Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты
Тут можно читать онлайн Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - бесплатно
полную версию книги (целиком) без сокращений.
Жанр: Классическая проза.
Здесь Вы можете читать полную версию (весь текст)
онлайн без регистрации и SMS на сайте лучшей интернет библиотеки ЛибКинг или прочесть краткое содержание (суть),
предисловие и аннотацию. Так же сможете купить и скачать торрент в электронном формате fb2,
найти и слушать аудиокнигу на русском языке или узнать сколько частей в серии и всего страниц в публикации.
Читателям доступно смотреть обложку, картинки, описание и отзывы (комментарии) о произведении.
- Название:Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Уильям Фолкнер - Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты краткое содержание
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - описание и краткое содержание, автор Уильям Фолкнер, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru
Подобно другим представителям "потерянного поколения", вступив в литературу после Первой мировой войны, Фолкнер (лауреат Нобелевской премии 1949 г.) заявил о себе как писатель своеобразного стиля, отмеченного историзмом, тягой к символике и повествованию в нескольких временных пластах, эмоциональностью и необычайно высокой риторикой.
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты - читать книгу онлайн бесплатно, автор Уильям Фолкнер
Тёмная тема
↓
↑
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
И никто так никогда и не узнал, какие невероятные события произошли в тот год, что он отсутствовал, - сам он никогда о них не говорил, а женщина, которая даже еще год спустя, после рождения их сына, все еще пребывала в том же состоянии, в каком явилась - оцепеневшая от ужаса, она действовала как автомат, ничего об этих событиях не рассказывала, а возможно, и не умела рассказать, но постепенно они каким-то жутким непонятным образом начали выделяться из ее пор, словно капли холодного пота, вызванного страхом и болью: как он ее нашел, вытащил из какого-то неведомого двухмерного захолустья (был ли это город или деревня и как это место называлось, она либо никогда не знала, либо от потрясения, вызванного исходом оттуда, название его навсегда выскочило у нее из головы), где даже она со своим слабым умом могла добыть себе кров и пропитание, и как он на ней женился -он, без сомнения, водил ее рукой, когда она старательно рисовала крест в книге метрических записей, еще не успев узнать ни как его зовут, ни что он - не белый (никто не мог с уверенностью утверждать, что она знает это даже теперь, даже после того, как она родила сына в одной из полуразвалившихся лачуг, где прежде жили рабы - он перестроил ее, после того как взял у Джудит в аренду маленький участок земли); как прошел еще примерно год, состоявший из периодов полнейшей неподвижности - словно порвалась кинолента - когда белокожий человек, который на ней женился, лежал на спине,, приходя в себя от последних затрещин, полученных им в грязных вонючих трущобах каких-то больших и малых городов, чьих названий она тоже не знала; они сменялись другими периодами или промежутками бешеного, непонятного и явно бессмысленного движенья, перемещения в пространстве, водоворотом лиц и тел, сквозь которые он прорывался, увлекая ее за собой - куда или откуда он бежал, какое безумие лишало его мира и покоя, она тоже не знала, и каждый такой рывок кончался, завершался тем же, чем и предыдущий, так что это уже превратилось в некий ритуал.
| The man apparently hunting out situations in order to flaunt and fling the ape-like body of his charcoal companion in the faces of all and any who would retaliate: the Negro stevedores and deckhands on steamboats or in city honky-tonks who thought he was a white man and believed it only the more strongly when he denied it; the whitemen who, when he said he was a Negro, believed that he lied in order to save his skin, or worse: from sheer besotment of sexual perversion; in either case the result the same: the man with body and limbs almost as light and delicate as a girl's giving the first blow, usually unarmed and heedless of the numbers opposed to him, with that same fury and implacability and physical imperviousness to pain and punishment, neither cursing nor panting, but laughing. | При этом он явно искал случая похвалиться, похвастать своей обезьяноподобной угольно-черной спутницей перед каждым, кого это непременно должно было привести в бешенство: перед чернокожими портовыми грузчиками и матросами на пароходах или в городских притонах - они принимали его за белого и не верили ему тем больше, чем упорнее он это отрицал; перед белыми - услышав от него, что он негр, они решали, что он врет для спасения своей шкуры или, еще хуже, что он окончательно свихнулся от половых извращений, и в обоих случаях результат был один: тоненький и хрупкий, как девушка, почти всегда безоружный, он, невзирая на численное превосходство противника, всегда первым лез в драку, с неизменной яростью и презрением к боли, и при этом не бранился, не задыхался, а только хохотал. |
| ' So he showed Judith the license and took his wife, already far gone with the child, to the ruined cabin which he had chosen to repair and installed her, kenneled her with a gesture perhaps, and returned to the house. | И вот он показал Джудит свое свидетельство, привел свою жену - она была уже почти на сносях - в развалившуюся лачугу, которую выбрал себе для жилья и отремонтировал; он поместил, посадил ее туда, как собаку в конуру, и возвратился в дом. |
| And there was nobody to know what transpired that evening between him and Judith, in whatever carpetless room furnished with whatever chairs and such which they had not had to chop up and burn to cook food or for warmth or maybe to heat water for illness from time to time-between the woman who had been widowed before she had been a bride, and the son of the man who had bereaved her and a hereditary Negro concubine, who had not resented his black blood so much as he had denied the white, and this with a curious and outrageous exaggeration in which was inherent its own irrevocability, almost exactly as the demon himself might have done it. (Because there was love Mr Compson said There was that letter she brought and gave to your grandmother to keep. | И никто не знает, что произошло между ним и Джудит в одной из не застланных ковром комнат, где еще оставались стулья и другая мебель, которую не успели разрубить и сжечь, чтобы сварить еду, истопить печку или вскипятить воды, когда время от времени кто-нибудь хворал; между женщиной, которая овдовела, не успев обвенчаться, и сыном ев покойного жениха и потомственной наложницы-негритянки, которому его черная кровь претила куда меньше, чем белая, и все это со странно преувеличенным упорством, тем более яростным, чем более он осознавал невозможность ее изринуть - точно так же, наверное, вел бы себя сам демон. (Потому что это была любовь сказал мистер Компеон Было письмо, которое она принесла и отдала на сохранение твоей бабушке. |
