Петр Альшевский - Оставь компас себе

Что мы решили, то и судьба. Это прозвучит банально, но своей судьбы мы хозяева. Ни на кого не перекладывать, за совершенные промахи спрашивать с себя: похоже, моя мысль в верном направлении ковыляет. Ну и я пойду – мне втемяшилось и я, от углубления осоловевший, побрел. И в чем я побрел?

В чем был. Резинка у трусов слабая, но я их поддерживаю и на ходу они не спадают, ты, Фима, иди осторожно, овраг где-то рядом, у края я заторможу!

Думаю, я сумел. Наверно, я у края, но, может, до него метров двадцать…

Осведомляю тебя, Фима-слепец, что микробиолог Заболотный доказал идентичность чумы бубонной и чумы легочной.

Ну а мне-то, Фея Столовая, каким…

Экспериментально доказал!

Проверить опытным путем – вот на чем Столовая Фея настаивает. Не топтаться в бездействии, а шагнуть и, как говорится, куда кривая выведет.

Ногу задираю, вперед подаюсь – земля. Следующий амплитудный шаг тоже не в пустоту. Повторяя движения, проделывая их на протяжении приличном, я помыслил, что овраг я, пожалуй, обошел.

Существование я влачу жалкое, но я не в овраге, крайней точки не ниже, разодранной плотью потягивает – тигры Тефтончика жрут. Откройтесь же мне вы, моей сущности глубины…

Мы бездонны!

Что спорить, конечно, без глубин в души осознание гибели Тефтончика мне позитивным не сделать. На белом свете мы все насовсем, пришедшему сюда раствориться во мраке смерти невозможно, умерщвленный Тефтончик переродится в аиста, и аист принесет мне ребеночка – это что, агония? А это откуда, из Второзакония? «Господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами, язвами великими и постоянными, и болезнями злыми и постоянными».

К кормившемуся у меня псу, ныне аистом ставшему, у меня официальная просьба ребеночком меня обнести.

Смышленого мальчишку, чтобы глазами мне и опорой? подросшего я бы взял, но аисты разносят младенцев, десятилетнюю тушку аист не допрет, надо мной хлопанье крыльев, свист чего-то сброшенного, об воду оно шлепнулось! Спикировало в овраг.

Слушайте, вы плавать умеете?

Ответом меня не удостоили. Неуважение или убился он, бедненький. Кто же кого, интересно, выронил? орел козленка, аист ребенка, повышенная тактильная чувствительность! подобное я о себе не думал, но ко мне притронулись, и я весь затрясся. Потому что неожиданно было. Ткнулось мне в ногу, а что… да Тефтончика морда! Тигры его не загрызли – в порядке он, поганец. Косточку тебе, дураку? Косточка тебе будет, когда я тигра прикончу, топором порублю – вслепую им прикладываюсь, кровью забрызгиваюсь, ошметки! фонтанчики! нам бы, Тефтончик, несчастного прилетевшего из оврага спасти. Лыжную палку из дома мне притащи.

Я ее протяну. Ему, ей, матросу, вертихвостке – он за нее схватится. Он, она, оно – я дерну и вытащу.

В твоих зубах его надежда живым вернуться в жизнь дурную!

Благородное негодование Тефтончик у меня не вызвал – палка у меня и я, отчетливо уведомляя, что над оврагом появилась спасительная палка, ловлю на нее руку, лапу, что у тебя есть, тем и хватайся, вытягивание мне не порть, отменно придуманное и грамотно реализуемое результатом должно увенчаться – я жду поздравлений, а не молчания. Вцепись, и я почувствую. Почувствовав, потяну. Текущие дела у меня героические, спасение жизни, с религиозным рвением палкой вожу: для охвата площади палка у меня предельно налево, до упора направо, возможность за нее ухватиться имеется у вас, где бы вы ни захлебывались! ширину я даю правильно, а быстроту, нет, неправильно – если она, чья-то рука, из воды и выдвинулась, ухватиться за мою палку она не успевает.

Палкой ты так стремительно, что будто бы ради увеселения ты. Глазами мучений не видишь, но сердцем блаженствуешь.

От Феи Поющих Гробов я бы с налетом равнодушия, но от тебя, Фея Столовая… при всей неограниченности моей коленнопреклоненности позволь мне резко выступить против. Помышления меня захомутали светлейшие. Лыжным инвентарем из беды выручить! К ангелу я ближе, чем тобой из твоей дали узревается. Подустал, но палкой двигаю, начатое продолжаю, прокаленный положительными излучениями Созвездия твоего! один из столпов надземного, но и земного братства непримиримых врагов эгоизма. Тело разнылось, но я ему не передышку – перенапряжение я ему!

Стоять с палкой над оврагом я могу до бесконечности.

Подломившись, мне никого не спасти, а спасти я должен.

Без меня мрак не разомкнется, пробившееся дыхание зальется и забьется…

Вопрос, спасу я или не спасу, для меня архиважен.

За его спасение мне проще бы помолиться, но молитвами сыт не будешь! я о собственном насыщении. Об удовлетворении тщеславия, если хотите. Он слепец, но он спасает, в самомнении до небоскреба вздымается – заприметившие опускающуюся к ним луну, в сберегательном режиме не действуют. Подскакивают и хватают!

А ты мою палку хватай!

Схватил. Потащил! Палку он на себя, и я в овраг, я к нему, выживание зависит от навыков и плавательные я предъявлю, но с ним на спине мне не выплыть; обхватил меня сзади, крик покаянный издал: каюсь, друг, страшно каюсь, но не отвлекаюсь – тебя я люблю, но тебя утоплю!

Я-то думал, что он ко мне на спину, чтобы я его к берегу, а он своей массой утянуть меня хочет. Войдя в соприкосновение с подобной гнусностью, я сделался слаб. Повисшего на мне ублюдка стряхиваю с энергией малой. Какая-то борьба происходит и в верчении наступает утрачивание: где берег, прямо ли он передо мной – зрячий глянет и обнаружит, но я-то слеп! я слепец и я в унынии. Вокруг столько сволочей, что никаких сил в этом мире оставаться. Я ради спасения все насущное отложил, а он меня, сука, топит – локтем по зубам от меня, сука, получи!

Увы, не зацепил я его. Плечо дернул и разболелось – и плечо болит, и в целом нехорошо: топят меня!

Немного странно, конечно, когда тебя топят, а в тебе реакция отчужденности запустилась. От желания высвободиться из его объятий я открестился. Слегка в них подергиваюсь, но отношу не к упорству бойцовскому, а к конвульсиям, предсмертным спазмам, у нас с ним и шапочного знакомства не состоялось, а он меня обнимает, в объятиях словно родного сжимает, породненные неприкаянностью… расследованием займется прокуратура… ты меня пообнимал, а теперь моя очередь; исполнив сложное движение, выскользнувший я прилип к нему сверху, и он, побуждаемый мною, размяк, к испусканию духа без долгих препирательств изготовился, зачем нам о чем-то спорить и наше воодушевляющее нас родство наконечником спора ковырять: занесенную инфекцию наше родство может не перенести, внутри пространства нашего родства возникнет бактериальный гнойник и мы выгорим – я применительно к тебе, ты применительно ко мне, родство поработало бы нам на благо, но допущенное нами через обдумывание микробное рацио родство вспучило, и тут, боже мой, громыхнуло.