Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты

В точности как отец, если бы накануне той ночи, когда я туда поехал, отец знал об этом столько, сколько наутро после моего возвращения думал он Этот немощный безумный старик наконец понял, что даже демону поставлен предел в его способности творить зло; он наверняка увидел, что находится в положении статистки, танцовщицы кордебалета, которой вдруг стало ясно, что музыку, под которую она выделывает свои антраша, исполняют вовсе не труба, барабан и скрипка, а календарь и часы; сам наверняка увидел, что напоминает старую изношенную пушку, которой вдруг стало ясно, что она может произвести всего лишь один оглушительный выстрел, а потом неизбежно рассыплется в прах от своей же взрывной волны и отдачи; он осмотрелся вокруг, насколько достало сил, и увидел, что сын его исчез, пропал, стал для него теперь еще более недосягаемым, чем если бы находился на том свете, ибо теперь (если сын еще жив) он наверняка изменил свое имя, и называют его этим именем чужие люди, а та поросль зубов дракона с Сатпеновой кровью, какую сын его мог посеять в теле безвестной чужой женщины, будет продолжать традицию наследственной скверны и зла под другим именем и среди людей, которые никогда не слышали и не услышат его настоящего имени; что дочь, обреченная остаться старой девой, избрала этот удел еще прежде, чем появился некто по имени Чарльз Бон - ведь тетка, приехавшая ее поддержать, не нашла следов ни беды, ни скорби, а всего лишь спокойное, совершенно непроницаемое лицо женщины в домотканом платье и широкополой шляпе, сперва перед закрытой дверью, а потом в клубах пыли среди стаи кур, когда Джонс сколачивал гроб; оно оставалось неизменным весь тот год, что тетка там прожила, когда они, три женщины, сами ткали и шили себе одежду, сами добывали пищу и сами рубили дрова, чтобы ее сварить (не считая помощи Джонса - он с внучкой жил в заброшенной рыбачьей хижине с прохудившейся крышей и сгнившим крыльцом; к стене этой хижины два года будет прислонена ржавая коса, которую Сатпен одолжил, навязал Джонсу, чтобы тот скосил сорняки у входа, и в конце концов заставил его ею воспользоваться, хотя и не с целью скосить сорняки или, во всяком случае, не сорняки, принадлежащие к растительному миру), не изменилось и после - того, как возмущение тетки унесло ее обратно в город, где единственным ее пропитанием станут краденые овощи и припасы из корзинок, которые неизвестные лица будут по ночам оставлять у нее на парадном крыльце; все три - две дочери, негритянка и белая, и тетка за двенадцать миль от них, - наблюдали, как старый демон, дряхлый, fifteen-year-old country girl, to ruin the granddaughter of his partner, this Jones-this gangling malaria-ridden white man whom he had given permission fourteen years ago to squat in the abandoned fishing camp with the year-old grandchild-Jones, partner porter and clerk who at the demon's command removed with his own hand (and maybe delivered too) from the showcase the candy beads and ribbons, measured the very cloth from which Judith (who had not been bereaved and did not mourn) helped the granddaughter to fashion a dress to walk past the lounging men in, the sidelooking and the tongues, until her increasing belly taught her embarrassment-or perhaps fear-Jones who before '62 had not even been allowed to approach the front of the house and who during the next four years got no nearer than the kitchen door and that only when he brought the game and fish and vegetables on which the seducer-to-He's wife and daughter (and Clytie too, the one remaining servant, Negro, the one who would forbid him to pass the kitchen door with what he brought) depended on to keep life in them, but who now entered the house itself on the (quite frequent now) afternoons when the demon would suddenly curse the store empty of customers and lock the door and repair to the rear and in the same tone in which he used to address his orderly or even his house servants when he had them (and in which he doubtless ordered Jones to fetch from the showcase the ribbons and beads and candy) direct Jones to fetch the jug, the two of them (and Jones even sitting now who in the old days, the old dead Sunday afternoons of monotonous peace which they spent beneath the scuppernong arbor in the backyard, the demon lying in the hammock while Jones squatted against a post, rising from time to time to pour for the demon from the demijohn and the bucket of spring water which he had fetched from the spring more than a mile away then squatting again, chortling and chuckling and saying подагрический, отчаявшийся