| He (Quentin) could see it, as plainly as he saw the one open upon the open text book on the table before him, white in his father's dark hand against his linen leg in the September twilight where the cigar-smell, the wistaria-smell, the fireflies drifted, thinking Yes. | Он (Квентин) видел его - видел так же ясно, как то, что лежало открытое на открытом учебнике перед ним на столе - белое в темной руке отца на фоне его полотняной штанины в сентябрьских сумерках, благоухающих сигарой, глицинией и полных мечущихся светлячков; он думал Да. |
| I have heard too much, I have been told too much; I have had to listen to too much, too long thinking Yes, Shreve sounds almost exactly like father: that letter. | Я слышал слишком много, мне рассказали слишком много, мне пришлось слушать слишком долго, слишком много. Да думал он Шрив говорит почти так же, как отец; это письмо. |
| And who to know what moral restoration she might have contemplated in the privacy of that house, that room, that night, what hurdling of iron old traditions since she had seen almost everything else she had learned to call stable vanish like straws in a gale-she sitting there beside the lamp in a straight chair, erect, in the same calico save that the sunbonnet would be missing now, the head bare now, the once coal-black hair streaked with gray now while he faced her, standing. | И кто знает, о каком нравственном возрождении она размышляла в уединенье этого дома, этой комнаты, этой ночи; о каком преодолении железных традиций - ведь чуть ли не все остальное, что она привыкла считать незыблемым, прямо у нее на глазах исчезало, как соломинки, развеянные ураганом, - она сидела там: возле лампы на прямом жестком стуле, прямая, в том же ситцевом платье, только теперь без шляпы, с непокрытой головой, с сединою в некогда черных как смоль волосах, а он стоял и смотрел на нее. |
| He would not have sat; perhaps she would not even have asked him to, and the cold level voice would not be much louder than the sound of the lamp's flame: | Он ни за что не хотел сесть; быть может, она ему даже и не предложила; и ее холодный ровный голос звучал немногим громче, чем трепет пламени горящей лампы: |
| "I was wrong. | "Я была неправа. |
| I admit it. | Я это признаю. |
| I believed that there were things which still mattered just because they had mattered once. | Я считала, что есть вещи, которые до сих пор имеют значение просто потому, что они имели значение прежде. |
| But I was wrong. | Но я была неправа. |
| Nothing matters but breath, breathing, to know and to be alive. and the child, the license, the paper. | Ничто не имеет значения, кроме дыхания, кроме того, чтобы дышать и знать и жить. Но ребенок, брачное свидетельство, документ. |
| What about it? | Как быть с ними? |
| That paper is between you and one who is inescapably Negro; it can be put aside, no one will anymore dare bring it up than any other prank of a young man in his wild youth, and as for the child, all right. | Этот документ связывает тебя с женщиной, которая что ни говори, а негритянка; его можно спрятать, никто не посмеет о нем вспомнить, как о любой другой выходке необузданного пылкого юноши. А что до ребенка, это не страшно. |
| Didn't my own father beget one? and he none the worse for it? | Ведь мой отец тоже родил такого ребенка, и ничего не случилось. |
| We will even keep the woman and the child if you wish; they can stay here and Clytie will..." watching him, staring at him yet not moving, immobile, erect, her hands folded motionless on her lap, hardly breathing as if he were some wild bird or beast which might take flight at the expansion and contraction of her nostrils or the movement of her breast: | Если хочешь, мы можем оставить у себя эту женщину с ребенком, они могут жить здесь, и Клити будет..." - говоря это, она следила за ним, вглядывалась в него; все еще не двигаясь, не шевелясь, она сидела прямо, руки неподвижно лежали на коленях, ока едва дышала, словно он был какой-то дикой тварью или птицей, которую может вспугнуть легчайшая дрожь ее ноздрей или трепет ее груди: |
| "No: I. I will. | "Нет, я. |
| I will raise it, see that it... It does not need to have any name; you will neither have to see it again nor to worry. | Я буду его воспитывать, я позабочусь, чтобы он... ему не надо никакого имени; тебе не надо больше ни видеть его, ни о нем беспокоиться. |
| We will have General Compson sell some of the land; he will do it, and you can go. | Мы попросим генерала Компсона продать часть земли; он ее продаст, и ты сможешь уехать. |
| Into the North, the cities, where it will not matter even if-But they will not. | На север, в большие города, где не будет иметь значения, даже если... Но они этого не сделают. |
| They will not dare. | Они не посмеют. |
| I will tell them that you are Henry's son and who could or would dare to dispute-" and he standing there, looking at her or not looking at her she cannot tell since his face would be lowered the still expressionless thin face, she watching him, not daring to move, her voice murmuring, clear enough and full enough yet hardly reaching him: | Я скажу им, что ты - сын Г енри, и кто сможет или посмеет это оспаривать...", а он стоял и смотрел на нее или не смотрел, она не знала, потому что он опустил голову, и лица его - ничем не выдававшего его чувств тонкого лица - не было видно; она следила за ним, боясь пошевельнуться, она прошептала, вполне ясно, вполне четко, но так, что звуки ее голоса едва достигали его слуха: |
| "Charles": and he: | "Чарльз", а он ответил ей: |
| "No, Miss Sutpen": and she again, still without moving, not stirring so much as a muscle, as if she stood on the outside of the thicket into which she had cajoled the animal which she knew was watching her though she could not see it, not quite cringing, not in any terror or even alarm but in that restive light incorrigibility of the free which would leave not even a print on the earth which lightly bore it and she not daring to put out the hand with which she could have actually touched it but instead just speaking to it, her voice soft and swooning, filled with that seduction, that celestial promise which is the female's weapon: | "Нет, мисс Сатпен", и она, все еще не шевелясь, не дрогнув ни единым мускулом - казалось, будто она стоит возле зарослей, куда ей удалось заманить какое-то животное; она его не видит, но знает, что оно за ней следит; оно не притаилось; не испугалось, не встревожилось, а просто пребывает в легком возбужденье, всегда сопутствующем свободным существам, что не оставляют даже следа на земле, которая их носит, - и, не смея протянуть руку, чтобы его коснуться, она обращается к нему мягким замирающим голосом, исполненным того небесного соблазна, что составляет главное оружие женщины: |
