Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты
Тут можно читать онлайн Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - бесплатно
полную версию книги (целиком) без сокращений.
Жанр: Классическая проза.
Здесь Вы можете читать полную версию (весь текст)
онлайн без регистрации и SMS на сайте лучшей интернет библиотеки ЛибКинг или прочесть краткое содержание (суть),
предисловие и аннотацию. Так же сможете купить и скачать торрент в электронном формате fb2,
найти и слушать аудиокнигу на русском языке или узнать сколько частей в серии и всего страниц в публикации.
Читателям доступно смотреть обложку, картинки, описание и отзывы (комментарии) о произведении.
- Название:Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты краткое содержание
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - описание и краткое содержание, автор Уильям Фолкнер, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru
Подобно другим представителям "потерянного поколения", вступив в литературу после Первой мировой войны, Фолкнер (лауреат Нобелевской премии 1949 г.) заявил о себе как писатель своеобразного стиля, отмеченного историзмом, тягой к символике и повествованию в нескольких временных пластах, эмоциональностью и необычайно высокой риторикой.
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - читать книгу онлайн бесплатно, автор Уильям Фолкнер
Тёмная тема
↓
↑
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
Он переступил этот чужой порог, этот рубеж, откуда не было пути назад; суровое неумолимое существо не привело, не притащило, а, как теленка, пригнало его в этот убогий опустелый дом, где даже оставшиеся у него шелковые наряды, тонкие сорочки, чулки и туфли, все еще напоминавшие ему, кем он некогда был, слетели, исчезли с его тела, с его рук и ног, словно химеры, сотканные дымом... Да, он спал на низенькой передвижной кроватке возле кровати Джудит, женщины, которая смотрела на него и обращалась с ним с неизменной холодною и отчужденной лаской, что обескураживала его гораздо сильнее, чем неустанная свирепая и жесткая опека негритянки, с каким-то упорным нарочитым смирением спавшей на соломе на полу; лежа между ними без сна, погруженный в бездну бессильного и безнадежного отчаянья, мальчик ощущал все это - присутствие лежавшей на кровати женщины, чьи взгляды и поступки, чьи умелые руки, стоило им только прикоснуться к нему, тотчас теряли все свое тепло и, казалось, насыщались холодной и беспощадной неприязнью, и женщины на соломенном тюфяке -он уже привык смотреть на нее так, как маленький, слабый, лишенный клыков и когтей звереныш, который, скорчившись в клетке, отчаянно и тщетно силится притвориться кровожадным, мог бы смотреть на кормящего его человека (тут твой дедушка привел цитату:
| "Suffer little children to come unto Me": and what did He mean by that? how, if He meant that little children should need to be suffered to approach Him, what sort of earth had He created; that if they had to suffer in order to approach Him, what sort of Heaven did He have?) who fed him, thrust food which he himself could discern to be the choicest of what they had, food which he realized had been prepared for him by deliberate sacrifice, with that curious blend of savageness and pity, of yearning and hatred; who dressed him and washed him, thrust him into tubs of water too hot or too cold yet against which he dared make no outcry, and scrubbed him with harsh rags and soap, sometimes scrubbing at him with repressed fury as if she were trying to wash the smooth faint tinge from his skin as you might watch a child scrubbing at a wall long after the epithet, the chalked insult, has been obliterated lying there unsleeping in the dark between them, feeling them unasleep too, feeling them thinking about him, projecting about him and filling the thunderous solitude of his despair louder than speech could: You are not up here in this bed with me, where through no fault nor willing of your own you should be, and you are not down here on this pallet floor with me, where through no fault nor willing of your own you must and will be, not through any fault or willing of our own who would not what we cannot. | "Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им", и добавил: интересно, что господь бог хотел этим сказать? Если он хотел