Фауст, уже чувствуя на своем плече руку Кредитора, ставит свою последнюю ставку и, чтоб заработать себе на хлеб, открывает маленькую деревенскую лавчонку, торгуясь за каждый грош со скаредными, нищими белыми и неграми; он, который в былые времена, не пересекая границ своих владений, мог проскакать десять миль в любую сторону, теперь с помощью своих скудных запасов дешевых лент и бус и залежалых ярко раскрашенных конфет, какими даже старик способен соблазнить пятнадцатилетнюю деревенскую девчонку, лишает невинности внучку своего компаньона Джонса - этого долговязого, замученного малярией белого, который четырнадцать лет назад с его разрешения поселился вместе с годовалой внучкой в заброшенной рыбачьей хижине; Джонса, компаньона, грузчика и приказчика, который по велению демона собственноручно снимал с прилавка (может, даже и доставлял по назначению) конфеты, ленты и бусы, отмерял тот самый ситец, из которого Джудит (она никого не оплакивала и ни по ком не носила траура) помогла его внучке сшить платье: в нем та будет щеголять под косыми взглядами болтунов, сплетников и бездельников, пока растущий живот не начнет внушать ей смущение, а может, даже и страх; Джонса, которому до 1861 года не разрешали даже близко подходить к парадным дверям и которого еще четыре года не подпускали дальше кухонного крыльца, да и то лишь в тех случаях, когда он приносил дичь, рыбу и овощи, поддерживавшие жизнь жены и дочери будущего соблазнителя (а также Клити, единственной оставшейся служанки, негритянки, той, что не позволяла ему являться на кухню с его приношениями), но теперь он входил прямо в дом в те (теперь нередкие) дни, когда демон вдруг ни с того ни с сего с бранью разгонял покупателей, запирал лавку, удалялся в заднюю комнату и таким же тоном, каким прежде обращался к своему ординарцу или к домашней прислуге, пока она у него еще была (и каким он, без сомнения, приказывал Джонсу взять с прилавка ленты, конфеты и бусы), посылал Джонса за бутылью, и они оба (Джонс теперь даже сидел, а ведь в былые времена, в глухие унылые воскресенья давно отошедшего в прошлое мира, которые они проводили в виноградной беседке на заднем дворе, демон лежал в гамаке, а Джонс сидел на корточках, прислонившись к столбу, время от времени поднимался и подливал демону виски из бутыли и родниковую воду из ведра: он приносил ее с родника больше чем за милю от дома, - потом снова садился на корточки, фыркал, крякал и всякий раз, как демон умолкал, вставлял:

It must have resembled a garden scene by the Irish poet, Wilde: the late afternoon, the dark cedars with the level sun in them, even the light exactly right and the graves, the three pieces of marble (your grandfather had advanced Judith the money to buy the third stone with against the price of the store) looking as though they had been cleaned and polished and arranged by scene shifters who with the passing of twilight would return and strike them and carry them, hollow fragile and without weight, back to the warehouse until they should be needed again; the pageant, the scene, the act, entering upon the stage-the magnolia-faced woman a little plumper now, a woman created of by and for darkness whom the artist Beardsley might have dressed, in a soft flowing gown designed not to infer bereavement or widowhood but to dress some interlude of slumbrous and fatal insatiation, of passionate and inexorable hunger of the flesh, walking beneath a lace parasol and followed by a bright gigantic Negress carrying a silk cushion and leading by the hand the little boy whom Beardsley might not only have dressed but drawn-a thin delicate child with a smooth ivory sexless face who, after his mother handed the Negress the parasol and took the cushion and knelt beside the grave and arranged her skirts and wept, never released the Negress' apron but stood blinking quietly who, having been born and lived all his life in a kind of silken prison lighted by perpetual shaded candles, breathing for air the milklike and absolutely physical lambence which his mother's days and hours emanated, had seen little enough of sunlight before, let alone out-of-doors, trees and grass and earth; and last of all, the other woman, Judith (who, not bereaved, did not need to mourn Quentin thought, thinking Yes, I have had to listen too long) who stood just inside the cedars, in the calico dress and the sunbonnet to match it, both faded and shapeless-the calm face, the hands which could plow or cut wood and cook or weave cloth folded before her, standing in the attitude of an indifferent guide in a museum, waiting, probably not even watching.