| "Call me aunt Judith, Charles") Yes, who to know if he said anything or nothing, turning, going out, she still sitting here, not moving, not stirring, watching him, still seeing him, penetrating walls and darkness too to watch him walk back down the weedy lane between the deserted collapsed cabins toward that one where his wife waited, treading the thorny and flint-paved path toward the Gethsemane which he had decreed and created for himself, where he had crucified himself and come down from his cross for a moment and now returned to it. | "Называй меня тетя Джудит, Чарльз") Да, кто знает, сказал ли он что-нибудь или, вовсе ничего не сказав, повернулся и вышел из комнаты, а она все еще сидела, не шевелясь, не двигаясь с места, смотрела на него, все еще видела его, и взор ее, проникая сквозь стены и ночную тьму, следил за тем, как он шел обратно по заросшему травой проулку между заброшенными полуразвалившимися хижинами к лачуге, где ждала его жена, шагал тернистым каменным путем к Гефсимании, что сам себе определил и создал, где он сам себя распял и, на мгновение сойдя со своего креста, теперь вновь к нему возвращался. |
| 'Not your grandfather. | Да, может, кто и знал все это, но только не твой дедушка. |
| He knew only what the town, the county, knew: that the strange little boy whom Clytie had used to watch and had taught to farm, who had sat, a grown man, in the justice's court that day with his head bandaged and one arm in a sling and the other in a handcuff, who had vanished and then returned with an authentic wife resembling something in a zoo, now farmed on shares a portion of the Sutpen plantation, farmed it pretty well, with solitary and steady husbandry within his physical limitations, the body and limbs which still looked too light for the task which he had set himself, who lived like a hermit in the cabin which he rebuilt and where his son was presently born, who consorted with neither white nor black (Clytie did not watch him now; she did not need to) and who was not seen in Jefferson but three times during the next four years and then to appear, be reported by the Negroes who seemed to fear either him or Clytie or Judith, as being either blind or violently drunk in the Negro store district on Depot Street, where your grandfather would come and take him away (or if he were too drunk, had become violent, the town officers) and keep him until his wife, the black gargoyle, could hitch the team back into the wagon and come, with nothing alive about her but her eyes and hands, and load him into it and take him home. | Он знал лишь то, что знал весь город и весь округ: что чужой мальчик, за которым Клити присматривала и которого учила работать на огороде и в поле, который уже взрослым мужчиной сидел в тот день перед судом - голова перевязана, одна рука висит на повязке, на другой защелкнуты наручники, - который исчез, а потом снова вернулся с законной женой, похожей на обезьяну из зверинца, теперь взял в аренду часть Сатпеновой плантации и довольно успешно ее обрабатывал, трудился в полном одиночестве, упорно и настойчиво, насколько ему позволяли его физические силы, его тело, руки и ноги, все еще казавшиеся слишком хрупкими и слабыми для той задачи, что он себе поставил; который жил отшельником в собственноручно перестроенной хижине, где вскоре родился его сын, и не якшался ни с белыми, ни с черными (Клити теперь его не караулила, в этом уже не было нужды) и которого за следующие четыре года видели в Джефферсоне всего три раза, да и то лишь в тех случаях, когда, по словам негров, смертельно боявшихся как его, так и Клити с Джудит, он был либо не в себе, либо мертвецки пьян, на Привокзальной улице, где находились негритянские лавки; его уводил оттуда твой дедушка (а если он был слишком пьян и буянил, городские полицейские); дедушка оставлял его у себя до тех пор, пока его жена, эта черная мегера -в ней, казалось, жили только глаза и руки, - не сможет запрячь мулов, приехать, взвалить его на повозку и отвезти домой. |
| So they did not even miss him from town at first; it was the County Medical Officer who told your grandfather that he had yellow fever and, that Judith had had him moved into the big house and was nursing him and now Judith had the disease too, and your grandfather told him to notify Miss Coldfield and he (your grandfather) rode out there one day. | Поэтому вначале никто даже не заметил, что он не появляется в городе, и только главный врач округа сказал твоему дедушке, что у него желтая лихорадка, что Джудит велела перенести его к ней в дом и сама за ним ухаживает и что теперь Джудит тоже заболела, и тогда твой дедушка попросил его известить об этом мисс Колдфилд, а сам поехал туда. |
| He did not dismount; he sat his horse and called until Clytie looked down at him from one of the upper windows and told him "they didn't need nothing." | Он не спешился; он сидел в седле, пока наконец Клити не выглянула из окна верхнего этажа и не сказала, что "им ничего не надо". |
| Within the week your grandfather learned that Clytie had been right, or was right, now anyway, though it was Judith who died first." | Через неделю твой дедушка убедился, что Клити была права или, во всяком случае, оказалась права позже, хотя первой умерла Джудит. |
