandolins, of men's and women's voices, were audible in the dark. Zinaida Fyodorovna, pale, with a grave, almost stern face, was sitting beside me, compressing her lips and clenching her hands.	Звук гитар, скрипок, мандолин, мужские и женские голоса раздаются в потемках, и Зинаида Федоровна, бледная, с серьезным, почти суровым лицом, сидит рядом со мной, крепко стиснув губы и руки.
She was thinking about something; she did not stir an eyelash, nor hear me.	Она думает о чем-то и не пошевельнет даже бровью, и не слышит меня.
Her face, her attitude, and her fixed, expressionless gaze, and her incredibly miserable, dreadful, and icy-cold memories, and around her the gondolas, the lights, the music, the song with its vigorous passionate cry of	Лицо, поза и неподвижный, ничего не выражающий взгляд, и до невероятного унылые, жуткие и, как снег, холодные воспоминания, а кругом гондолы, огни, музыка, песня с энергическим страстным вскриком:

"Jam-mo!	"Jam-mo!..
Jam-mo!"--what contrasts in life!	Jam-mo!..", -- какие житейские контрасты!
When she sat like that, with tightly clasped hands, stony, mournful, I used to feel as though we were both characters in some novel in the old-fashioned style called	Когда она сидела таким образом, стиснув руки, окаменелая, скорбная, мне представлялось, что оба мы участвуем в каком-то романе, в старинном вкусе, под названием
"The Ill-fated,"	"Злосчастная",
"The Abandoned," or something of the sort.	"Покинутая" или что-нибудь вроде.
Both of us: she--the ill-fated, the abandoned; and I--the faithful, devoted friend, the dreamer, and, if you like it, a superfluous man, a failure capable of nothing but coughing and dreaming, and perhaps sacrificing myself. But who and what needed my sacrifices now?	Оба мы: она -- злосчастная, брошенная, а я -верный, преданный друг, мечтатель и, если угодно, лишний человек, неудачник, не способный уже ни на что, как только кашлять и мечтать, да, пожалуй, еще жертвовать собой... но кому и на что нужны теперь мои жертвы?
And what had I to sacrifice, indeed?	Да и чем жертвовать, спрашивается?
When we came in in the evening we always drank tea in her room and talked.	После вечерней прогулки мы каждый раз пили чай в ее номере и разговаривали.
We did not shrink from touching on old, unhealed wounds-- on the contrary, for some reason I felt a positive pleasure in telling her about my life at Orlov's, or referring openly to relations which I knew and which could not have been concealed from me.	Мы не боялись трогать старых, еще не заживших ран, -- напротив, я почему-то даже испытывал удовольствие, когда рассказывал ей о своей жизни у Орлова или откровенно касался отношений, которые мне были известны и не могли быть от меня скрыты.
"At moments I hated you," I said to her. "When he was capricious, condescending, told you lies, I marvelled how it was you did not see, did not understand, when it was all so clear!	-- Минутами я вас ненавидел, -- говорил я. -Когда он капризничал, снисходил и лгал, то меня поражало, как это вы ничего не видите, не понимаете, когда всё так ясно.
You kissed his hands, you knelt to him, you flattered him. . ."	Целуете ему руки, стоите на коленях, льстите...
"When I . . . kissed his hands and knelt to him, I loved him . . ." she said, blushing crimson.	-- Когда я... целовала руки и стояла на коленях, я любила... -- говорила она, краснея.
"Can it have been so difficult to see through him?	-- Неужели было так трудно разгадать его?
A fine sphinx!	Хорош сфинкс!
A sphinx indeed--a kammer-junker!	Сфинкс -- камер-юнкер!
I reproach you for nothing, God forbid," I went on, feeling I was coarse, that I had not the tact, the delicacy which are so essential when you have to do with a fellow-creature's soul; in early days before I knew her I had not noticed this defect in myself. "But how could you fail to see what he was," I went on, speaking more softly and more diffidently, however.	Я ни в чем вас не упрекаю, храни бог, -продолжал я, чувствуя, что я грубоват, что у меня нет светскости и той деликатности, которая так нужна, когда имеешь дело с чужою душой; раньше, до знакомства с ней, я не замечал в себе этого недостатка. -- Но как вы могли не угадать? -- повторял я, но уже тише и неувереннее.

"You mean to say you despise my past, and you are right," she said, deeply stirred. "You belong to a special class of men who cannot be judged by ordinary standards; your moral requirements are exceptionally rigorous, and I understand you can't forgive things. I understand you, and if sometimes I say the opposite, it doesn't mean that I look at things differently from you; I speak the same old nonsense simply because I haven't had time yet to wear out my old clothes and prejudices.	-- Вы хотите сказать, что презираете мое прошлое, и вы правы, -- говорила она в сильном волнении. -- Вы принадлежите к особенному разряду людей, которых нельзя мерить на обыкновенный аршин, ваши нравственные требования отличаются исключительною строгостью, и, я понимаю, вы не можете прощать; я понимаю вас и, если иной раз я противоречу, то это не значит, что я иначе смотрю на вещи, чем вы; говорю я прежний вздор просто оттого, что еще не успела износить своих старых платьев и предрассудков.
I, too, hate and despise my past, and Orlov and my love. . . .	Я сама ненавижу и презираю свое прошлое, и Орлова, и свою любовь...
What was that love?	Какая это любовь?
It's positively absurd now," she said, going to the window and looking down at the canal. "All this love only clouds the conscience and confuses the mind.	Теперь даже смешно все это, -- говорила она, подходя к окну и глядя вниз на канал. -- Все эти любви только туманят совесть и сбивают с толку.
The meaning of life is to be found only in one thing--fighting.	Смысл жизни только в одном -- в борьбе.
To get one's heel on the vile head of the serpent and to crush it!	Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она -- крак!
That's the meaning of life.	Вот в чем смысл.
In that alone or in nothing."	В этом одном, или же вовсе нет смысла.
I told her long stories of my past, and described my really astounding adventures.	Я рассказывал ей длинные истории из своего прошлого и описывал свои в самом деле изумительные похождения.
But of the change that had taken place in me I did not say one word.	Но о той перемене, какая произошла во мне, я не обмолвился ни одним словом.
She always listened to me with great attention, and at interesting places she rubbed her hands as though vexed that it had not yet been her lot to experience such adventures, such joys and terrors. Then she would suddenly fall to musing and retreat into herself, and I could see from her face that she was not attending to me.	Она с большим вниманием слушала меня всякий раз и в интересных местах потирала руки, как будто с досадой, что ей не удалось еще пережить такие же приключения, страхи и радости, но вдруг задумывалась, уходила в себя, и я уже видел по ее лицу, что она не слушает меня.
I closed the windows that looked out on the canal and asked whether we should not have the fire lighted.	Я закрывал окна, выходящие на канал, и спрашивал: не затопить ли камин?
"No, never mind.	-- Нет, бог с ним.
I am not cold," she said, smiling listlessly. "I only feel weak.	Мне не холодно, -- говорила она, вяло улыбаясь, -я только ослабела вся.
Do you know, I fancy I have grown much wiser lately.	Знаете, мне кажется, что за последнее время я страшно поумнела.
I have extraordinary, original ideas now.	У меня теперь необыкновенные, оригинальные мысли.
When I think of my past, of my life then . . . people in general, in fact, it is all summed up for me in the image of my stepmother.	Когда я, например, думаю о прошлом, о своей тогдашней жизни... ну, о людях вообще, то все это сливается у меня в одно -- в образ моей мачехи.

