Алексей Толстой - Сестры - русский и английский параллельные тексты

The law courts were thronged with hysterical women, greedily imbibing the gory details of sensational trials. Залы суда наполнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Everything was to be obtained for money-luxury and women. Все было доступно - роскошь и женщины. Depravity was everywhere, it spread to the Court like a plague. * Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражен дворец. And in the palace itself an illiterate peasant, wild-eyed and powerfully built, made his way to the very throne of the emperor-there, derisive, cynical, to bring infamy upon Russia. И во дворец, до императорского трона, дошел и, глумясь и издеваясь, стал шельмовать над Россией неграмотный мужик с сумасшедшими глазами и могучей мужской силой. Like all great cities, Petersburg led a tense, preoccupied life of its own. Петербург, как всякий город, жил единой жизнью, напряженной и озабоченной. This life was ruled by its central force, which never really merged with what might be called the spirit of the town. The central force aimed at the establishment of order, quiet and decency, and the spirit of the town aimed at the destruction of the central force. Центральная сила руководила этим движением, но она не была слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города стремился разрушить эту силу. The spirit of destruction pervaded everything; its mortal poison permeated the vast financial speculations of the celebrated Sashka Sakelman, the sullen rancour of the steel-plant worker, the disjointed aspirations of the fashionable poetess sitting up till five in the morning in the theatrical basement of Дух разрушения был во всем, пропитывал смертельным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале "The Red Sleigh Bells." Even those whose duty it was to combat destruction unconsciously did everything to increase its scope and intensity. "Красные бубенцы", - и даже те, кому нужно было бороться с этим разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и обострить. These were the days when love, and all sane and kindly emotions were regarded as commonplace and old-fashioned, when people felt not love, but desire, their vitiated appetites craving for something pungent to burn up their vitals. То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.

Girls concealed their innocence, married couples, their faithfulness.	Девушки скрывали свою невинность, супруги -верность.
Destructiveness was considered a sign of good taste, neurasthenia, a sign of refinement.	Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности.
Fashionable writers, who seemed to have sprung from nowhere in a single season, preached these doctrines.	Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия.
People invented vices and perversions for themselves-anything rather than be considered a bore.	Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
Such was Petersburg in 1914.	Таков был Петербург в 1914 году.
Worn out by sleepless nights, drowning its melancholy in drink and gold, stifling it with loveless love, and the piercing, impotently sensuous strains of the tango-that dance of death-it lived as if in anxious expectation of some fatal, fearful day.	Замученный бессонными ночами, оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он жил словно в ожидании рокового и страшного дня.
And signs were not lacking that this day was approaching-the new and strange oozed from every chink.	И тому были предвозвестники - новое и непонятное лезло изо всех щелей.
* и *	2
"... What do we want with memories?	- ...Мы ничего не хотим помнить.
We say: That'll do! Turn your backside on the past!'	Мы говорим: довольно, повернитесь к прошлому задом!
Who's that behind me?	Кто там у меня за спиной?
The Venus de Milo?	Венера Милосская?
Well-is she good to eat?	А что - ее можно кушать?
Will she make my hair grow?	Или она способствует ращению волос?
I don't see what good that marble carcase is supposed to do me!	Я не понимаю, для чего мне нужна эта каменная туша?
Art, you say?	Но искусство, искусство, брр!
You still like titillating yourself with that idea?	Вам все еще нравится щекотать себя этим понятием?
Look around you, in front, on the ground!	Глядите по сторонам, вперед, под ноги.
You're wearing American shoes.	У вас на ногах американские башмаки!
Three cheers for American shoes!	Да здравствуют американские башмаки!
A red automobile, rubber tires, a gallon of petrol, and seventy miles an hour-that's art!	Вот искусство: красный автомобиль, гуттаперчевая шина, пуд бензину и сто верст в час.
It makes one long to devour space.	Это возбуждает меня пожирать пространство.
And here's art for you: a 40-foot poster, depicting a smart young man, in a top hat shining like the sun.	Вот искусство: афиша в шестнадцать аршин, и на ней некий шикарный молодой человек в сияющем, как солнце, цилиндре.
It's the tailor who's the artist, the genius of today.	Это - портной, художник, гений сегодняшнего дня!