| 'Oh,' Quentin said-Yes he thought Too much, too long remembering how he had looked at the fifth grave and thought how whoever had buried Judith must have been afraid that the other dead would contract the disease from her, since her grave was at the opposite side of the enclosure, as far from the other four as the enclosure would permit, thinking Father won't have to say "think" this time because he knew who had ordered and bought that headstone before he read the inscription on it, thinking about, imagining what careful printed directions Judith must have roused herself (from delirium possibly) to write down for Clytie when she knew that she was going to die; and how Clytie must have lived during the next twelve years while she raised the child which had been born in the old slave cabin and scrimped and saved the money to finish paying out for the stone on which Judith had paid his grandfather the hundred dollars twenty-four years ago and which, when his grandfather tried to refuse it, she (Clytie) set the rusty can full of nickels and dimes and frayed paper money on the desk and walked out of the office without a word. | - Вот как, - сказал Квентин. Да подумал он слишком долго, слишком много тут он вспомнил, как при виде пятой могилы ему пришло в голову, что человек, хоронивший Джудит, должно быть, опасался, как бы остальные покойники от нее не заразились, и поэтому ее могилу поместили на противоположной стороне огороженного участка и отодвинули от остальных настолько, насколько позволяла ограда, и подумал На этот раз отцу не придется говорить: "подумай" - ведь он догадался, кто заказал и купил этот надгробный камень, догадался еще прежде, чем прочитал высеченную на нем надпись; он представил себе, как Джудит, почувствовав приближение смерти, поднялась с постели и (возможно, в бреду) старательно вывела печатными буквами инструкции для Клити; как Клити прожила следующие двенадцать лет, воспитывая ребенка, родившегося в старой негритянской хижине; как она экономила, считала каждый грош, чтобы накопить денег и расплатиться за надгробье, в счет которого Джудит за двадцать четыре года до своей смерти дала его деду сто долларов; как она (Клити) поставила на стол ржавую жестянку, битком набитую монетами по пять и десять центов и истрепанными бумажками, и, не обращая внимания на все его попытки отказаться от этих денег, не сказав ни слова, вышла из конторы. |
| He had to brush the clinging cedar needles from this one also to read it, watching these letters also emerge beneath his hand, wondering quietly how they could have clung there, not have been blistered to ashes at the instant of contact with the harsh and unforgiving threat: Judith Coldfield Sutpen. | Чтобы прочитать надпись на этом камне, ему тоже пришлось смахнуть с него можжевеловые иглы, и, глядя на появляющиеся из-под ладони буквы, он с удивленьем размышлял о том, как они могли сохраниться здесь, как они не сгинули со света в тот самый миг, когда соприкоснулись с жестокой и страшной угрозой: Джудит Колдфилд Сатпен. |
| Daughter of Ellen Coldfield. | Дочь Эллен Колдфилд. |
| Born October 3, 1841. | Родилась 3 октября 1841 года. |
| Suffered the Indignities and Travails of this world for 24 Years, 4 Months, 9 Days, and went to Rest at Last February 12, 1884. | 42 года, 4 месяца и 9 дней провела в унижениях и тяжких трудах и, наконец, опочила 12 февраля 1884 года. |
| Pause, Mortal; Remember vanity and Folly and Beware thinking (Quentin) Yes. | Остановись, смертный. Одумайся, пока не поздно. Остерегайся тщеславия и безрассудства. И тут Квентин подумал Да. |
| I didn't need to ask who invented that, put that one up thinking Yes, too much, too long. | Мне незачем спрашивать, кто это сочинил и кто его сюда поставил. Да подумал он слишком долго, слишком много. |
| I didn't need to listen then but I had to hear it and now I am having to hear it all over again because he sounds just like father: Beautiful lives women live-women do. | Мне тогда не надо было слушать, но я не мог не услышать, а теперь мне приходится выслушивать все это снова, потому что он говорит точь-в-точь как отец: Жизнь женщин удивительна, право, удивительна. |
| In very breathing they draw meat and drink from some beautiful attenuation of unreality in which the shades and shapes of facts-of birth and bereavement, of suffering and bewilderment and despair-move with the substanceless decorum of lawn party charades, perfect in gesture and without significance or any ability to hurt. | Они живут и дышат в неуловимом нереальном мире, где бесплотные тени и образы событий -рождений и смертей, недоуменья, скорби и тоски -движутся легко и чинно, как гости, что играют в шарады на лужайке, чьи жесты безукоризненно изящны, но лишены смысла и никому не могут повредить. |
| Miss Rosa ordered that one. | Этот камень заказала мисс Роза. |
| She decreed that headstone of Judge Benbow. | Она выманила его у судьи Бенбоу. |
| He had been the executor of her father's estate, appointed by no will since Mr Coldfield left neither will nor estate except the house and the rifled shell of the store. | Он был душеприказчиком ее отца, хотя тот и не назначал его душеприказчиком, потому что после мистера Колдфилда не осталось ни завещания, ни имущества, кроме дома и дочиста разграбленной лавки. |
| So he appointed himself, elected himself probably out of some conclave of neighbors and citizens who came together to discuss her affairs and what to do with her after they realized that nothing under the sun, certainly no man nor committee of men, would ever persuade her to go back to her niece and brother-in-law-the same citizens and neighbors who left baskets of food on her doorstep at night, the dishes (the plate containing the food, the napkins which covered it) from which she never washed but returned soiled to the empty basket and set the basket back on the same step where she had found it as to carry completely out the illusion that it had never existed or at least that she had never touched, emptied, it, had not come out and taken the basket up with that air which had nothing whatever of furtiveness in it nor even defiance, who doubtless tasted the food, criticized its quality or cooking, chewed and swallowed it and felt it digest yet still clung to that delusion, that calm incorrigible insistence that that which all incontrovertible evidence tells her is so does not exist, as women can-that same self deluding which declined to admit that the liquidation of the store had left her something, that she had been left anything but a complete pauper, she would not accept the actual money from the sale of the store from Judge Benbow yet would accept the money's value (and after a few years, over-value) in a dozen ways: would use casual Negro boys who happened to pass the house, stopping them and commanding them to rake her yard and they doubtless as aware as the town was that there would be no mention of pay from her, that they would not even see her again though they knew she was watching them from behind the curtains of a window, but that Judge Benbow would pay them. | Поэтому он сам себя назначил, а возможно, сам себя избрал на каком-то совете соседей и сограждан, собравшихся обсудить ее дела и решить, что с нею делать, когда они окончательно убедились, что никакая сила в мире, и уж во всяком случае никто из людей и ни одно людское собрание никогда не сможет заставить ее вернуться к племяннице и зятю, - тех самых соседей и сограждан, что по ночам оставляли у нее на крыльце корзинки с провизией и посуду (покрытые салфетками тарелки с едой), которую она никогда не мыла, а грязной засовывала обратно