Coarse, insolent, soulless, false, depraved, and a morphia maniac too.	Грубая, наглая, бездушная, фальшивая, развратная и к тому же еще морфинистка.
My father, who was feeble and weak-willed, married my mother for her money and drove her into consumption; but his second wife, my stepmother, he loved passionately, insanely. . . .	Отец, слабый и бесхарактерный, женился на моей матери из-за денег и вогнал ее в чахотку, а эту вот свою вторую жену, мою мачеху, любил страстно, без памяти...
What I had to put up with!	Натерпелась я!
But what is the use of talking!	Ну, да что говорить!
And so, as I say, it is all summed up in her image. . . .	Так вот все, говорю я, сливается в один образ...
And it vexes me that my stepmother is dead.	И мне досадно: зачем мачеха умерла?
I should like to meet her now!"	Хотелось бы теперь встретиться с ней!..
"Why?"	-- Зачем?
"I don't know," she answered with a laugh and a graceful movement of her head.	-- Так, не знаю... -- отвечала она со смехом, красиво встряхивая головой. --
"Good-night.	Спокойной ночи.
You must get well.	Выздоравливайте.
As soon as you are well, we'll take up our work. . .	Как только поправитесь, займемся нашими делами...
It's time to begin."	Пора.
After I had said good-night and had my hand on the door-handle, she said:	Когда я, уже простившись, брался за ручку двери, она говорила:
"What do you think?	-- Как думаете?
Is Polya still living there?"	Поля все еще живет у него?
"Probably."	-- Вероятно.
And I went off to my room.	И я уходил к себе.
So we spent a whole month.	Так мы прожили целый месяц.
One grey morning when we both stood at my window, looking at the clouds which were moving up from the sea, and at the darkening canal, expecting every minute that it would pour with rain, and when a thick, narrow streak of rain covered the sea as though with a muslin veil, we both felt suddenly dreary.	В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли у окна в моем номере и молча глядели на тучи, которые надвигались с моря, и на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно.
The same day we both set off for Florence.	В тот же день мы уехали во Флоренцию.
Chapter XVI.	XVI.
It was autumn, at Nice.	Дело происходило уже осенью, в Ницце.
One morning when I went into her room she was sitting on a low chair, bent together and huddled up, with her legs crossed and her face hidden in her hands. She was weeping bitterly, with sobs, and her long, unbrushed hair fell on her knees.	Однажды утром, когда я зашел к ней в номер, она сидела в кресле, положив ногу на ногу, сгорбившись, осунувшись, закрыв лицо руками, и плакала горько, навзрыд, и ее длинные, непричесанные волосы падали ей на колени.

The impression of the exquisite marvellous sea which I had only just seen and of which I wanted to tell her, left me all at once, and my heart ached.	Впечатление чудного, удивительного моря, которое я только что видел, про которое хотел рассказать, вдруг оставило меня, и сердце мое сжалось от боли.
"What is it?" I asked; she took one hand from her face and motioned me to go away. "What is it?" I repeated, and for the first time during our acquaintance I kissed her hand.	-- О чем вы? -- спросил я; она отняла одну руку от лица и махнула мне, чтоб я вышел. -- Ну, о чем вы? -- повторил я, и в первый раз за все время нашего знакомства поцеловал у нее руку.
"No, it's nothing, nothing," she said quickly. "Oh, it's nothing, nothing. . . .	-- Нет, нет, ничего! -- проговорила она быстро. -Ах, ничего, ничего...
Go away. . . .	Уйдите...
You see, I am not dressed."	Видите, я не одета.
I went out overwhelmed.	Я вышел в страшном смущении.
The calm and serene mood in which I had been for so long was poisoned by compassion.	Покой и беспечальное настроение, в каком я так долго находился, были отравлены состраданием.
I had a passionate longing to fall at her feet, to entreat her not to weep in solitude, but to share her grief with me, and the monotonous murmur of the sea already sounded a gloomy prophecy in my ears, and I foresaw fresh tears, fresh troubles, and fresh losses in the future.	Мне страстно хотелось пасть к ее ногам, умолять, чтобы она не плакала в одиночку, а делилась бы со мной своим горем, и ровный шум моря заворчал в моих ушах уже как мрачное пророчество, и я видел впереди новые слезы, новые скорби и потери.
"What is she crying about? What is it?" I wondered, recalling her face and her agonised look.	О чем, о чем она плачет? -- спрашивал я, вспоминая ее лицо и страдальческий взгляд.
I remembered she was with child.	Я вспомнил, что она беременна.
She tried to conceal her condition from other people, and also from herself.	Она старалась скрыть свое положение и от людей, и от себя самой.
At home she went about in a loose wrapper or in a blouse with extremely full folds over the bosom, and when she went out anywhere she laced herself in so tightly that on two occasions she fainted when we were out.	Дома она ходила в просторной блузе или в кофточке с преувеличенно пышными складками на груди, а уходя куда-нибудь, затягивалась в корсет так сильно, что два раза во время прогулок с ней случались обмороки.
She never spoke to me of her condition, and when I hinted that it might be as well to see a doctor, she flushed crimson and said not a word.	Со мной она никогда не говорила о своей беременности, и однажды, когда я заикнулся, что ей не мешало бы посоветоваться с доктором, она вся покраснела и не сказала ни слова.
When I went to see her next time she was already dressed and had her hair done.	Когда я потом вошел к ней, она была уже одета и причесана.
"There, there," I said, seeing that she was ready to cry again. "We had better go to the sea and have a talk."	-- Полно, полно! -- сказал я, видя, что она готова опять заплакать. -- Давайте-ка лучше пойдем к морю и потолкуем.
"I can't talk.	-- Не могу я говорить.
Forgive me, I am in the mood now when one wants to be alone.	Простите, я теперь в таком настроении, когда хочется быть одной.
And, if you please, Vladimir Ivanitch, another time you want to come into my room, be so good as to give a knock at the door."	И, пожалуйста, Владимир Иванович, когда в другой раз захотите войти ко мне, то предварительно постучите в дверь.