сказать, что детям приходится просить разрешения приблизиться к нему, то что же за землю он тогда создал? А если дети должны страдать, чтобы приблизиться к нему, то что же тогда у него за небеса?) - женщина, которая его кормила, совала ему куски, как он сам видел, лучшие из всего, что у них было, пищу, как он отлично знал, приготовленную только для него ценою сознательных жертв, совала со странной смесью жалости и злобы, ненависти и горькой тоски - она его одевала, умывала, заталкивала его в лохань с водой, то слишком горячей, то слишком холодной, что он, однако, терпел, не смея возражать; сдерживая ярость, она изо всех сил терла его мылом и жесткой мочалкой, словно хотела смыть с его гладкой кожи еле заметную окраску - так ребенок порою все еще трет стену, хотя от нацарапанного на ней мелом обидного бранного слова давно уж не осталось и следа; лежа без сна в темноте между ними, он чувствовал, что и они не спят, чувствовал, что они думают о нем, о его будущем, и в оглушительной тишине его одиночества и отчаяния эти их мысли звучат громче всяких слов: Ты не лежишь со мною в кровати, где тебе следовало бы лежать; хоть не твоя в том вина и воля; ты не лежишь со мной на полу, где ты должен и будешь лежать; хоть не твоя в том вина и воля, и не наша вина и воля, что мы не хотим того, чего не можем. |
| 'And your grandfather did not know either just which of them it was who told him that he was, must be, a Negro. | Твой дедушка не знал также, которая из них сказала ему, что он негр и должен быть негром. |
| He could neither have heard yet nor recognized the term "nigger," who even had no word for it in the tongue he knew who had been born and grown up in a padded silken vacuum cell which might have been suspended on a cable a thousand fathoms in the sea, where pigmentation had no more moral value than the silk walls and the scent and the rose-colored candle shades, where the very abstractions which he might have observed-monogamy and fidelity and decorum and gentleness and affection were as purely rooted in the flesh's offices as the digestive process. | Он, разумеется, не мог еще ни слышать, ни понимать значения термина "нигер, черномазый", ибо на его родном языке такого слова вообще не существовало, ибо он родился и вырос в обитой шелком непроницаемой камере - она могла бы с успехом висеть на тросе в океане на глубине в шесть тысяч футов, - где цвет кожи с точки зрения морали имел не больше значения, чем обтянутые шелком стены, благовония и розовые абажуры над свечами, где даже абстрактные понятия, с которыми ему приходилось сталкиваться -единобрачие, верность, благопристойность, привязанность и нежность, были такими же чисто физиологическими отправлениями, как процесс пищеварения. |
| Your grandfather did not know if he was sent from the trundle bed at last or if he quitted it by his own wish and will; if when the time came when his loneliness and grief became calloused, he retired himself from Judith's bedroom or was sent from it, to sleep in the hall (where Clytie had likewise moved her pallet) though not on a pallet like her but on a cot, elevated still and perhaps not by Judith's decree either but by the Negress' fierce inexorable spurious humility. | Твой дедушка не знал, то ли его в конце концов попросили уйти с низенькой кроватки, то ли он оставил ее по собственной воле и желанию; притерпелся ли он постепенно к своему одиночеству и горю настолько, что сам ушел из спальни Джудит, или его отослали спать в прихожую (куда перенесла свой соломенный тюфяк и Клити), хотя и не на полу, как она, а на складной койке, все-таки приподнятой над полом и, быть может, вовсе не по приказанию Джудит, а лишь из-за яростного непреклонного нарочитого смирения негритянки. |