в пустую корзинку и ставила корзинку на ту же ступеньку, где перед тем ее нашла, словно желая довершить иллюзию, будто корзинки вообще никогда не существовало или что она, уж во всяком случае, к ней не прикасалась и никогда ее не опустошала, не выходила из дому и не брала корзинку в руки, и все это без тени робости или упрямства - ведь на самом деле она, разумеется, пробовала еду, чтоб узнать, какова она на вкус и как приготовлена, жевала ее, проглатывала, чувствовала, что она переваривается, но, вопреки неопровержимым доказательствам существования этой корзинки, упорно тешила себя иллюзией, будто всего того, что есть, на самом деле не существует, и, как это умеют женщины, упивалась самообманом - тем же самообманом, в силу которого не желала признавать, что продажа лавки все же кое-что ей принесла, что она вовсе не осталась нищей; она упорно отказывалась взять у судьи Бенбоу наличные деньги, вырученные от продажи лавки, и тем не менее десятками всевозможных способов эту сумму использовала (а спустя несколько лет даже и значительно ее превысила), например, заставляла случайно проходивших мимо ее дома негритянских парней подмести ей двор, хотя они, как и весь город, отлично знали, что об оплате не будет и речи, что они ее даже больше не увидят, хотя не сомневались, что она караулит их из-за оконной занавески, а что заплатит им судья Бенбоу. |
| She would enter the stores and command objects from the shelves and showcases exactly as she commanded that two hundred dollar headstone from Judge Benbow, and walk out of the store with them-and with the same aberrant cunning which would not wash the dishes and napkins from the baskets she declined to have any discussion of her affairs with Benbow since she must have known that the sums which she had received from him must have years ago over-balanced (he, Benbow, had in his office a portfolio, a fat one, with Estate of Goodhue Coldfield. | Она постоянно заходила в лавки, требовала с витрин и полок всевозможные вещи - точь-в-точь как потребовала от судьи Бенбоу надгробный камень ценою в двести долларов - забирала их и удалялась; с той же патологической хитростью, с какой она не желала мыть тарелки из корзинок, она упорно уклонялась от каких-либо переговоров о состоянии своих дел с судьей Бенбоу, хотя, конечно, не могла не знать, что полученные ею от него суммы уже много лет назад превысили (он, Бенбоу, держал у себя в конторе толстую папку, на которой несмываемыми чернилами было написано: Имущество Гудхью Колдфилда. |
| Private written across it in indelible ink. | Секретно. |
| After the Judge died his son Percy opened it. It was filed with racing forms and cancelled betting tickets on horses whose very bones were no man knew where now, which had won and lost races on the Memphis track forty years ago, and a ledger, a careful tabulation in the Judge's hand, each entry indicating the date and the horse's name and his wager and whether he won or lost; and another one showing how for forty years he had put each winning and an amount equal to each loss, to that mythical account) whatever the store had brought. | После смерти судьи его сын Перси вскрыл эту папку и обнаружил в ней огромное количество бланков тотализатора и погашенных ставок на скаковых лошадей, чьи кости давным-давно истлели неведомо где, которые сорок лет назад выигрывали или проигрывали на ипподроме в Мемфисе; а также два гроссбуха - в один из них судья Бенбоу своей рукой добросовестно записывал каждую дату, кличку лошади, выиграла она или проиграла и сколько он на нее поставил, а другой показывал, как он сорок лет подряд вносил на этот мифический текущий счет каждый выигрыш, и сумму, равную каждому проигрышу) все, что было выручено от продажи лавки. |
| But you were not listening, because you knew it all already, had learned, absorbed it already without the medium of speech somehow from having been born and living beside it, with it, as children will and do: so that what your father was saying did not tell you anything so much as it struck, word by word, the resonant strings of remembering. | Но ты не слушал, потому что ты давно уже все это знал, усвоил, впитал, как это бывает с детьми, не через посредство речи, а как-то иначе, потому что ты родился и жил рядом, вместе со всем этим, и потому рассказы твоего отца не столько что-то тебе говорили, сколько слово за слово касались чутких струн твоей памяти. |
| You had been here before, seen these graves more than once in the rambling expeditions of boyhood whose aim was more than the mere hunting of game, just as you had seen the old house too, been familiar with how it would look before you even saw it, became large enough to go out there one day with four or five other boys of your size and age and dare one another to evoke the ghost, since it would have to be haunted, could not but be haunted although it had stood there empty and unthreatening for twenty-six years and nobody to meet or report any ghost, until the wagon full of strangers moving from Arkansas tried to stop and spend the night in it and something happened before they could begin to unload the wagon even. | Ты бывал здесь и раньше, ты не раз видел эти могилы, когда мальчишкой бродил здесь не только ради охоты, а просто из любопытства, и этот старый дом ты тоже видел, ты знал, как он должен выглядеть, еще прежде, чем впервые бросил на него взгляд, к той поре, когда ты уже подрос и однажды вместе с четырьмя такими же мальчишками, как ты сам, отправился туда, и каждый из вас подбивал остальных вызвать оттуда привидение: ведь в этом доме непременно должны были водиться привидения, иначе и быть не могло, хотя он вот уже двадцать шесть лет стоял совершенно пустой и совсем не страшный, и никто никаких привидений не видел и ничего про них не говорил, пока какие-то переселенцы из Арканзаса, приехавшие в битком набитом фургоне, решили там переночевать, но не успели они выгрузиться из фургона, как что-то случилось. |
| What it was they did not or could not or would not tell but it had them back in the wagon, and the mules going back down the drive at a gallop, all in about ten minutes, not to stop until they reached Jefferson. | Что именно, они не рассказали, а может, не могли и не хотели рассказывать, однако это заставило их мигом забраться обратно в фургон, и мулы галопом поскакали назад по аллее, так что через десять минут их там и след простыл, и они единым духом домчались до самого Джефферсона. |