That "be so good" had a peculiar, unfeminine sound.	Это "предварительно" прозвучало как-то особенно, не по-женски.
I went away.	Я вышел.
My accursed Petersburg mood came back, and all my dreams were crushed and crumpled up like leaves by the heat.	Возвращалось проклятое, петербургское настроение, и все мои мечты свернулись и сжались, как листья от жара.
I felt I was alone again and there was no nearness between us.	Я чувствовал, что я опять одинок, что близости между нами нет.
I was no more to her than that cobweb to that palm-tree, which hangs on it by chance and which will be torn off and carried away by the wind.	Я для нее то же, что вот для этой пальмы паутина, которая повисла на ней случайно и которую сорвет и унесет ветер.
I walked about the square where the band was playing, went into the Casino; there I looked at overdressed and heavily perfumed women, and every one of them glanced at me as though she would say:	Я прогулялся по скверу, где играла музыка, зашел в казино; тут я оглядывал разодетых, сильно пахнущих женщин, и каждая взглядывала на меня так, как будто хотела сказать:
"You are alone; that's all right."	"Ты одинок, и прекрасно..."
Then I went out on the terrace and looked for a long time at the sea.	Потом я вышел на террасу и долго глядел на море.
There was not one sail on the horizon. On the left bank, in the lilac-coloured mist, there were mountains, gardens, towers, and houses, the sun was sparkling over it all, but it was all alien, indifferent, an incomprehensible tangle.	Вдали на горизонте ни одного паруса, на левом берегу в лиловатой мгле горы, сады, башни, дома, на всем играет солнце, но все чуждо, равнодушно, путаница какая-то.
Chapter XVII.	XVII.
She used as before to come into my room in the morning to coffee, but we no longer dined together, as she said she was not hungry; and she lived only on coffee, tea, and various trifles such as oranges and caramels.	Она по-прежнему приходила ко мне по утрам пить кофе, но мы уже не обедали вместе; ей, как она говорила, не хотелось есть, и питалась она только кофе, чаем и разными пустяками, вроде апельсинов и карамели.
And we no longer had conversations in the evening.	И разговоров у нас по вечерам уже не было.
I don't know why it was like this.	Не знаю, почему так.
Ever since the day when I had found her in tears she had treated me somehow lightly, at times casually, even ironically, and for some reason called me "My good sir."	После того, как я застал ее в слезах, она стала относиться ко мне как-то слегка, подчас небрежно, даже с иронией, и называла меня почему-то "сударь мой".
What had before seemed to her terrible, heroic, marvellous, and had stirred her envy and enthusiasm, did not touch her now at all, and usually after listening to me, she stretched and said:	То, что раньше казалось ей страшным, удивительным, героическим и что возбуждало в ней зависть и восторг, теперь не трогало ее вовсе, и обыкновенно, выслушав меня, она слегка потягивалась и говорила:
"Yes, 'great things were done in days of yore,' my good sir."	-- Да, было дело под Полтавой, сударь мой, было.
It sometimes happened even that I did not see her for days together.	Случалось даже, что я не встречался с ней по целым дням.
I would knock timidly and guiltily at her door and get no answer; I would knock again--still silence. . . .	Бывало, постучишься робко и виновато в ее дверь -- ответа нет; постучишься еще раз -- молчание...

I would stand near the door and listen; then the chambermaid would pass and say coldly, "Madame est partie."	Стоишь около двери и слушаешь; но вот мимо проходит горничная и холодно заявляет: "madame est partie" {мадам уехала (франц.).}.
Then I would walk about the passages of the hotel, walk and walk. . . .	Затем ходишь по коридору гостиницы, ходишь, ходишь...
English people, full-bosomed ladies, waiters in swallow-tails. . . .	Какие-то англичане, полногрудые дамы, гарсоны во фраках...
And as I keep gazing at the long striped rug that stretches the whole length of the corridor, the idea occurs to me that I am playing in the life of this woman a strange, probably false part, and that it is beyond my power to alter that part. I run to my room and fall on my bed, and think and think, and can come to no conclusion; and all that is clear to me is that I want to live, and that the plainer and the colder and the harder her face grows, the nearer she is to me, and the more intensely and painfully I feel our kinship.	И когда я долго смотрю на длинный полосатый ковер, который тянется через весь коридор, мне приходит на мысль, что в жизни этой женщины я играю странную, вероятно, фальшивую роль и что уже не в моих силах изменить эту роль; я бегу к себе в номер, падаю на постель и думаю, думаю и не могу ничего придумать, и для меня ясно только, что мне хочется жить, и что чем некрасивее, суше и черствее становится ее лицо, тем она ближе ко мне и тем сильнее и больней я чувствую наше родство.
Never mind "My good sir," never mind her light careless tone, never mind anything you like, only don't leave me, my treasure.	Пусть я -- "сударь мой", пусть этот легкий, пренебрежительный тон, пусть что угодно, но только не оставляй меня, мое сокровище.
I am afraid to be alone.	Мне теперь страшно одному.
Then I go out into the corridor again, listen in a tremor. . . .	Потом я опять выхожу в коридор, с тревогой прислушиваюсь...
I have no dinner; I don't notice the approach of evening.	Я не обедаю, не замечаю, как наступает вечер.
At last about eleven I hear the familiar footstep, and at the turn near the stairs Zinaida Fyodorovna comes into sight.	Наконец, часу в одиннадцатом слышатся знакомые шаги и на повороте около лестницы показывается Зинаида Федоровна.
"Are you taking a walk?" she would ask as she passes me. "You had better go out into the air. . . .	-- Прогуливаетесь? -- спрашивает она, проходя мимо. -- Вы бы лучше шли наружу...
Good-night!"	Спокойной ночи!
"But shall we not meet again to-day?"	-- Но разве мы уже не увидимся сегодня?
"I think it's late.	-- Уже поздно, кажется.
But as you like."	Впрочем, как хотите.
"Tell me, where have you been?" I would ask, following her into the room.	-- Скажите, где вы были? -- спрашиваю я, входя за нею в номер.
"Where?	-- Где?
To Monte Carlo." She took ten gold coins out of her pocket and said: "Look, my good sir; I have won.	В Монте-Карло, -- она достает из кармана штук десять золотых монет и говорит: -- Вот, сударь мой. Выиграла.
That's at roulette."	Это в рулетку.
"Nonsense! As though you would gamble."	-- Ну, вы не станете играть.
"Why not?	-- Отчего же?