| And then the cot was moved in the attic, and the few garments hanging behind a curtain contrived of a piece of old carpet nailed across a corner, the rags of the silk and broadcloth in which he had arrived, the harsh jeans and homespun which the two women bought and made for him, he accepting them with no thanks, no comment, accepting his garret room in the same way, asking for and making no alteration in its spartan arrangements that they knew of until that second year when he was fourteen and one of them, Clytie or Judith, found hidden beneath his mattress the shard of broken mirror: and who to know what hours of amazed and tearless grief he might have spent before it, examining himself in the delicate and outgrown tatters in which he perhaps could not even remember himself, with quiet and incredulous incomprehension. | А потом койку перенесли в мансарду, где в углу за прибитой гвоздями занавеской, которую он смастерил из обрывка старого ковра, висела его убогая одежонка - остатки костюма из шелка и тонкого сукна, в котором он приехал, грубые штаны и домотканые рубахи, которые обе женщины ему покупали и шили, - он принимал их молча, без единого слова благодарности, точно так же, как принял комнатушку на чердаке; он не просил и, насколько им было известно, не делал никаких изменений в ее спартанском убранстве; лишь через два года, когда ему исполнилось четырнадцать, одна из них - то ли Клити, то ли Джудит - нашла у него под тюфяком осколок зеркала; и кто знает, сколько часов провел он перед этим зеркалом, без слез, в недоуменье и отчаянье рассматривая свое отражение в лохмотьях щегольского костюма, из которого он давно вырос и едва ли даже помнил, как прежде в нем выглядел, рассматривая спокойно, недоверчиво и удивленно. |
| And Clytie sleeping in the hall below, barring the foot of the attic stairs, guarding his escape or exit as inexorably as a Spanish duenna, teaching him to chop wood and to work the garden and then to plow as his strength increased. | А Клити спала внизу, в прихожей, загородив все подступы к лестнице на чердак; она, как испанская дуэнья, неукоснительно следила, чтобы он не мог ни выйти, ни сбежать; она учила его рубить дрова, сажать на огороде овощи и пахать, но это позже, когда он набрался силы. |
| His resiliency rather, since he would never be other than light in the bone and almost delicate-the boy with his light bones and womanish hands struggling with what anonymous avatar of intractable Mule, whatever tragic and barren clown was his bound fellow and complement beneath his first father's curse, getting the hang of it gradually and the two of them, linked by the savage steel-and-wood male symbol, ripping from the prone rich female earth corn to feed them both. | Или скорее выносливости, потому что он так навсегда и остался деликатного, даже хрупкого сложения; этот хрупкий мальчик с женскими руками неустанно воевал со своим неразлучным спутником и товарищем по несчастью, безымянным представителем строптивого племени мулов, этих бесплодных трагических шутов, как и он сам отмеченных проклятьем предков, от века тяготеющим над всеми существами смешанной крови; шаг за шагом приобретая сноровку, связанные воедино грубо сработанным из дерева и железа символом мужского плодородия, они добывали из распростертой перед ними тучной самки-земли кукурузу, которой оба кормились. |
| While Clytie watched, never out of sight of him, with that brooding fierce unflagging jealous care, hurrying out whenever anyone white or black stopped in the road as if to wait for the boy to complete the furrow and pause long enough to be spoken to, sending the boy on with a single quiet word or even gesture a hundred times more fierce than the level murmur of vituperation with which she drove the passerby on. | А Клити его сторожила, с яростной, угрюмой, неослабной, ревнивой заботой ни на минуту не спуская с него глаз, и чуть только кто-нибудь - все равно, негр или белый - задерживался на дороге, словно ожидая, когда мальчик, проведя борозду, остановится и простоит достаточно долго, чтобы с ним можно было заговорить, тотчас торопливо отсылала его прочь одним-единственным тихим словом, а то и просто жестом, однако во сто крат более свирепым, чем негромкая брань, которой она прогоняла прохожего. |
| So he (your grandfather) believed that it was neither of them Who was responsible for his going with Negroes. | Поэтому он (твой дедушка) был уверен, что ни одна из женщин не была повинна в том, что он начал водиться с неграми. |