| You have seen the rotting shell of the house with its sagging portico and scaling walls, its sagging blinds and plank-shuttered windows, set in the middle of the domain which had reverted to the state and had been bought and sold and bought and sold again and again and again. | Ты видел прогнившую оболочку дома с покосившимся портиком, облупленными стенами, провисшими ставнями и заколоченными окнами -дома, стоящего посреди плантации, которая вернулась в первобытное состояние, которую продавали, покупали, снова и снова продавали и покупали, и так без конца. |
| No, you were not listening; you didn't have to: then the dogs stirred, rose; you looked up and sure enough, just as your father had said he would, Luster had halted the mule and the two horses in the rain about fifty yards from the cedars, sitting there with his knees drawn up under the towsack and enclosed by the cloudy vapor of the streaming animals as though he were looking at you and your father out of some lugubrious and painless purgatory. | Нет, ты не слушал, в этом вовсе не было нужды; потом собаки зашевелились, встали на ноги, ты поднял глаза - и впрямь, как предсказал отец, Ластер остановил мула и обеих лошадей под дождем примерно в полсотне ярдов от можжевеловой рощи; закутавшись в пеньковый мешок, он сидел, подтянув колени к груди, а вокруг в клубах пара суетились лошади и собаки, и казалось, будто он глядит на тебя и на отца из какого-то мрачного, не ведающего физической боли чистилища. |
| "Come on in out of the rain, Luster," your father said. | "Поедем, спрячемся от дождя, Ластер, - сказал отец. |
| "I won't let the old Colonel hurt you"-"Yawl come on and less go home," Luster said. | - Я не позволю старому полковнику тебя обидеть". - "Нет, уж лучше нам ехать домой, -отозвался Ластер. |
| "Aint no more hunting today" | - Сегодня охоты все равно больше не будет". - |
| "We'll get wet," your father said. | "Мы промокнем, - возразил отец. |
| "I'll tell you what: we'll ride on over to that old house. | - Знаешь что, давай поедем в этот старый дом. |
| We can keep good and dry there." | Там хоть сухо будет". |
| But Luster didn't budge, sitting there in the rain and inventing reasons not to go to the house-that the roof would leak or that you would all three catch cold with no fire or that you would all get so wet before you reached it that the best thing to do would be to go straight home: and your father laughing at Luster but you not laughing so much because even though you were not black like Luster was, you were not any older, and you and Luster had both been there that day when the five of you, the five boys all of an age, began daring on another to enter the house long before you reached it, coming up from the rear, into the old street of the slave quarters-a jungle of sumach and persimmon and briers and honeysuckle, and the rotting piles of what had once been log walls and stone chimneys and shingle roofs among the undergrowth except one, that one; you coming up to it; you didn't see the old woman at all at first because you were watching the boy, the Jim Bond, the hulking slack-mouthed saddle-colored boy a few years older and bigger than you were, in patched and faded yet quite clean shirt and overalls too small for him, working in the garden patch beside the cabin: so you didn't even know she was there until all of you started and whirled as one and found her watching you from a chair tilted back against the cabin wall-a little dried-up woman not much bigger than a monkey and who might have been any age up to ten thousand years, in faded voluminous skirts and an immaculate headrag, her bare coffee-colored feet wrapped around the chair rung like monkeys do, smoking a clay pipe and watching you with eyes like two shoe buttons buried in the myriad wrinkles of her coffee-colored face, who just looked at you and said without even removing the pipe and in a voice almost like a white woman's: | Но Ластер не двинулся с места, он так и сидел под дождем, придумывая причины, чтобы туда не ехать - вроде того, что там течет крыша, что без огня мы все трое схватим простуду, а пока мы туда доберемся, мы все равно насквозь промокнем, так что уж лучше ехать прямо домой; и отец смеялся над Ластером, но ты не особенно смеялся: ведь хоть ты и не был черным, как Ластер, ты был не старше его, и вы с Ластером и еще с тремя мальчишками, все пятеро ровесники, пришли туда в тот день и начали подзуживать друг друга войти в дом еще задолго до того, как приблизились, подошли к нему сзади, по тому проулку, где некогда стояли хижины, рабов, а теперь были непроходимые заросли сумака, хурмы, жимолости и ежевики, скрывавшие сваленные в кучи остатки бревенчатых стен, кирпичных дымоходов и крытых дранкой крыш -все эти хижины давно развалились, кроме одной, той самой; вы подошли к ней; сначала вы совсем не заметили старуху, потому что смотрели на мальчишку, Джима Бонда - нескладного, губастого светло-коричневого мальчишку чуть постарше и побольше вас, в залатанной, выцветшей, но чистой рубашке и в гитанах, из которых он вырос; он возился в огороде возле хижины, так что вы даже не знали, что она тоже там, пока вдруг все, как один, не вздрогнули, не обернулись и не увидели, что она сидит на стуле, прислоненном к стене хижины, и смотрит на вас -маленькая, высохшая, чуть побольше обезьянки, очень старая - лет ей могло быть сколько угодно, тысяч этак десять, в широченных выцветших юбках, на голове безупречно чистый платок, босые ноги обвились вокруг ножек стула, как у обезьяны, - сидит, курит глиняную трубку и смотрит на вас глазами вроде сапожных кнопок, воткнутых в бесчисленные морщинки светло-коричневого лица, смотрит и, не вынимая изо рта трубки, говорит так, что по голосу ее почти не отличишь от белой женщины: |
| "What do you want?" and after a moment one of you said | "Что вам тут, надо?", один из вас, помедлив, отвечает: |
| "Nothing" and then you were all running without knowing which of you began to run first nor why since you were not scared, back across the fallow and rain-gutted and brier-choked old fields until you came to the old rotting snake fence and crossed it, hurled yourselves over it, and then the earth, the land, the sky and trees and woods, looked different again, all right again. | "Ничего", и вы все, как один, бросаетесь врассыпную, не зная ни кто первым пустился наутек, ни почему - ведь вы ничуть не испугались; вы мчались по бесплодным, заросшим сорняками, изрытым потоками дождя полям, добрались до старой полусгнившей изгороди, перелезли, перевалились через нее, и только тогда земля, небо, кусты, деревья и лес снова сделались такими же, как прежде, и все снова встало на свои места. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'And that was the one Luster was talking about now,' Shreve said. | - Это был тот самый парень, о котором говорил Ластер, - сказал Шрив. |