I am going again to-morrow."	Я и завтра опять поеду.
I imagined her with a sick and morbid face, in her condition, tightly laced, standing near the gaming-table in a crowd of cocottes, of old women in their dotage who swarm round the gold like flies round the honey. I remembered she had gone off to Monte Carlo for some reason in secret from me.	Я воображал, как она с нехорошим болезненным лицом, беременная, сильно затянутая, стоит около игорного стола в толпе кокоток, выживших из ума старух, которые жмутся у золота, как мухи у меда, вспоминал, что она уезжала в Монте-Карло почему-то тайно от меня...
"I don't believe you," I said one day. "You wouldn't go there."	-- Я не верю вам, -- сказал я однажды. -- Вы не поедете туда.
"Don't agitate yourself.	-- Не волнуйтесь.
I can't lose much."	Много я не могу проиграть.
"It's not the question of what you lose," I said with annoyance. "Has it never occurred to you while you were playing there that the glitter of gold, all these women, young and old, the croupiers, all the surroundings--that it is all a vile, loathsome mockery at the toiler's labour, at his bloody sweat?	-- Дело не в проигрыше, -- сказал я с досадой. -Разве вам не приходило на мысль, когда вы там играли, что блеск золота, все эти женщины, старые и молодые, крупье, вся обстановка, что все это -- подлая, гнусная насмешка над трудом рабочего, над кровавым потом?
"If one doesn't play, what is one to do here?" she asked. "The toiler's labour and his bloody sweat--all that eloquence you can put off till another time; but now, since you have begun, let me go on. Let me ask you bluntly, what is there for me to do here, and what am I to do?"	-- Если не играть, то что же тут делать? -спросила она. -- И труд рабочего, и кровавый пот -- это красноречие вы отложите до другого раза, а теперь, раз вы начали, то позвольте мне продолжать; позвольте мне поставить ребром вопрос: что мне тут делать и что я буду делать?
"What are you to do?" I said, shrugging my shoulders. "That's a question that can't be answered straight off."	-- Что делать? -- сказал я, пожав плечами. -- На этот вопрос нельзя ответить сразу.
"I beg you to answer me honestly, Vladimir Ivanitch," she said, and her face looked angry. "Once I have brought myself to ask you this question, I am not going to listen to stock phrases.	-- Я прошу ответа по совести, Владимир Иваныч, -- сказала она, и лицо ее стало сердитым. -- Раз я решилась задать вам этот вопрос, то не для того, чтобы слышать общие фразы.
I am asking you," she went on, beating her hand on the table, as though marking time, "what ought I to do here?	Я вас спрашиваю, -- продолжала она, стуча ладонью по столу, как бы отбивая такт, -- что я должна здесь делать?
And not only here at Nice, but in general?"	И не только здесь, в Ницце, но вообще?
I did not speak, but looked out of window to the sea.	Я молчал и смотрел в окно на море.
My heart was beating terribly.	Сердце у меня страшно забилось.
"Vladimir Ivanitch," she said softly and breathlessly; it was hard for her to speak--"Vladimir Ivanitch, if you do not believe in the cause yourself, if you no longer think of going back to it, why . . . why did you drag me out of Petersburg?	-- Владимир Иваныч, -- сказала она тихо и прерывисто дыша; ей тяжело было говорить. -Владимир Иваныч, если вы сами не верите в дело, если вы уже не думаете вернуться к нему, то зачем... зачем вы тащили меня из Петербурга?
Why did you make me promises, why did you rouse mad hopes?	Зачем обещали и зачем возбудили во мне сумасшедшие надежды?

Your convictions have changed; you have become a different man, and nobody blames you for it-- our convictions are not always in our power. But . . . but, Vladimir Ivanitch, for God's sake, why are you not sincere?" she went on softly, coming up to me. "All these months when I have been dreaming aloud, raving, going into raptures over my plans, remodelling my life on a new pattern, why didn't you tell me the truth? Why were you silent or encouraged me by your stories, and behaved as though you were in complete sympathy with me?	Убеждения ваши изменились, вы стали другим человеком, и никто не винит вас в этом -убеждения не всегда в нашей власти, но... но, Владимир Иваныч, бога ради, зачем вы неискренни? -- продолжала она тихо, подходя ко мне. -- Когда я все эти месяцы мечтала вслух, бредила, восхищалась своими планами, перестраивала свою жизнь на новый лад, то почему вы не говорили мне правды, а молчали или поощряли рассказами и держали себя так, как будто вполне сочувствовали мне?
Why was it?	Почему?
Why was it necessary?"	Для чего это было нужно?
"It's difficult to acknowledge one's bankruptcy," I said, turning round, but not looking at her. "Yes, I have no faith; I am worn out. I have lost heart. . . .	-- Трудно сознаваться в своем банкротстве, -проговорил я, оборачиваясь, но не глядя на нее. -Да, я не верю, утомился, пал духом...
It is difficult to be truthful-- very difficult, and I held my tongue.	Тяжело быть искренним, страшно тяжело, и я молчал.
God forbid that any one should have to go through what I have been through."	Не дай бог никому пережить то, что я пережил.
I felt that I was on the point of tears, and ceased speaking.	Мне показалось, что я сейчас заплачу, и я замолчал.
"Vladimir Ivanitch," she said, and took me by both hands, "you have been through so much and seen so much of life, you know more than I do; think seriously, and tell me, what am I to do?	-- Владимир Иваныч, -- сказала она и взяла меня за обе руки. -- Вы много пережили и испытали, знаете больше, чем я; подумайте серьезно и скажите: что мне делать?
Teach me!	Научите меня.
If you haven't the strength to go forward yourself and take others with you, at least show me where to go.	Если вы сами уже не в силах идти и вести за собой других, то по крайней мере укажите, куда мне идти.
After all, I am a living, feeling, thinking being.	Согласитесь, ведь я живой, чувствующий и рассуждающий человек.
To sink into a false position . . . to play an absurd part . . . is painful to me.	Попасть в ложное положение... играть какую-то нелепую роль... мне это тяжело.
I don't reproach you, I don't blame you; I only ask you."	Я не упрекаю, не обвиняю вас, а только прошу.
Tea was brought in.	Принесли чай.
"Well?" said Zinaida Fyodorovna, giving me a glass. "What do you say to me?"	-- Ну, что же? -- спросила Зинаида Федоровна, подавая мне стакан. -- Что вы мне скажете?
"There is more light in the world than you see through your window," I answered. "And there are other people besides me, Zinaida Fyodorovna."	-- Не только свету, что в окне, -- ответил я. -- И кроме меня есть люди, Зинаида Федоровна.
"Then tell me who they are," she said eagerly. "That's all I ask of you."	-- Так вот укажите мне их, -- живо сказала она. -Я об этом только и прошу вас.

"And I want to say, too," I went on, "one can serve an idea in more than one calling.	-- И еще я хочу сказать, -- продолжал я. -Служить идее можно не в одном каком-нибудь поприще.
If one has made a mistake and lost faith in one, one may find another.	Если ошиблись, изверились в одном, то можно отыскать другое.
The world of ideas is large and cannot be exhausted."	Мир идей широк и неисчерпаем.
"The world of ideas!" she said, and she looked into my face sarcastically. "Then we had better leave off talking.	-- Мир идей! -- проговорила она и насмешливо поглядела мне в лицо. -- Так уж лучше мы перестанем...
What's the use? . . ."	Что уж тут...
She flushed.	Она покраснела.
"The world of ideas!" she repeated. She threw her dinner-napkin aside, and an expression of indignation and contempt came into her face. "All your fine ideas, I see, lead up to one inevitable, essential step: I ought to become your mistress.	-- Мир идей! -- повторила она и отбросила салфетку в сторону, и лицо ее приняло негодующее, брезгливое выражение. -- Все эти ваши прекрасные идеи, я вижу, сводятся к одному неизбежному, необходимому шагу: я должна сделаться вашею любовницей.
That's what's wanted.	Вот что нужно.
To be taken up with ideas without being the mistress of an honourable, progressive man, is as good as not understanding the ideas.	Носиться с идеями и не быть любовницей честнейшего, идейнейшего человека -- значит не понимать идей.
One has to begin with that . . . that is, with being your mistress, and the rest will come of itself."	Надо начинать с этого... то есть с любовницы, а остальное само приложится.
"You are irritated, Zinaida Fyodorovna," I said.	-- Вы раздражены, Зинаида Федоровна, -- сказал я.
"No, I am sincere!" she cried, breathing hard. "I am sincere!"	-- Нет, я искренна! -- крикнула она, тяжело дыша. -- Я искренна!
"You are sincere, perhaps, but you are in error, and it hurts me to hear you."	-- Вы искренни, быть может, но вы заблуждаетесь, и мне больно слушать вас.
"I am in error?" she laughed. "Any one else might say that, but not you, my dear sir!	-- Я заблуждаюсь! -- засмеялась она. -- Кто бы говорил, да не вы, сударь мой.
I may seem to you indelicate, cruel, but I don't care: you love me?	Пусть я покажусь вам неделикатной, жестокой, но куда ни шло: вы любите меня?
You love me, don't you?"	Ведь любите?
I shrugged my shoulders.	Я пожал плечами.
"Yes, shrug your shoulders!" she went on sarcastically. "When you were ill I heard you in your delirium, and ever since these adoring eyes, these sighs, and edifying conversations about friendship, about spiritual kinship. . . .	-- Да, пожимайте плечами! -- продолжала она насмешливо. -- Когда вы были больны, я слышала, как вы бредили, потом постоянно эти обожающие глаза, вздохи, благонамеренные разговоры о близости, духовном родстве...
But the point is, why haven't you been sincere?	Но, главное, почему вы до сих пор были не искренни?
Why have you concealed what is and talked about what isn't?	Почему вы скрывали то, что есть, а говорили о том, чего нет?