| Not Clytie, who guarded him as if he were a Spanish virgin, who even before she could have even suspected that he would ever come there to live, had interrupted his first contact with a nigger and sent him back to the house; not Judith who could have refused at any time to let him sleep in that white child's bed in her room, who even if she could not have reconciled herself to his sleeping on the floor could have forced Clytie to take him into another bed with her, who would have made a monk, a celibate, of him, perhaps yet not a eunuch, who may not have permitted him to pass himself for a foreigner, yet who certainly would not have driven him to consort with Negroes. | Ведь Клити сторожила его, словно испанскую девственницу; ведь даже еще не подозревая, что он когда-нибудь может у них поселиться, она прервала его первую встречу с каким-то черномазым и отправила его обратно в дом; а что касается Джудит, то она могла в любое время запретить ему спать в своей комнате на детской кроватке, на какой спят белые мальчики, а если б она даже не могла допустить, чтоб он спал на полу, сумела бы заставить Клити уложить его с собой в другую кровать; она могла бы сделать из него монаха, давшего обет безбрачия, хотя, пожалуй, и не евнуха; она, быть может, не позволила бы ему выдавать себя за иностранца, но, уж конечно, не стала бы принуждать его якшаться с неграми. |
| Your grandfather didn't know, even though he did know more than the town, the countryside, knew, which was that there was a strange little boy living out there who had apparently emerged from the house for the first time at the age of about twelve years, whose presence was not even unaccountable to the town and county since they now believed they knew why Henry had shot Bon. | Твой дедушка ничего этого не знал, хоть он и знал больше, чем знали в городе и в окрестностях, а именно что там живет какой-то странный мальчик, который, по всей видимости, впервые вышел из дома в возрасте двенадцати лет и чье присутствие для города и округи вовсе не казалось непонятным - они теперь были убеждены, что знают, почему Генри застрелил Бона. |
| They wondered only where and how Clytie and Judith had managed to keep him concealed all the time, believing now that it had been a widow who had buried Bon, even though she had no paper to show for it, and only the incredulous (and shocked) speculation of your grandfather (who, though he had that hundred dollars and the written directions in Judith's hand for this fourth tombstone in his safe at the time, had not yet associated the boy with the child he had seen two years ago when the octoroon came there to weep at the grave), to believe that the child might be Clytie's got by its father on the body of his own daughter. | Они только не могли понять, где и как Джудит и Клити ухитрялись все это время его прятать; они теперь были убеждены, что Бона хоронила именно его вдова, хотя у ней и не было на то никакой бумаги; и лишь твой дедушка в недоумении (и ужасе) строил догадки (хотя у него в сейфе к тому времени уже лежали сто долларов и написанное рукою Джудит распоряжение об этом четвертом надгробье, он все еще никак не связывал этого мальчика с тем, которого видел двумя годами раньше, когда окторонка приезжала плакать на могиле), уж не сын ли это Клити, прижитый его отцом от собственной дочери. |
| A boy seen always near the house with Clytie always nearby, then a youth learning to plow and Clytie somewhere nearby too and it soon well known with what grim and unflagging alertness she discovered and interrupted any attempt to speak to him, and there was only your grandfather to couple at last the boy, the youth, with the child who had been there three or four years ago to visit that grave. | Мальчик, которого всегда видели около дома, причем неподалеку всегда была Клити; потом подросток, который учился пахать, и Клити снова была где-нибудь неподалеку; и скоро всем стало известно, с какой суровой и неослабной бдительностью она обнаруживала и пресекала любую попытку с ним заговорить, и только твой дедушка в конце концов догадался, что этот подросток и есть тот самый мальчик, который тремя или четырьмя годами раньше приезжал на могилу. |