| 'And your father watching you again because you hadn't heard the name before, hadn't even thought that he must have a name that day when you saw him in the vegetable patch, and you said, | - И твой отец снова на тебя посмотрел, потому что ты раньше этого имени не слышал, а в тот день, когда вы увидели его на огороде, ты даже не подумал, что его вообще как-нибудь зовут, и ты спросил: |
| "Who? Jim what?" and Luster said, | "Кто? Джим, а дальше как?" - и Ластер ответил: |
| "Das him. | "Это он и есть. |
| Bright-colored boy whut stay wid dat ole woman" and your father still watching you and you said, | Тот светлокожий парень, что живет там у старухи", а твой отец все еще на тебя смотрел, и тогда ты опять спросил: |
| "Spell it" and Luster said, "Dat's a lawyer word. Whut dey puts you under when de Law ketches you. I des spells readin' words." | "Как его фамилия?" - "Бонд", - ответил Ластер. |
| And that was him, the name was Bond now, and he wouldn't care about that, who had inherited what he was from his mother and only what he could never have been from his father. | Да, это был тот самый, только фамилия его теперь была уже не Бон, а Бонд, но ему было все равно -он унаследовал от матери то, чем он был, а от отца только то, чем никогда не мог стать. |
| And if your father had asked him if he was Charles Bon's son he not only would not have known either, he wouldn't have cared: and if you had told him he was, it would have touched and then vanished from what you (not he) would have had to call his mind long before it could have set up any reaction at all, either of pride or pleasure, anger or grief?" | И если б твой отец спросил его, не сын ли он Чарльза Бона, он бы не только этого не знал, ему бы это было все равно; а если б ты ему и сказал, чей он сын, это едва задело бы нечто, что ты (а не он) назвал бы его сознанием, и исчезло бы оттуда гораздо раньше, чем у него появился какой-нибудь отклик - радость или гордость, горе или гнев? |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'And he lived in that cabin behind the haunted house for twenty-six years, he and the old woman who must be more than seventy now yet who had no white hair under that headrag, whose flesh had not sagged but looked instead like she had grown old up to a certain point just like normal people do, then had stopped, and instead of turning gray and soft she had begun to shrink so that the skin of her face and hands broke into a million tiny cross-hair wrinkles and her body just grew smaller and smaller like something being shrunk in a furnace, like the Bornese do their captured heads-who might well have been the ghost if one was ever needed, if anybody ever had so little else to do as to prowl around the house, which there was not; if there could have been anything in it to protect from prowlers, which there was not; if there had been any one of them left to hide or need concealment in it, which there was not. | - И он прожил двадцать шесть лет в той хижине, на задворках дома с привидениями, вместе со старухой, которой теперь уже, наверно, перевалило далеко за семьдесят, но у которой под платком не было ни единого седого волоса, чье тело не обмякло, а приобрело такой вид, словно она, как все нормальные люди, старела до какой-то определенной точки, а потом остановилась и, вместо того чтоб поседеть и расплыться, начала усыхать, так что кожа у нее на лице и на руках сморщилась, покрылась миллионами мелких, тонких, как паутина, морщинок, а тело все уменьшалось и уменьшалось, словно его высушили в печке, как жители острова Борнео сушат отрубленные головы своих пленников; она вполне могла сойти за привидение, если б в таковом когда-либо возникла нужда, если б кому-то взбрело в голову обокрасть этот дом, чего отнюдь не было; если б там было что украсть, чего отнюдь не было; если б остался хоть один из них, кто бы там прятался или скрывался, чего отнюдь не было. |
| And yet this old gal, this Aunt Rosa, told you that someone was hiding out there and you said it was Clytie or Jim Bond and she said No and you said it would have to be because the demon was dead and Judith was dead and Bon was dead and Henry gone so far he hadn't even left a grave: and she said No and so you went out there, drove the twelve miles at night in a buggy and you found Clytie and Jim Bond both in it and you said You see? and she (the Aunt Rosa) still said No and so you went on: and there was?" ' Yes." | И все-таки эта старушенция, эта тетушка Роза, сказала тебе, что там кто-то прячется, а ты ответил, что это Клити или Джим Бонд, а она сказала Нет, и тогда ты сказал, что это наверняка они, потому что демон умер, и Джудит умерла, и Бон умер, а Генри забрался в такую даль, что не оставил даже и могилы; но она сказала Нет, и тогда ты отправился туда, проехал ночью на повозке эти двенадцать миль и нашел в доме Клити и Джима Бонда и сказал Вот видите? а она (тетушка Роза) продолжала твердить Нет, и тогда ты пошел дальше, и там был? - Да. |
| 'Wait then,' Shreve said. | - Подожди, - сказал Шрив. |
| 'For God's sake wait." | - Ради бога, подожди. |
| -7- | VII |
| THERE was no snow on Shreve's arm now, no sleeve on his arm at all now: only the smooth cupid-fleshed forearm and hand coming back into the lamp and taking a pipe from the empty coffee can where he kept them, filling it and lighting it. | Теперь на рукаве у Шрива не было снега, не было у него и рукава, виднелось только гладкое, пухлое, как у купидона, предплечье и еще рука; рука двинулась к пятну света от лампы, взяла трубку в пустой банке из-под кофе, в которой он держал трубки, набила ее и зажгла. |
| So it is zero outside, Quentin thought; soon he will raise the window and do deep-breathing in it, clench-fisted and naked to the waist, in the warm and rosy orifice above the iron quad. | Значит, на улице температура около нуля, подумал Квентин; скоро он откроет окно и начнет делать дыхательные упражнения; раздевшись до пояса и крепко сжав кулаки, он будет глубоко дышать на фоне теплого розоватого отверстия, выходящего на студеный четырехугольный дворик. |
| But he had not done so yet, and now the moment, the thought, was an hour past and the pipe lay smoked out and overturned and cold, with a light sprinkling of ashes about it, on the table before Shreve's crossed pink bright-haired arms while he watched Quentin from behind the two opaque and lampglared moons of his spectacles. ' So he just wanted a grandson,' Shreve said. | Но он еще не начал; с той минуты, как Квентин это подумал, прошел уже час, и теперь трубка лежала на столе выкуренная, опрокинутая и пустая, из нее высыпалось немного пепла, а Шрив, скрестив на столе розовые, покрытые рыжеватыми волосками руки, посматривал на Квентина сквозь непроницаемые стекла очков, в которых двумя лунами сияло отражение лампы. - Значит, он просто хотел иметь внука, - сказал Шрив. |