Had you said from the beginning what ideas exactly led you to drag me from Petersburg, I should have known.	Сказали бы с самого начала, какие собственно идеи заставили вас вытащить меня из Петербурга, так бы уж я и знала.
I should have poisoned myself then as I meant to, and there would have been none of this tedious farce. . . .	Отравилась бы тогда, как хотела, и не было бы теперь этой нудной комедии...
But what's the use of talking!" With a wave of the hand she sat down.	Э, да что говорить! -- она махнула на меня рукой и села.
"You speak to me as though you suspected me of dishonourable intentions," I said, offended.	-- Вы говорите таким тоном, как будто подозреваете во мне бесчестные намерения, -обиделся я.
"Oh, very well.	-- Ну, да уж ладно.
What's the use of talking!	Что уж тут.
I don't suspect you of intentions, but of having no intentions.	Я не намерения подозреваю в вас, а то, что у вас никаких намерений не было.
If you had any, I should have known them by now.	Будь они у вас, я бы уж знала их.
You had nothing but ideas and love.	Кроме идей и любви, у вас ничего не было.
For the present--ideas and love, and in prospect--me as your mistress.	Теперь идеи и любовь, а в перспективе -- я любовница.
That's in the order of things both in life and in novels.	Таков уж порядок вещей и в жизни, и в романах...
Here you abused him," she said, and she slapped the table with her hand, "but one can't help agreeing with him.	Вот вы бранили его, -- сказала она и ударила ладонью по столу, -- а ведь поневоле с ним согласишься.
He has good reasons for despising these ideas."	Недаром он презирает все эти идеи.
"He does not despise ideas; he is afraid of them," I cried. "He is a coward and a liar."	-- Он не презирает идей, а боится их, -- крикнул я. -- Он трус и лжец.
"Oh, very well.	-- Ну, да уж ладно!
He is a coward and a liar, and deceived me. And you?	Он трус, лжец и обманул меня, а вы?
Excuse my frankness; what are you?	Извините за откровенность: вы кто?
He deceived me and left me to take my chance in Petersburg, and you have deceived me and abandoned me here.	Он обманул и бросил меня на произвол судьбы в Петербурге, а вы обманули и бросили меня здесь.
But he did not mix up ideas with his deceit, and you .!!	Но тот хоть идей не приплетал к обману, а вы...
"For goodness' sake, why are you saying this?" I cried in horror, wringing my hands and going up to her quickly. "No, Zinaida Fyodorovna, this is cynicism. You must not be so despairing; listen to me," I went on, catching at a thought which flashed dimly upon me, and which seemed to me might still save us both. "Listen.	-- Бога ради, зачем вы это говорите? -- ужаснулся я, ломая руки и быстро подходя к ней. -- Нет, Зинаида Федоровна, нет, это цинизм, нельзя так отчаиваться, выслушайте меня, -- продолжал я, ухватившись за мысль, которая вдруг неясно блеснула у меня в голове и, казалось, могла еще спасти нас обоих. -- Слушайте меня.

I have passed through so many experiences in my time that my head goes round at the thought of them, and I have realised with my mind, with my racked soul, that man finds his true destiny in nothing if not in self-sacrificing love for his neighbour.	Я испытал на своем веку много, так много, что теперь при воспоминании голова кружится, и я теперь крепко понял мозгом, своей изболевшей душой, что назначение человека или ни в чем, или только в одном -- в самоотверженной любви к ближнему.
It is towards that we must strive, and that is our destination!	Вот куда мы должны идти и в чем наше назначение!
That is my faith!"	Вот моя вера!
I wanted to go on to speak of mercy, of forgiveness, but there was an insincere note in my voice, and I was embarrassed.	Дальше я хотел говорить о милосердии, о всепрощении, но голос мой вдруг зазвучал неискренно, и я смутился.
"I want to live!" I said genuinely. "To live, to live!	-- Мне жить хочется! -- проговорил я искренно. -Жить, жить!
I want peace, tranquillity; I want warmth--this sea here--to have you near.	Я хочу мира, тишины, хочу тепла, вот этого моря, вашей близости.
Oh, how I wish I could rouse in you the same thirst for life!	О, как бы я хотел внушить и вам эту страстную жажду жизни!
You spoke just now of love, but it would be enough for me to have you near, to hear your voice, to watch the look in your face . . . !"	Вы только что говорили про любовь, но для меня было бы довольно и одной близости вашей, вашего голоса, выражения лица...
She flushed crimson, and to hinder my speaking, said quickly:	Она покраснела и сказала быстро, чтобы помешать мне говорить:
"You love life, and I hate it.	-- Вы любите жизнь, а я ее ненавижу.
So our ways lie apart."	Стало быть, дороги у нас разные.
She poured herself out some tea, but did not touch it, went into the bedroom, and lay down.	Она налила себе чаю, но не дотронулась до него, пошла в спальню и легла.
"I imagine it is better to cut short this conversation," she said to me from within. "Everything is over for me, and I want nothing . . . .	-- Я полагаю, нам бы лучше прекратить этот разговор, -- сказала она мне оттуда. -- Для меня всё уже кончено и ничего мне не нужно...
What more is there to say?"	Что ж тут разговаривать еще!
"No, it's not all over!"	-- Нет, не все кончено!
"Oh, very well! . . .	-- Ну, да ладно!..
I know!	Знаю я!
I am sick of it. . . .	Надоело...
That's enough."	Будет.
I got up, took a turn from one end of the room to the other, and went out into the corridor.	Я постоял, прошелся из угла в угол и вышел в коридор.
When late at night I went to her door and listened, I distinctly heard her crying.	Когда потом, поздно ночью, я подошел к ее двери и прислушался, мне явственно послышался плач.
Next morning the waiter, handing me my clothes, informed me, with a smile, that the lady in number thirteen was confined.	На другой день утром лакей, подавая мне платье, сообщил с улыбкой, что госпожа из 13-го номера родит.