I want to devour life itself, and you offer me soothing syrup for impotents...."	Я хочу пожирать жизнь, а вы меня потчуете сахарной водицей для страдающих половым бессилием...
Laughter and applause rang out from the end of the narrow hall, beyond the seats, where the students from the courses and the university stood closely packed.	В конце узкого зала, за стульями, где тесно стояла молодежь с курсов и университета, раздался смех и хлопки.
The speaker, Sergei Sergeyevich Sapozhkov, his moist lips curved in a smile, settled the precariously balanced pince-nez on the bridge of his big nose and blithely descended the steps of the great oak rostrum.	Говоривший, Сергей Сергеевич Сапожков, усмехаясь влажным ртом, надвинул на большой нос прыгающее пенсне и бойко сошел по ступенькам большой дубовой кафедры.
On one side of the hall were the members of the "Philosophical Evenings Society," seated behind a long table lit by two five-branched sconces.	Сбоку, за длинным столом, освещенным двумя пятисвечными канделябрами, сидели члены общества "Философские вечера".
Here were the chairman of the Society, professor of divinity Antonovsky, the historian Velyaminov, the lecturer for the evening the philosopher Borsky, and that as tute writer, Sakunin.	Здесь были и председатель общества, профессор богословия Антоновский, и сегодняшний докладчик - историк Вельяминов, и философ Борский, и лукавый писатель Сакунин.
That winter, the "Philosophical Evenings Society" had undergone violent assaults from certain little known but extremely vituperative young people.	Общество "Философские вечера" в эту зиму выдерживало сильный натиск со стороны мало кому известных, но зубастых молодых людей.
These attacked the venerable writers and respected philosophers with such virulence, and uttered sentiments so audacious and alluring, that the old mansion on the Fontanka in which the society was housed was filled to overflowing on Saturdays, when its meetings were thrown open to the public.	Они нападали на маститых писателей и почтенных философов с такой яростью и говорили такие дерзкие и соблазнительные вещи, что старый особняк на Фонтанке, где помещалось общество, по субботам, в дни открытых заседаний, бывал переполнен.
This particular evening was no exception.	Так было и сегодня.
As soon as Sapozhkov, amidst gusts of applause, had disappeared in the crowd, a short man, with a knobby, cropped head, and a youthful, sallow, high-cheeked countenance, ascended the steps of the rostrum.	Когда Сапожков при рассыпавшихся хлопках исчез в толпе, на кафедру поднялся небольшого роста человек с шишковатым стриженым черепом, с молодым скуластым и желтым лицом -Акундин.
This was Akundin, a comparatively new arrival. His popularity was immense, especially among the back benches, but when it was asked who he was, and where he came from, those in the know smiled enigmatically.	Появился он здесь недавно, успех, в особенности в задних рядах зрительного зала, бывал у него огромный, и когда спрашивали: откуда и кто такой? - знающие люди загадочно улыбались.
It was, however, known that Akundin was not his real name, that he had just come from abroad, and that he had reasons of his own for speaking here.	Во всяком случае, фамилия его была не Акундин, приехал он из-за границы и выступал неспроста.
Fingering his sparse beard, Akundin glanced round the hushed hall with a faint smile on his lips before beginning to speak.	Пощипывая редкую бородку, Акундин оглядел затихший зал, усмехнулся тонкой полоской губ и начал говорить.
In the third row, just at the gangway, sat a young girl in a high-necked dress of black cloth, her chin propped on her fist.	В это время в третьем ряду кресел, у среднего прохода, подперев кулачком подбородок, сидела молодая девушка, в суконном черном платье, закрытом до шеи.

Читать дальше