| 'It was your grandfather to whose office Judith came that afternoon five years later, and he could not remember when he had seen her in Jefferson before-the woman of forty now, in the same shapeless calico and faded sunbonnet, who would not even sit down, who despite the impenetrable mask which she used for face emanated a terrible urgency, who insisted that they walk on toward the courthouse while she talked, toward the crowded room where the justice's court sat, the crowded room which they entered and where your grandfather saw him, the boy (only a man now) handcuffed to an officer, his other arm in a sling and his head bandaged since they had taken him to the doctor first, your grandfather gradually learning what had happened or as much of it as he could since the court itself couldn't get very much out of the witnesses, the ones who had fled and sent for the sheriff, the ones (excepting that one whom he had injured too badly to be present) with whom he had fought. | К дедушке в контору и явилась Джудит пять лет спустя, и он никак не мог вспомнить, когда в последний раз видел ее в Джефферсоне; она, теперь сорокалетняя женщина в том же бесформенном ситцевом платье и выгоревшей шляпе, упорно отказывалась сесть и, несмотря на непроницаемую маску, заменявшую ей лицо, не могла скрыть страшное волнение и требовала, чтобы он тотчас же пошел с нею в суд, а в чем дело, она расскажет по дороге; и когда они вошли в битном набитую народом комнату, где заседал уголовный суд, твой дедушка увидел его, этого мальчика (только теперь это был мужчина), прикованного наручниками к полицейскому -другая его рука висела на повязке, а голова была забинтована, потому что его сначала отвели к врачу; и твой дедушка постепенно понял, что произошло, полностью или хотя бы частично, потому что сам судья не так уж много мог извлечь из показаний свидетелей - тех, что убежали и позвали шерифа, и тех (кроме одного, которого он так изувечил, что тот не мог даже явиться в суд), с кем он дрался. |
| It had happened at a Negro ball held in a cabin a few miles from Sutpen's Hundred and he there, present and your grandfather never to know how often he had done this before, whether he had gone there to engage in the dancing or for the dice game in progress in the kitchen where the trouble started, trouble which he and not the Negroes started according to the witnesses and for no reason, for no accusation of cheating, nothing. | Это случилось на негритянской вечеринке, в хижине за несколько миль от Сатпеновой Сотни; он там присутствовал, и твой дедушка так никогда и не узнал, часто ли он туда ходил, пришел ли он туда потанцевать или поиграть в кости на кухне, где и началась драка - эту драку, по словам свидетелей, затеял именно он, а вовсе не негры, и притом без всякого повода, и даже не потому, что кто-то жульничал, а просто так, ни с того ни с сего. |
| And he made no denial, saying nothing, refusing to speak at all, sitting here in court sullen, pale and silent: so that at this point all truth, evidence vanished into a moiling clump of Negro backs and heads and black arms and hands clutching sticks of stove wood and cooking implements and razors, the white man the focal point of it and using a knife which he had produced from somewhere, clumsily, with obvious lack of skill and practice, yet with deadly earnestness and a strength which his slight build denied, a strength composed of sheer desperate will and imperviousness to the punishment, the blows and slashes which he took in return and did not even seem to feel. | Он ничего не отрицал, ничего не подтверждал, он попросту отказывался говорить; бледный и угрюмый, он сидел в судебной камере и молчал, и в итоге вся истина, все свидетельские показания потонули в беспорядочном клубке негритянских голов, тел и черных рук, хватавших поленья, сковородки и бритвы, а центр всего этого являл собою белый человек, который неумело, неуклюже, но весьма решительно и с неожиданной для его хрупкого сложения силой -она объяснялась, очевидно, только отчаянным упорством и полным равнодушием к последствиям - размахивал во все стороны невесть откуда взявшимся ножом, казалось, совершенно не замечая ответных ударов и колотушек. |