I dressed somehow, and almost fainting with terror ran to Zinaida Fyodorovna.	Я кое-как оделся и, замирая от ужаса, поспешил к Зинаиде Федоровне.
In her room I found a doctor, a midwife, and an elderly Russian lady from Harkov, called Darya Milhailovna.	В ее номере находились доктор, акушерка и пожилая русская дама из Харькова, которую звали Дарьей Михайловной.
There was a smell of ether.	Пахло эфирными каплями.
I had scarcely crossed the threshold when from the room where she was lying I heard a low, plaintive moan, and, as though it had been wafted me by the wind from Russia, I thought of Orlov, his irony, Polya, the Neva, the drifting snow, then the cab without an apron, the prediction I had read in the cold morning sky, and the despairing cry	Едва я переступил порог, как из комнаты, где лежала она, послышался тихий, жалобный стон, и точно это ветер донес мне его из России, я вспомнил Орлова, его иронию, Нолю, Неву, снег хлопьями, потом пролетку без фартука, пророчество, какое я прочел на холодном утреннем небе, и отчаянный крик:
"Nina!	"Нина!
Nina!"	Нина!"
"Go in to her," said the lady.	-- Вы сходите к ней, -- сказала дама.
I went in to see Zinaida Fyodorovna, feeling as though I were the father of the child.	Я вошел к Зинаиде Федоровне с таким чувством, как будто я был отцом ребенка.
She was lying with her eyes closed, looking thin and pale, wearing a white cap edged with lace.	Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами.
I remember there were two expressions on her face: one--cold, indifferent, apathetic; the other--a look of childish helplessness given her by the white cap.	Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик.
She did not hear me come in, or heard, perhaps, but did not pay attention.	Она не слышала, как я вошел, или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания.
I stood, looked at her, and waited.	Я стоял, смотрел на нее и ждал.
But her face was contorted with pain; she opened her eyes and gazed at the ceiling, as though wondering what was happening to her. . . .	Но вот лицо ее покривилось от боли, она открыла глаза и стала глядеть в потолок, как бы соображая, что с ней...
There was a look of loathing on her face.	На ее лице выразилось отвращение.
"It's horrible . . ." she whispered.	-- Гадко, -- прошептала она.
"Zinaida Fyodorovna." I spoke her name softly.	-- Зинаида Федоровна, -- позвал я слабо.
She looked at me indifferently, listlessly, and closed her eyes.	Она равнодушно, вяло поглядела на меня и закрыла глаза.
I stood there a little while, then went away.	Я постоял немного и вышел.
At night, Darya Mihailovna informed me that the child, a girl, was born, but that the mother was in a dangerous condition.	Ночью Дарья Михайловна сообщила мне, что родилась девочка, но что роженица в опасном положении; потом по коридору бегали, был шум.
Then I heard noise and bustle in the passage. Darya Mihailovna came to me again and with a face of despair, wringing her hands, said:	Опять приходила ко мне Дарья Михайловна и с отчаянным лицом, ломая руки, говорила:
"Oh, this is awful!	-- О, это ужасно!
The doctor suspects that she has taken poison!	Доктор подозревает, что она приняла яд!

Oh, how badly Russians do behave here!"	О, как нехорошо ведут себя здесь русские!
And at twelve o'clock the next day Zinaida Fyodorovna died.	А на другой день в полдень Зинаида Федоровна скончалась.
Chapter XVIII.	XVIII.
Two years had passed.	Прошло два года.
Circumstances had changed; I had come to Petersburg again and could live here openly.	Обстоятельства изменились, я опять поехал в Петербург и мог жить тут, уже не скрываясь.
I was no longer afraid of being and seeming sentimental, and gave myself up entirely to the fatherly, or rather idolatrous feeling roused in me by Sonya, Zinaida Fyodorovna's child.	Я уже не боялся быть и казаться чувствительным и весь ушел в отеческое или, вернее, идолопоклонническое чувство, какое возбуждала во мне Соня, дочь Зинаиды Федоровны.
I fed her with my own hands, gave her her bath, put her to bed, never took my eyes off her for nights together, and screamed when it seemed to me that the nurse was just going to drop her.	Я кормил ее из своих рук, купал, укладывал спать, не сводил с нее глаз по целым ночам и вскрикивал, когда мне казалось, что нянька ее сейчас уронит.
My thirst for normal ordinary life became stronger and more acute as time went on, but wider visions stopped short at Sonya, as though I had found in her at last just what I needed.	Моя жажда обыкновенной обывательской жизни с течением времени становилась все сильнее и раздражительнее, но широкие мечты остановились около Сони, как будто нашли в ней, наконец, именно то, что мне нужно было.
I loved the child madly.	Я любил эту девочку безумно.
In her I saw the continuation of my life, and it was not exactly that I fancied, but I felt, I almost believed, that when I had cast off at last my long, bony, bearded frame, I should go on living in those little blue eyes, that silky flaxen hair, those dimpled pink hands which stroked my face so lovingly and were clasped round my neck.	В ней я видел продолжение своей жизни, и мне не то чтобы казалось, а я чувствовал, почти веровал, что когда, наконец, я сброшу с себя длинное, костлявое, бородатое тело, то буду жить в этих голубых глазках, в белокурых шелковых волосиках и в этих пухлых, розовых ручонках, которые так любовно гладят меня по лицу и обнимают мою шею.
Sonya's future made me anxious.	Судьба Сони пугала меня.
Orlov was her father; in her birth certificate she was called Krasnovsky, and the only person who knew of her existence, and took interest in her--that is, I--was at death's door.	Отцом ее был Орлов, в метрическом свидетельстве она называлась Красновскою, а единственный человек, который знал об ее существовании и для которого оно было интересно, то есть я, уже дотягивал свою песню.
I had to think about her seriously.	Нужно было подумать о ней серьезно.
The day after I arrived in Petersburg I went to see Orlov.	На другой же день по приезде в Петербург я отправился к Орлову.
The door was opened to me by a stout old fellow with red whiskers and no moustache, who looked like a German.	Отворил мне толстый старик с рыжими бакенами и без усов, по-видимому, немец.
Polya, who was tidying the drawing-room, did not recognise me, but Orlov knew me at once.	Поля, убиравшая в гостиной, не узнала меня, но зато Орлов узнал тотчас же.
"Ah, Mr. Revolutionist!" he said, looking at me with curiosity, and laughing. "What fate has brought you?"	-- А, господин крамольник! -- сказал он, оглядывая меня с любопытством и смеясь. -Какими судьбами?

