Андрей Драгунов - Место. Стихотворения

И жёлтая бумага навсегда
останется хранилищем отваги,
какой-то боли или, как всегда —
для записи на скрепочке бумагой
линованной.. Какие-то листы,
исписанные частым многоточьем —
за время долгое совсем не так чисты,
как, может быть, хотелось бы. И точно —
не так ровны. И это – не отнять,
не спутать с пачкой, купленной бумаги,
которую никто ни рвать, ни мять
не собирается… ни жечь в глухом овраге.

Меня не узнают соседи в коммуналке,
когда я выхожу на кухню рано утром,
и каждый раз твердят, что им немного жалко,
что прошлый их сосед исчез… совсем как будто.
Я их готов понять, когда над газ-плитою
я потрошу себе яичницу на завтрак…
их взгляды сквозь меня… и фразы за спиною,
что обещают дождь с порывами на завтра.

Мне больше не нужно теперь о тебе говорить
с моими друзьями – вода прочертила границу,
сместив в оглавлении первую нашу страницу,
сменив на верёвку холщёвую тонкую нить…
Ты больше не будешь писать – я сменил адреса,
я съехал из дома на площади с красным театром,
где даже в ночи доносились чужих голоса,
где Лёва и Вова глумились над классиком Сартром.
Я всё пережил, мне теперь предостаточно дней
дожить до старения и не скукожиться раньше,
как некогда там, на Мясницкой, где время быстрей
течёт до Лубянки и, кажется, несколько дальше.

Мне в магазине подарили кошку —
я взял её, не думая, что будет
со мной потом. Страдая понемножку,
она лакала молоко на блюде —
другой посуды не случилось в доме —
большой поднос – какой-нибудь тарелки
не оказалось. Блюдечко – не помню,
когда разбилось, сделавшись из мелкой —
гранёной миской. Доброе созданье
мурлычет, засыпая на подушке
в углу дивана. Ровное дыханье
становится теперь совсем неслышным.
Гляжу не это перевоплощенье
моей берлоги, думаю о прошлом —
как жил один, почти что без волнений,
но с мыслями о чём-то о хорошем.
О светлом будущем, об отпуске в апреле
или в начале солнечного мая,
но глупо как-то всё, на самом деле,
и кошкин дом, наверно, не случаен —
среди бумаг и вековечной пыли,
хранимой, как несметные богатства,
в том тридесятом, что давно забыли
и принимают вовсе не за царство
теперь уже. Комочек рыжей шерсти,
спустя мои полжизни, занимает
моё пространство и теперь до смерти
он на моей подушке отдыхает.

Мне в чёрном телевизоре смешно
глядеть на страсти новых очевидцев —
не попадая даже в «молоко»,
они стреляют с радостью убийцы,
«сорвавшего заказ» за три рубля.
За три копейки старыми деньгами,
а после под баян и под «ля-ля»
слагают гимны с новыми словами
и тешатся – как всем им повезло
дожить до перемен, до кабинета
отдельного, соратникам назло,
кому не так, как им сошлись планеты.
И звёзды ссыпались сплошным дождём в карман.
Кому-то на погоны и мундиры —
наградами. Полковник снова пьян,
пока его гуляют командиры —
постарше званием. Он рубится в «очко»
с другим охранником – непыльная работа
для соглядатая, пока ещё кино
не кончилось и жить ещё охота
не так, как все. Непыльный вариант —
уйти на пенсию, на даче в Подмосковье
сажать капусту и, как арестант,
ждать извещения – куда-то в преисподню.

Мне место для жизни досталось среди обветшалых,
раскисших за время домов, среди старых деревьев,
частично порубленных, в чём-то уже небывалых
в своём воплощении и со следами старенья.
С почти невозможными ветками с маленькой птичкой
на фоне листвы, сохранившейся дольше пейзажа,
как некогда кем-то зажжённая чёрная спичка —
горит до последнего, не замечая пропажи,
как будто оплошность какая-то или ошибка
случилась, пока разгоралось горячее пламя
и жизнь догорала, расстроившись из-за попытки
согреться на холоде, то есть – хотя бы руками
дожить, дотянуться, дотронуться до продолженья —
пусть даже не птички на ветке – она восвояси,
в листве оставаясь каким-то незримым движеньем —
на что, наблюдая за ней, я, наверно, согласен —
какой-то историей, что непременно случится
и в этом пространстве, к рисунку себя примеряя, —
домов и деревьев, как списку с последней страницы —
кто здесь остаётся, что жизнь продолжает за краем.

На Пасху яйца, хлеб и поцелуи
с малознакомыми, какие-то подарки.
И пчёлы первый мёд приносят в улей.
И в первый раз, наверное, так жарко
за всю весну. И радостные лица
мелькают среди множества прохожих —
чужих друг другу – чтоб остановиться.
А в булочной достаточно пирожных
с цветной посыпкой. Солнечное утро,
воскресный день… но завтра понедельник,
но всю неделю – перезвон, как будто —
Христос Воскресе, и звонарь-бездельник —
не успевает посвящать округу
в свои дела мирские ежечасно.
Подарки, что подарены друг другу
к делам Господним вовсе не причастны.

На площадке соседские дети играют в футбол.
Я смотрю на восторг этих мальчиков, сбившихся в кучу
для последней атаки – так важен решающий гол —
и ничто не мешает уже – разве только какой-нибудь случай
или ветер, что гонит с позиции мяч,
и трава шепелявит о чём-то своём осторожно…
Мать стирает бельё, отправляя следы неудач
восвояси, за грязной водою, насколько возможно.

На пустыре, за городом, на свалке
я встретил Ангела в изношенном пальтишке —
он мне сказал, что будет очень жалко
ему, коль люди позабудут книжки
читать, ну пусть хотя бы раз в неделю,
под выходной, на сон, после работы,
устав под вечер, или в понедельник,
когда ещё не сильно спать охота.
Он говорил, в руках держа подшивку
кого-то издания – из старых —
вдруг кто-то выкинул, возможно, по ошибке
такую кипу стареньких журналов…
Он всё читает, тормоша страницы
старинных книг, потрёпанных журналов —
и ничего, наверно, не случится,
пока он не уснул под покрывалом.

Небо ближе, когда до него поднимаешь глаза
и как будто руками толкаешься, чтобы открыли.
И тогда даже кажется, что долговечней слеза —
от смотрения ввысь. Иногда в облаках даже крылья
различаешь, как некий рисунок на фоне дождя
в длинных линиях, точках, в отметинах на небосводе,
как в каком-то реестре, себя и других находя,
в длинном списке живых и пока что ещё на свободе —
как в какой-нибудь тьмутаракани, где вечно темно,
судя по написанию имени, то есть – названья,
что, как клином вбивается в память, как небо в окно —
и уже навсегда, иногда прерывая дыханье —
замолкая на время, на некий земной передел —
в двух словах не расскажешь, а в трёх выйдет длинно и долго,
чем хотелось бы… и в небеса заглянуть не успел —
слишком короток век. И в остатке из чувств – чувство долга
пред самим же собой. Поднимая глаза в небеса,
ищёшь точку, знакомую лишь по чужим описаньям,
различая уже, сквозь рисунок, других голоса,
отличая и свой среди них, как уже нероптанье.