Петр Альшевский - Оставь компас себе

Почти ненадеванное пальтишко мне Люся по полцены уступила. Оно слегка портвейном залито, но я на его модном фасоне внимание фокусирую. У автозаправки я в нем. Мы с Люсей, подскальзываясь, шагаем, беседуем, и она мне про уголовника говорит. Информирующе говорит, что он заправляться приедет и меня подберет – мы с ним унесемся, а ты к себе поплетешься.

Ее «поплетешься» меня уязвило, но Люся мне объяснила, что «поплетешься» она из-за гололеда сказала. Станешь на своих двоих бодрее передвигаться – затылок к чертям отобьешь. Кто-то падает удачнее, но что до тебя, в таблице элементов твоей планиды везения не видать. Ну скажи мне, когда тебе везло?

Когда с Коленькой познакомилась, ответила я, в широкой улыбке расплываясь.

Твоего Колю нам бы… залететь от сволочи – не беда, но при условии аборта. Ты мою мысль отвергла. Рви волосы, дура!

Неистовая пляска гнева меня забрала. Коленьку в сволочи, ну ты и собака, лай, но знай, что я… набирая воздух, остыла. Сдерживающие центры включились и Люсю я не отлупила: я беременная, а беременным драться нельзя.

По лицу девушек не бьют, но я бы крикнула Люсе, что целить в лицо ей разрешается. Лицо мне разбей, но к животу не прикасайся! Женщина-мать или женщина, стать ею намеревающаяся, беременную в живот бы ни за что, однако моя подруга Люся к материнству без пиетета. Мы на сраном отшибе, она говорит, и никого плодить я тут не буду. Тут я из-за социальной обстановки отказываюсь, а в Москве я бы не рожала из-за нежелания жизнь себе осложнять – я свободна, красива, у меня несколько заманчивых предложений блестяще развлечься… ребеночка завести? Животная тяга сиськой кормить, да в коляске возить – это рабская бабская психология. Ночью светят звезды, но размножайся они, им бы не вверху, а к нам. К совам над морями, к крабам под стеклом.

Еще раз, Люся.

Что?

Повтори, я не поняла.

Якобы повторяя, она не про сов и крабов, а про спотыкающихся северных оленей, затянутое тучами небо, невзрачные годы у домашнего очага меня доламывают, но я выскакиваю, дверью хлопаю, на улице куда мерзотнее, но я в машину, и из сумрака меня вывезут.

У бензоколонки Люся глядит на часы. Из-под рукава вытянула и посмотрела. Затем на меня. На часы пронизывающе, а на меня взглядом неузнающим. Ангел оптимистичных размышлений ее, наверно, к себе увел.

Мой грандиозный уголовник! Секунды, разделяющие нас, тают! На автозаправку ты не только за бензином, но и за мной, за твоей королевой постельных дел – у меня к тебе особое расположение, и ты можешь заранее торжествовать, все существующее разнообразие я тебе предоставлю!

Какой океан? Какая заплывающая за буйки старуха?

Если это постаревшая я, то я польщена. На старости лет быть в форме и при деньгах – хорошая перспектива.

Или океан мне ты оплатил? Нищей прозябающей старушке! Проследуй-ка ты, девочка моя давняя, на океан и здоровье свое убогое чуть подтяни.

Вспомнил обо мне, да? Самопроизвольное воспоминание о Люсе выпустило в тебя ностальгический заряд и ты навел справки, прознал, что Люся в немощи и нужде, перед ней наступающе брезжат кладбищенские врата, но позагорав и поплавав, окрепшая Люся их отодвинет, и да будет так.

Да будет по-моему, да будет так! как решу, так и будет – безраздельно определяющий! подобный божеству! дозволь мне отвести тебе место нескромное, но твое. Оплата загранпаспорта, перелета и проживания исходит от божества! на бога я надежд я не возлагала, но вспоможение меня не обошло! поворотившись к минувшим зигзагам, меня обогрело божество – с темным прошлым, со скрюченной спиной, бездарная песня об обернувшемся и за поясницу схватившемся…

С шипением оно подавалось.

Не шипи, сучий змей! Пой, соловей!

Запахло соловьями.

Под майонезом запеченными! Меня уверяют, что это свинина, но аромат соловьев я ни с чем не спутаю.

В курортном ресторане довольствоваться мне курицей. Амбициозная кухня у океана и ни к чему – перевесить его, она не перевесит, но соперничество в нем вызовет. А соперников он высоченной волной накрывает: я бы в ресторане моллюсков кушала, а на меня неохватная толща воды. И в ней те же моллюски. Погибая, я бы и живого моллюска с собой утащила. Заглотнула бы и подыхай, малыш, вместе со мной!

Неважно я чего-то. За рамками дозволенного поведения. Сама помирай, но невинную тварь на загробные просторы не прихватывай. Долина вечной тени… а разницу они почувствуют? В земных водоемах уже на небольшой глубине столь же непроглядно. Значительно отплыв от берега, глубину я для себя создала. Мне бы на океане неге, сознание умасливающей, предаваться, а я как многообещающая разрядница, впахиваю. За буйки заплыла и начатое не бросаю.

Я старуха. Мне пора уходить. Гребки у меня энергичные, но каждым гребком флаг я спускаю. Неутоленность жизнью в прорыве к смерти я воплощаю!

Подмерзающая Люся сжимается. Прошло лето, пришла осень, пес бы с осенью – зима пришла. У бензоколонки мы с Люсей обвыклись, но к холоду не привыкнешь.

Ее уголовник, прерывисто светя фарами, с неосвещенного шоссе на нас не выносится. Миганием фар он бы с Люсей здоровался, говорил, рвущееся наружу чувство выплескивал; ну и глупа же она, если думает, что его влечение к ней дальше натягивания простилается.

Чего она меня с собой потащила? Той же монетой ей когда-нибудь отплачу. В размываемых хлябью полях свидание назначу и Люсю с собой поведу – поддержкой на случай ловушки.

Шагаем, теряем, у отчаяния себя вырываем, грязь у нас – ногу выдернешь, но без обуви: босиком мы приманка. Полевые возлежатели и голых женских ножек кусатели нас не пропустят. Люся запаниковала, но я, наблюдая за окрестностями, озабоченно молвила, что лежащие ерунда: покусают нас, и отделаемся, не обесчещенными по трясине почавкаем – вероятно, в ловушку, лесником Градиславом устроенную.

Романтическая договоренность у меня с лесником, а у лесника дяди – дядя Ладимир и, что полный кошмар, дядя Добродей. Они, как и Градислав, лесники, но лес они не оберегают – Ладимир продает, а невыносимый Добродей срубает и жжет. Размахивая топором, утомляется, часами со следующим деревом возится, топором он лесу особо не вредит, но от сжиганий урон уже страшный.

Лесные пожары. Гектарами лес горит! Что торговца Ладимира, естественно, огорчает. За нанесенный ущерб брату он выговаривает, но Добродей упрям, безумен и упрям, к поваленному лесу он спичку, а к шее непонимающего его брата лезвие топора.