He was not changed in the least: the same well-groomed, unpleasant face, the same irony.	Он нисколько не изменился: все то же холеное, неприятное лицо, та же ирония.
And a new book was lying on the table just as of old, with an ivory paper-knife thrust in it.	И на столе, как в прежнее время, лежала какая-то новая книга с заложенным в нее ножом из слоновой кости.
He had evidently been reading before I came in.	Очевидно, читал до моего прихода.
He made me sit down, offered me a cigar, and with a delicacy only found in well-bred people, concealing the unpleasant feeling aroused by my face and my wasted figure, observed casually that I was not in the least changed, and that he would have known me anywhere in spite of my having grown a beard.	Он усадил меня, предложил сигару и с деликатностью, свойственною только отлично воспитанным людям, скрывая неприятное чувство, какое возбуждали в нем мое лицо и моя тощая фигура, заметил вскользь, что я нисколько не изменился и что меня легко узнать, несмотря даже на то, что я оброс бородою.
We talked of the weather, of Paris.	Поговорили о погоде, о Париже.
To dispose as quickly as possible of the oppressive, inevitable question, which weighed upon him and me, he asked:	Чтобы поскорее отделаться от тяжелого неизбежного вопроса, который томил и его, и меня, он спросил:
"Zinaida Fyodorovna is dead?"	-- Зинаида Федоровна умерла?
"Yes," I answered.	-- Да, умерла, -- ответил я.
"In childbirth?"	-- От родов?
"Yes, in childbirth.	-- Да, от родов.
The doctor suspected another cause of death, but . . . it is more comforting for you and for me to think that she died in childbirth."	Доктор подозревал другую причину смерти, но... и для вас, и для меня покойнее думать, что она умерла от родов.
He sighed decorously and was silent.	Он вздохнул из приличия и помолчал.
The angel of silence passed over us, as they say.	Пролетел тихий ангел.
"Yes.	-- Так-с.
And here everything is as it used to be--no changes," he said briskly, seeing that I was looking about the room. "My father, as you know, has left the service and is living in retirement; I am still in the same department.	А у меня все по-старому, никаких особенных перемен, -- живо заговорил он, заметив, что я оглядываю кабинет. -- Отец, как вы знаете, в отставке и уже на покое, я все там же.
Do you remember Pekarsky?	Пекарского помните?
He is just the same as ever.	Он все такой же.
Gruzin died of diphtheria a year ago. . . .	Грузии в прошлом году умер от дифтерита...
Kukushkin is alive, and often speaks of you.	Ну-с, Кукушкин жив и частенько вспоминает о вас.
By the way," said Orlov, dropping his eyes with an air of reserve, "when Kukushkin heard who you were, he began telling every one you had attacked him and tried to murder him . . . and that he only just escaped with his life."	Кстати, -- продолжал Орлов, застенчиво опуская глаза, -- когда Кукушкин узнал, кто вы, то стал везде рассказывать, что вы будто учинили на него нападение, хотели его убить... и он едва спасся.
I did not speak.	Я промолчал.

"Old servants do not forget their masters. . . .	-- Старые слуги не забывают своих господ...
It's very nice of you," said Orlov jocosely. "Will you have some wine and some coffee, though?	Это очень мило с вашей стороны, -- пошутил Орлов. -- Однако, не хотите ли вина или кофе?
I will tell them to make some."	Я прикажу сварить.
"No, thank you.	-- Нет, благодарю.
I have come to see you about a very important matter, Georgy Ivanitch."	Я к вам по очень важному делу, Георгий Иваныч.
"I am not very fond of important matters, but I shall be glad to be of service to you.	-- Я не охотник до важных дел, но вам рад служить.
What do you want?"	Что прикажете?
"You see," I began, growing agitated, "I have here with me Zinaida Fyodorovna's daughter. . . .	-- Видите ли, -- начал я, волнуясь, -- со мной в настоящее время находится здесь дочь покойной Зинаиды Федоровны...
Hitherto I have brought her up, but, as you see, before many days I shall be an empty sound.	До сих пор я занимался ее воспитанием, но, как видите, не сегодня-завтра я превращусь в звук пустой.
I should like to die with the thought that she is provided for."	Мне хотелось бы умереть с мыслью, что она пристроена.
Orlov coloured a little, frowned a little, and took a cursory and sullen glance at me.	Орлов слегка покраснел, нахмурился и сурово, мельком взглянул на меня.
He was unpleasantly affected, not so much by the "important matter" as by my words about death, about becoming an empty sound.	На него неприятно подействовало не столько "важное дело", как слова мои о превращении в звук пустой, о смерти.
"Yes, it must be thought about," he said, screening his eyes as though from the sun. "Thank you.	-- Да, об этом надо подумать, -- сказал он, заслоняя глаза, как от солнца. -- Благодарю вас.
You say it's a girl?"	Вы говорите: девочка?
"Yes, a girl.	-- Да, девочка.
A wonderful child!"	Чудная девочка!
"Yes.	-- Так.
Of course, it's not a lap-dog, but a human being.	Это, конечно, не мопс, а человек... понятно, надо серьезно подумать.
I understand we must consider it seriously. I am prepared to do my part, and am very grateful to you."	Я готов принять участие и... и очень обязан вам.
He got up, walked about, biting his nails, and stopped before a picture.	Он встал, прошелся, кусая ногти, и остановился перед картиной.
"We must think about it," he said in a hollow voice, standing with his back to me. "I shall go to Pekarsky's to-day and will ask him to go to Krasnovsky's.	-- Об этом надо подумать, -- сказал он глухо, стоя ко мне спиной. -- Я сегодня побываю у Пекарского и попрошу его съездить к Красновскому.
I don't think he will make much ado about consenting to take the child."	Думаю, что Красновский не будет долго ломаться и согласится взять эту девочку.

"But, excuse me, I don't see what Krasnovsky has got to do with it," I said, also getting up and walking to a picture at the other end of the room.	-- Но, простите, я не знаю, при чем тут Красновский, -- сказал я, тоже вставая и подходя к картине в другом конце кабинета.
"But she bears his name, of course!" said Orlov.	-- Но, ведь она носит его фамилию, надеюсь! -сказал Орлов.
"Yes, he may be legally obliged to accept the child—I don't know; but I came to you, Georgy Ivanitch, not to discuss the legal aspect."	-- Да, он, быть может, обязан по закону принять к себе этого ребенка, я не знаю, но я пришел к вам, Георгий Иваныч, не для того, чтоб говорить о законах.
"Yes, yes, you are right," he agreed briskly. "I believe I am talking nonsense.	-- Да, да, вы правы, -- живо согласился он. -- Я, кажется, говорю вздор.
But don't excite yourself.	Но вы не волнуйтесь.
We will decide the matter to our mutual satisfaction.	Мы все это обсудим ко взаимному удовольствию.
If one thing won't do, we'll try another; and if that won't do, we'll try a third--one way or another this delicate question shall be settled.	Не одно, так другое, не другое, так третье, а так или иначе этот щекотливый вопрос будет решен.
Pekarsky will arrange it all.	Пекарский все устроит.
Be so good as to leave me your address and I will let you know at once what we decide.	Вы будете добры, оставите мне свой адрес, и я сообщу вам немедленно то решение, к какому мы придем.
Where are you living?"	Вы где живете?
Orlov wrote down my address, sighed, and said with a smile:	Орлов записал мой адрес, вздохнул и сказал с улыбкой:
"Oh, Lord, what a job it is to be the father of a little daughter!	-- Что за комиссия, создатель, быть малой дочери отцом!
But Pekarsky will arrange it all.	Но Пекарский все устроит.
He is a sensible man.	Это "вумный" мужчина.
Did you stay long in Paris?"	А вы долго прожили в Париже?
"Two months."	-- Месяца два.
We were silent.	Мы помолчали.
Orlov was evidently afraid I should begin talking of the child again, and to turn my attention in another direction, said:	Орлов, очевидно, боялся, что я опять заговорю о девочке, и, чтобы отвлечь мое внимание в другую сторону, сказал:
"You have probably forgotten your letter by now.	-- Вы, вероятно, уже забыли про свое письмо.
But I have kept it.	А я берегу его.
I understand your mood at the time, and, I must own, I respect that letter.	Ваше тогдашнее настроение я понимаю и, признаться, уважаю это письмо.
'Damnable cold blood,' 'Asiatic,' 'coarse laugh'-- that was charming and characteristic," he went on with an ironical smile. "And the fundamental thought is perhaps near the truth, though one might dispute the question endlessly.	Проклятая, холодная кровь, азиат, лошадиный смех -- это мило и характерно, -- продолжал он, иронически улыбаясь. -- И основная мысль, пожалуй, близка к правде, хотя можно было бы спорить без конца.