| There had been no cause, no reason for it; none to ever know exactly what happened, what curses and ejaculations which might have indicated what it was that drove him, and there was only your grandfather to fumble, grope, grasp the presence of that furious protest, that indictment of heaven's ordering, that gage flung into the face of what is with a furious and indomitable desperation which the demon himself might have shown, as if the child and then the youth had acquired it from the walls in which the demon had lived, the air which he had once walked in and breathed until that moment when his own fate which he had dared in his turn struck back at him; only your grandfather to sense that protest, because the justice and the others present did not recognize him, did not recognize this slight man with his bandaged head and arm, his sullen impassive (and now bloodless) olive face, who refused to answer any questions, make any statement: so that the justice (Jim Hamblett it was) was already making his speech of indictment when your grandfather entered, utilizing opportunity and audience to orate, his eyes already glazed with that cessation of vision of people who like to hear themselves talk in public: | Для этого не было ни причин, ни оснований; никто так никогда и не узнал, что же в конце концов произошло; из ругани и криков невозможно было понять, что заставило его ввязаться в драку, и только твой дедушка как будто начал смутно осознавать, догадываться, что это был яростный протест, бунт против предначертания свыше, вызов, брошенный в лицо действительности с таким яростным и отчаянным безрассудством, какое мог бы выказать сам демон, словно оно передалось этому мальчику, а потом юноше от стен, в которых демон жил, от воздуха, которым он дышал до той минуты, когда его собственная судьба, которой он в свою очередь тоже бросил вызов, нанесла ему ответный удар; и один лишь твой дедушка ощутил этот протест -судья и все остальные попросту его не узнали, не узнали этого хрупкого человека с перевязанной рукой и головой, с бесстрастным, угрюмым (а теперь еще и бескровным) оливковым лицом, который отказался отвечать на вопросы и не сделал никакого заявления, так что когда твой дедушка вошел, судья (эту должность исполнял в то время Джим Хэмблет) уже начал обвинительную речь, воспользовавшись случаем блеснуть своим красноречием перед собравшимися; глаза его уже остекленели и утратили способность что-либо видеть, как это бывает с людьми, которые любят слушать свои собственные публичные выступления: |
| "At this time, while our country is struggling to rise from beneath the iron heel of a tyrant oppressor, when the very future of the South as a place bearable for our women and children to live in depends on the labor of our own hands, when the tools which we have to use, to depend on, are the pride and integrity and forbearance of black men and the pride and integrity and forbearance of white; that you, I say, a white man, a white-" and your grandfather trying to reach him, stop him, trying to push through the crowd, saying | "В настоящий момент, когда наша страна стремится поднять голову из-под железной пяты угнетателя и тирана; когда будущее Юга - если мы хотим сделать его местом, где ваши женщины и дети смогут вести достойную жизнь, - зависит от трудов наших рук; когда орудия, которые мы должны использовать, это гордость, мужество и стойкость черных, равно как гордость, мужество и стойкость белых; и в этот самый момент вы, белый, да, повторяю, белый..." - а твой дедушка пытается подойти, остановить его, пытается пробиться сквозь толпу, повторяя: |
| "Jim. | "Джим. |
| Jim. | Джим. |
| Jim!" and it already too late, as if Hamblett's own voice had waked him at last or as if someone had snapped his fingers under his nose and waked him, he looking at the prisoner now but saying "white" again even while his voice died away as if the order to stop the voice had been shocked into short circuit, and every face in the room turned toward the prisoner as Hamblett cried, | Джим!", но слишком поздно, и тут как будто собственный голос Хэмблета в конце концов его разбудил или кто-то щелкнул его по носу, но только он смотрит на задержанного, опять говорит: "белый", но голос его замирает, как будто приказ замолчать произвел короткое замыкание, и все лица повернулись к задержанному, услышав, как Хэмблет воскликнул: |
| "What are you? | "Кто вы такой? |
| Who and where did you come from?" ' Your grandfather got him out, quashed the indictment and paid the fine and brought him back to his office and talked to him while Judith waited in the anteroom. | Кто вы и откуда сюда пришли?" Твой дедушка его вызволил, замял дело, уплатил штраф, привел его к себе в контору, и пока Джудит ждала в приемной, попытался с ним поговорить. |
| "You are Charles Bon's son," he said. | "Вы сын Чарльза Бона", - сказал он. |
