Джон Голсуорси - Интерлюдия. Последнее лето Форсайта - английский и русский параллельные тексты

Будешь стоять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться". Down here - away from the exigencies of affairs - his grandchildren, and the flowers, trees, birds of his little domain, to say nothing of sun and moon and stars above them, said, 'Open, sesame,' to him day and night. Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся". And sesame had opened - how much, perhaps, he did not know. И Сезам открылся как широко открылся, он вероятно, и сам не знал. He had always been responsive to what they had begun to call 'Nature,' genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him. Он всегда находил в себе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат - закатом, а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали. But nowadays Nature actually made him ache, he appreciated it so. Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску -так остро он ее ощущал. Every one of these calm, bright, lengthening days, with Holly's hand in his, and the dog Balthasar in front looking studiously for what he never found, he would stroll, watching the roses open, fruit budding on the walls, sunlight brightening the oak leaves and saplings in the coppice, watching the water-lily leaves unfold and glisten, and the silvery young corn of the one wheat field; listening to the starlings and skylarks, and the Alderney cows chewing the cud, flicking slow their tufted tails; and every one of these fine days he ached a little from sheer love of it all, feeling perhaps, deep down, that he had not very much longer to enjoy it. Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками. И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни. The thought that some day - perhaps not ten years hence, perhaps not five - all this world would be taken away from him, before he had exhausted his powers of loving it, seemed to him in the nature of an injustice brooding over his horizon. Мысль, что когда-нибудь - может быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу.

If anything came after this life, it wouldn't be what he wanted; not Robin Hill, and flowers and birds and pretty faces - too few, even now, of those about him!	Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало.
With the years his dislike of humbug had increased; the orthodoxy he had worn in the 'sixties, as he had worn side-whiskers out of sheer exuberance, had long dropped off, leaving him reverent before three things alone - beauty, upright conduct, and the sense of property; and the greatest of these now was beauty.	С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота.
He had always had wide interests, and, indeed could still read The Times, but he was liable at any moment to put it down if he heard a blackbird sing.	Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почитывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету, заслышав пение дрозда.
Upright conduct, property - somehow, they were tiring; the blackbirds and the sunsets never tired him, only gave him an uneasy feeling that he could not get enough of them.	Честность, собственность - утомительно это все-таки; дрозды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в нем неспокойное чувство, что ему все мало.
Staring into the stilly radiance of the early evening and at the little gold and white flowers on the lawn, a thought came to him: This weather was like the music of 'Orfeo,' which he had recently heard at Covent Garden.	Устремив взгляд на тихое сияние раннего вечера и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал: эта погода как музыка "Орфея"[2], которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден".
A beautiful opera, not like Meyerbeer, nor even quite Mozart, but, in its way, perhaps even more lovely; something classical and of the Golden Age about it, chaste and mellow, and the Ravogli 'almost worthy of the old days'- highest praise he could bestow.	Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде, может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века, чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в прежнее время" - высшая похвала, на какую он был способен.
The yearning of Orpheus for the beauty he was losing, for his love going down to Hades, as in life love and beauty did go - the yearning which sang and throbbed through the golden music, stirred also in the lingering beauty of the world that evening.	Тоска Орфея по ускользающей от него красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и любимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей музыке, таилась сегодня в застывшей красоте земли.
And with the tip of his cork-soled, elastic-sided boot he involuntarily stirred the ribs of the dog Balthasar, causing the animal to wake and attack his fleas; for though he was supposed to have none, nothing could persuade him of the fact.	И носком башмака на пробковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот проснулся и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него их нет, его никак нельзя было убедить в этом.
When he had finished he rubbed the place he had been scratching against his master's calf, and settled down again with his chin over the instep of the disturbing boot.	Кончив, он потерся местом, которое только что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив морду на беспокойный башмак.
And into old Jolyon's mind came a sudden recollection - a face he had seen at that opera three weeks ago - Irene, the wife of his precious nephew Soames, that man of property!	И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, которое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его милого племянничка Сомса, этого собственника!

Though he had not met her since the day of the 'At Home' in his old house at Stanhope Gate, which celebrated his granddaughter June's ill-starred engagement to young Bosinney, he had remembered her at once, for he had always admired her - a very pretty creature.	Хотя он и не видел ее со дня приема в своем старом доме на Стэнхоп-Гейт, когда праздновалась злополучная помолвка его внучки Джун с молодым Босини, он ее вспомнил сейчас же, так как всегда любовался ею: очень хорошенькое создание.
After the death of young Bosinney, whose mistress she had so reprehensibly become, he had heard that she had left Soames at once.	После смерти Босини, любовницей которого она стала, вызвав этим столько нареканий, он слышал, что она сейчас же ушла от Сомса.
Goodness only knew what she had been doing since.	Одному богу известно, что она с тех пор делала.
That sight of her face - a side view - in the row in front, had been literally the only reminder these three years that she was still alive.	Вид ее лица в профиль, в ряду впереди него, был единственным за эти три года напоминанием о том, что она вообще жива.
No one ever spoke of her.	О ней никогда не говорили.
And yet Jo had told him something once - something which had upset him completely.	Однажды, впрочем, Джо сказал ему одну вещь, которая тогда страшно его расстроила.
The boy had got it from George Forsyte, he believed, who had seen Bosinney in the fog the day he was run over - something which explained the young fellow's distress - an act of Soames towards his wife - a shocking act.	Джо узнал это, кажется, от Джорджа Форсайта, который видел Босини в тумане в день, когда он попал под омнибус, - то, чем объяснялось отчаяние молодого человека, поступок Сомса по отношению к своей жене - гадкий поступок.
Jo had seen her, too, that afternoon, after the news was out, seen her for a moment, and his description had always lingered in old Jolyon's mind -'wild and lost' he had called her.	Сам Джо видел её в тот вечер, когда узнали о несчастье, видел на одно мгновение, и его слова засели в памяти у старого Джолиона. "Загнанная, потерянная", - назвал он её.
And next day June had gone there - bottled up her feelings and gone there, and the maid had cried and told her how her mistress had slipped out in the night and vanished.	А на следующее утро туда пошла Джун - взяла себя в руки и пошла туда - и горничная со слезами рассказала ей, как ночью её хозяйка ушла из дому и пропала.
A tragic business altogether!	Трагическая в общем история!
One thing was certain - Soames had never been able to lay hands on her again.	Верно одно: Сомсу так и не удалось снова завладеть ею.
And he was living at Brighton, and journeying up and down - a fitting fate, the man of property!	И он живёт в Брайтоне [3] и ездит в Лондон и обратно так ему и надо, этому собственнику!
For when he once took a dislike to anyone - as he had to his nephew - old Jolyon never got over it.	Ибо если уж старый Джолион не любил кого (как не любил племянника), он своего отношения никогда не менял.
He remembered still the sense of relief with which he had heard the news of Irene's disappearance. It had been shocking to think of her a prisoner in that house to which she must have wandered back, when Jo saw her, wandered back for a moment - like a wounded animal to its hole after seeing that news, 'Tragic death of an Architect,' in the street.	Он до сих пор помнил, с каким чувством облегчения услышал тогда весть об исчезновении Ирэн - тяжело было думать о ней, томящейся в этом доме, куда она вернулась, когда Джо её видел, вернулась, наверное, на минуту, как раненый зверь в свою нору, прочитав на улице в газете "Трагическая смерть архитектора".
Her face had struck him very much the other night -more beautiful than he had remembered, but like a mask, with something going on beneath it.	Её лицо поразило его тогда в театре - красивее, чем ему помнилось, но точно маска, под которой что-то живёт.

Читать дальше