That is," he hesitated, "not dispute the thought itself, but your attitude to the question--your temperament, so to say.	То есть, -- замялся он, -- спорить не с самою мыслью, а с вашим отношением к вопросу, с вашим, так сказать, темпераментом.
Yes, my life is abnormal, corrupted, of no use to any one, and what prevents me from beginning a new life is cowardice--there you are quite right.	Да, моя жизнь ненормальна, испорчена, не годится ни к чему, и начать новую жизнь мне мешает трусость, -- тут вы совершенно правы.
But that you take it so much to heart, are troubled, and reduced to despair by it--that's irrational; there you are quite wrong."	Но что вы так близко принимаете это к сердцу, волнуетесь и приходите в отчаяние, -- это не резон, тут вы совсем не правы.
"A living man cannot help being troubled and reduced to despair when he sees that he himself is going to ruin and others are going to ruin round him."	-- Живой человек не может не волноваться и не отчаиваться, когда видит, как погибает сам и вокруг гибнут другие.
"Who doubts it!	-- Кто говорит!
I am not advocating indifference; all I ask for is an objective attitude to life.	Я вовсе не проповедую равнодушия, а хочу только объективного отношения к жизни.
The more objective, the less danger of falling into error.	Чем объективнее, тем меньше риску впасть в ошибку.
One must look into the root of things, and try to see in every phenomenon a cause of all the other causes.	Надо смотреть в корень и искать в каждом явлении причину всех причин.
We have grown feeble, slack-degraded, in fact. Our generation is entirely composed of neurasthenics and whimperers; we do nothing but talk of fatigue and exhaustion. But the fault is neither yours nor mine; we are of too little consequence to affect the destiny of a whole generation.	Мы ослабели, опустились, пали наконец, наше поколение всплошную состоит из неврастеников и нытиков, мы только и знаем, что толкуем об усталости и переутомлении, но виноваты в том не вы и не я: мы слишком мелки, чтобы от нашего произвола могла зависеть судьба целого поколения.
We must suppose for that larger, more general causes with a solid raison d'etre from the biological point of view.	Тут, надо думать, причины большие, общие, имеющие с точки зрения биологической свой солидный raison d'etre {смысл (франц.).}.
We are neurasthenics, flabby, renegades, but perhaps it's necessary and of service for generations that will come after us.	Мы неврастеники, кисляи, отступники, но, быть может, это нужно и полезно для тех поколений, которые будут жить после нас.
Not one hair falls from the head without the will of the Heavenly Father--in other words, nothing happens by chance in Nature and in human environment.	Ни единый волос не падает с головы без воли отца небесного, -- другими словами, в природе и в человеческой среде ничто не творится так себе.
Everything has its cause and is inevitable.	Все обоснованно и необходимо.
And if so, why should we worry and write despairing letters?"	А если так, то чего же нам особенно беспокоиться и писать отчаянные письма?
"That's all very well," I said, thinking a little. "I believe it will be easier and clearer for the generations to come; our experience will be at their service.	-- Так-то так, -- сказал я, подумав. -- Я верю, следующим поколениям будет легче и видней; к их услугам будет наш опыт.
But one wants to live apart from future generations and not only for their sake.	Но ведь хочется жить независимо от будущих поколений и не только для них.
Life is only given us once, and one wants to live it boldly, with full consciousness and beauty.	Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво.

One wants to play a striking, independent, noble part; one wants to make history so that those generations may not have the right to say of each of us that we were nonentities or worse. . . .	Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того...
I believe what is going on about us is inevitable and not without a purpose, but what have I to do with that inevitability? Why should my ego be lost?"	Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему "я"?
"Well, there's no help for it," sighed Orlov, getting up and, as it were, giving me to understand that our conversation was over.	-- Ну, что делать! -- вздохнул Орлов, поднимаясь и как бы давая понять, что разговор наш уже кончен.
I took my hat.	Я взялся за шапку.
"We've only been sitting here half an hour, and how many questions we have settled, when you come to think of it!" said Orlov, seeing me into the hall. "So I will see to that matter. . . .	-- Только полчаса посидели, а сколько вопросов решили, подумаешь! -- говорил Орлов, провожая меня до передней. -- Так я позабочусь о том...
I will see Pekarsky to-day. . . .	Сегодня же повидаюсь с Пекарским.
Don't be uneasy."	Будьте без сумления.
He stood waiting while I put on my coat, and was obviously relieved at the feeling that I was going away.	Он остановился в ожидании, пока я оденусь, и видимо чувствовал удовольствие от того, что я сейчас уйду.
"Georgy Ivanitch, give me back my letter," I said.	-- Г еоргий Иваныч, возвратите мне мое письмо, -сказал я.
"Certainly."	-- Слушаю-с.
He went to his study, and a minute later returned with the letter.	Он пошел в кабинет и через минуту вернулся с письмом.
I thanked him and went away.	Я поблагодарил и вышел.
The next day I got a letter from him.	На другой день я получил от него записку.
He congratulated me on the satisfactory settlement of the question.	Он поздравлял меня с благополучным решением вопроса.
Pekarsky knew a lady, he wrote, who kept a school, something like a kindergarten, where she took quite little children.	У Пекарского есть знакомая дама, писал он, которая держит пансион, что-то вроде детского сада, куда принимаются даже очень маленькие дети.
The lady could be entirely depended upon, but before concluding anything with her it would be as well to discuss the matter with Krasnovsky--it was a matter of form.	На даму можно положиться вполне, но прежде чем входить с нею в соглашение, не мешает переговорить с Красновским -- этого требует формальность.
He advised me to see Pekarsky at once and to take the birth certificate with me, if I had it.	Советовал мне немедленно отправиться к Пекарскому и кстати прихватить с собою метрическое свидетельство, если таковое имеется.
"Rest assured of the sincere respect and devotion of your humble servant. . . ."	"Примите уверение в искреннем уважении и преданности вашего покорного слуги..."

I read this letter, and Sonya sat on the table and gazed at me attentively without blinking, as though she knew her fate was being decided.

Читать дальше