| "I don't know," the other answered, harsh andsullen. | "Не знаю", - хрипло и угрюмо отвечал тот. |
| "You don't remember?" your grandfather said. | "Вы не помните?" - спросил твой дедушка. |
| The other did not answer. | Он ничего не ответил. |
| Then your grandfather told him he must go away, disappear, giving him money to go on: | Тогда твой дедушка сказал, что он должен уехать, исчезнуть, и дал ему денег. |
| "What ever you are, once you are among strangers, people who don't know you, you can be whatever you will. | "Кем бы вы ни были, когда вы окажетесь среди чужих людей, которые вас не знают, вы сможете стать кем захотите. |
| I will make it all right; I will talk to-to-What do you call her?" | Я об этом позабочусь, я поговорю с... Как вы ее зовете?" |
| And he had gone too far now, but it was too late to stop; he sat there and looked at that still face which had no more expression than Judith's, nothing of hope nor pain: just sullen and inscrutable and looking down at the calloused womanish hands with their cracked nails which held the money while your grandfather thought how he could not say | Он зашел слишком далеко, но останавливаться было уже поздно; он сидел и смотрел на это спокойное лицо - как и лицо Джудит, оно не выражало ровно ничего, ни надежды, ни боли, оно было просто непроницаемым и угрюмым; опустив глаза, тот смотрел на свои мозолистые женские руки с ломаными ногтями, в которых держал деньги, меж тем как твой дедушка думал о том, что не может сказать: |
| "Miss Judith," since that would postulate the blood more than ever. | "Мисс Джудит", ибо это только лишний раз подчеркнуло бы его происхождение. |
| Then he thought I don't even know whether he wants to hide it or not. | Потом он подумал Я даже не знаю, хочет он это скрывать или нет. |
| So he said Miss Sutpen. | И потому он сказал: "Мисс Сатпен". |
| "I will tell Miss Sutpen, not where you are going of course, because I won't know that myself. | "Я скажу мисс Сатпен - разумеется, не куда вы поедете, ибо этого я и сам не буду знать. |
| But just that you are gone and that I knew you were going and that you will be all right." | Я просто скажу ей, что вы уехали, что мне об этом известно и что у вас все в порядке". |
| 'So he departed, and your grandfather rode out to tell Judith, and Clytie came to the door and looked full and steadily at his face and said nothing and went to call Judith, and your grandfather waited in that dim shrouded parlor and knew that he would not have to tell either of them. | И он уехал, а твой дедушка отправился в Сатпенову Сотню известить Джудит, и Клити вышла к дверям, окинула его долгим пристальным взором и, не сказав ни слова, пошла звать Джудит, а твой дедушка остался ждать ее в этой полутемной, мрачной, как склеп, гостиной, понимая, что ему не придется ничего говорить ни той, ни другой. |
| He did not have to. | И действительно не пришлось. |
| Judith came presently and stood and looked at him and said, | Вскоре появилась Джудит; остановившись в дверях, она посмотрела на него и проговорила: |
| "I suppose you wont tell me." -"Not wont, cant," your grandfather said. | "Я полагаю, вы не хотите мне ничего сказать". -"Не то что не хочу, а просто не могу, - ответил твой дедушка. |
| "But not now because of any promise I madehim. | - Но не из-за того, что я ему обещал. |
| But he has money; he will be-" and stopped, with that forlorn little boy invisible between them who had come there eight years ago with the overall jumper over what remained of his silk and broadcloth, who had become the youth in the uniform-the tattered hat and the overalls-of his ancient curse, who had become the young man with a young man's potence, yet was still that lonely child in his parchment-and-denim hairshirt, and your grandfather speaking the lame vain words, the specious and empty fallacies which we call comfort, thinking Better that he were dead, better that he had never lived: then thinking what vain and empty recapitulation that would be to her if he were to say it, who doubtless had already said it, thought it, changing only the person and the number. | У него есть деньги, и ему..." - тут он умолк, и тогда между ними, невидимый, возник тот несчастный маленький мальчик, который восемь лет назад приехал сюда в парусиновой робе, натянутой поверх лохмотьев шелка и тонкого сукна; мальчик, который превратился в подростка, облаченного в рваную шляпу и комбинезон -форменную одежду своего наследственного проклятья; он превратился в мужчину с мужскою силой, но все равно остался тем же одиноким заброшенным ребенком во власянице из кожи и дерюги, и твой дедушка лепетал жалкие слова, произносил пустые лицемерные софизмы, которые мы называем утешением, а сам думал Лучше бы он умер, лучше б он совсем не родился на свет; потом ему пришло в голову, что, если б он сказал это вслух, для нее это было бы пустым, излишним повтореньем, ибо она наверняка не раз уж говорила, думала то же самое, только в другом роде и числе. |
| He returned to town. | Он возвратился в город. |
| And now, next time, he was not sent for; he learned it as the town learned it: by that country grapevine whose source is among Negroes, and he, Charles Etienne Saint-Valery Bon, already returned (not home again; returned) before your grandfather learned how he had come back, appeared, with a coal black and ape-like woman and an authentic wedding license, brought back by the woman since he had been so severely beaten and mauled recently that he could not even hold himself on the spavined and saddleless mule on which he rode while his wife walked beside it to keep him from falling off; rode up to the house and apparently flung the wedding license in Judith's face with something of that invincible despair with which he had attacked the Negroes in the dice game. | А потом, в следующий раз, за ним больше не посылали; он узнал об этом так же, как узнал весь город - из слухов, что передают из уст в уста негры; он же, Чарльз Этьен Сент-Валери Бон, был уже здесь (не дома, просто здесь); о том, как он вернулся, твой дедушка узнал позже, он появился с угольно-черной обезьяноподобной женщиной и с самым настоящим брачным свидетельством; вернее, эта женщина его привезла - незадолго перед тем его так избили и изувечили, что он едва сидел на своем неоседланном колченогом муле, и жена шла рядом и поддерживала его, чтобы он не свалился; он подъехал к дому и, по всей вероятности, швырнул в лицо Джудит это брачное свидетельство с тем же беспросветным отчаянием, с каким бросался на негров во время игры в кости. |
And none ever to know what incredible tale lay behind that year's absence which he never referred to and which the woman, who, even a year later and after their son was born, still existed in that aghast and automatonlike state in which she had arrived, did not, possibly could not, recount but which she seemed to exude gradually and by a process of terrific and incredulous excretion like the sweat of fear or anguish: how he had found her, dragged her out of whatever two dimensional backwater (the very name of which, town or village, she either had never known or the shock of her exodus from it had driven the name forever from her mind and memory) her mentality had been capable of coercing food and shelter from, and married her, held her very hand doubtless while she made the laborious cross on the register before she even knew his name or knew that he was not a white man (and this last none knew even now if she knew for certain, even after the son was born in one of the dilapidated slave cabins which he rebuilt after renting his parcel of land from Judith); how there followed something like a year composed of a succession of periods of utter immobility like a broken cinema film, which the whitecolored man who had married her spent on his back recovering from the last mauling he had received, in frowzy stinking rooms in places-towns and cities-which likewise had no names to her, broken by other periods, intervals, of furious and incomprehensible and apparently reasonless moving, progression-a maelstrom of faces and bodies through which the man thrust, dragging her behind him, toward or from what, driven by what fury which would not let him rest, she did not know, each one to end, finish, as the one before it had so that it was almost a ritual.
Читать дальшеТёмная тема
↓
↑
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
Похожие книги на "Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты", Уильям Фолкнер
Книги похожие на "Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты" читать онлайн бесплатно полные версии.