| ' That was all he was after. | - Вот чего он добивался. |
| Jesus, the South is fine, isn't it. | О господи, этот Юг просто великолепен, верно? |
| It's better than the theater, isn't it. | Он лучше всякого театра, верно? |
| It's better than Ben Hur, isn't it. | Лучше Бен Гура, верно? |
| No wonder you have to come away now and then, isn't it." | Не удивительно, что временами оттуда нужно удирать, верно? |
| Quentin did not answer. | Квентин ничего не ответил. |
| He sat quite still, facing the table, his hands lying on either side of the open text book on which the letter rested: the rectangle of paper folded across the middle and now open, three quarters open, whose bulk had raised half itself by the leverage of the old crease in weightless and paradoxical levitation, lying at such an angle that he could not possibly have read it, deciphered it, even without this added distortion. | Он спокойно сидел за столом, положив руки по обе стороны раскрытого учебника, на котором покоилось письмо, четырехугольный лист бумаги, сложенный посередине и теперь на три четверти развернувшийся, причем большая его часть под воздействием рычага, которым служил этот старый сгиб, поднялась и повисла в воздухе, словно вопреки всем законам природы лишилась веса; впрочем, письмо лежало так косо, что даже и без этого дополнительного искажения он не мог бы ничего в нем ни прочесть, ни разобрать. |
| Yet he seemed to be looking at it, or as near as Shreve could tell, he was, his face lowered a little, brooding, almost sullen. | Однако он все же смотрел на письмо - во всяком случае, так казалось Шриву, - слегка опустив голову, погрузившись в раздумье, словно чем-то недовольный. |
| 'He told Grandfather about it,' he said. | - Он сообщил об этом дедушке, - сказал он. |
| 'That time when the architect escaped, tried to escape into the river bottom and go back to New Orleans or wherever it was, and he-' ('The demon, hey?" Shreve said. | - Это было, когда архитектор сбежал или пытался сбежать в долину реки, чтобы вернуться в Новый Орлеан или куда-то там еще, и он... ("Кто, демон?"- спросил Шрив. |
| Quentin did not answer him, did not pause, his voice level, curious, a little dreamy yet still with that overtone of sullen bemusement, of smoldering outrage: so that Shreve, still too, resembling in his spectacles and nothing else (from the waist down the table concealed him; so anyone entering the room would have taken him to be stark naked) a baroque effigy created out of colored cake dough by someone with a faintly nightmarish affinity for the perverse, watched him with thoughtful and intent curiosity.) '-and he sent word in to Grandfather,' Quentin said, 'and some others and got his dogs and his wild niggers out and hunted the architect down and made him take earth in a cave under the river bank two days later. | Квентин ему не ответил, не остановился; голос его звучал ровно и как-то странно - не то сонно, не то с затаенной досадой, и потому Шрив - на нем были только очки и больше ничего (ниже талии его тело закрывал стол, так что всякий вошедший в комнату решил бы, что он совершенно голый), он напоминал бюст в стиле барокко, вылепленный из раскрашенного сдобного теста неким скульптором, отчасти склонным к извращенным видениям, какие бывают в ночных кошмарах - тоже сидел тихо и смотрел на него пристальным задумчивым взглядом)... он известил дедушку и остальных, -продолжал Квентин, - взял своих диких негров и гончих собак, выследил архитектора и через два дня загнал его в пещеру на берегу реки. |
| That was in the second summer, when they had finished all the brick and had the foundations laid and most of the big timbers cut and trimmed, and one day the architect couldn't stand it anymore or he was afraid he would starve or that the wild niggers (and maybe Colonel Sutpen too) would run out of grub and eat him or maybe he got homesick or maybe he just had to go ('Maybe he had a girl,' Shreve said. | Это было вторым летом, когда они заготовили весь кирпич и заложили фундамент и срубили и обработали большую часть строевого леса, и однажды архитектор вдруг почувствовал, что не может больше выдержать, или испугался, что умрет с голоду или что у диких чернокожих (а может, и у самого полковника Сатпена) кончится провиант, и они его сожрут, а может, его обуяла тоска по родине, или ему просто захотелось уйти... ("Может, у него была девушка, - вставил Шрив. |
| ' Or maybe he just wanted a girl. | - А может, ему просто понадобилась девушка. |
| You said the demon and the niggers didn't have but two." | Ты ведь говорил, что у демона и у черномазых их было всего две". |
| Quentin did not answer this either; again he might not have heard, talking in that curious repressed calm voice as though to the table before him or the book upon it or the letter upon the book or his hands lying on either side of the book.) '-and so he went. | Квентин и на это не ответил; возможно, он опять не слышал; он продолжал говорить тем же странным, спокойным, глухим голосом, словно обращался к столу, к книге на столе, к лежащему на книге письму или к своим рукам, лежащим по обе стороны книги)... и он ушел. |
| He seemed to vanish in broad daylight, right out from the middle of twenty-one people. | Исчез средь бела дня, прямо на глазах у двадцати одного человека. |
| Or maybe it was just Sutpen's back that was turned, and that the niggers saw him go and didn't think it needed mentioning; that being wild men they probably didn't know what Sutpen himself was up to and him naked in the mud with them all day. | А может, Сатпен как раз повернулся к нему спиной, а черномазые видели, как он уходит, но не сочли нужным об этом говорить - будучи дикарями, они, наверно, не знали, что у Сатпена на уме, хоть он и возился целыми днями вместе с ними голышом в грязи. |
| So I reckon the niggers never did know what the architect was there for, supposed to do or had done or could do or was, so maybe they thought Sutpen had sent him, told him to go away and drown himself, go away and die, or maybe just go away. | По-моему, черномазые вообще понятия не имели, зачем нужен этот архитектор, что он должен делать, уже сделал, может сделать или делает, и они, наверно, подумали, что Сатпен сам его отослал, велел уйти с глаз долой, утопиться, умереть или попросту убраться на все четыре стороны. |
| So he did, jumped up in broad daylight, in his embroidered vest and Fauntleroy tie and a hat like a Baptist congressman and probably carrying the hat in his hand, and ran into the swamp and the niggers watched him out of sight and then went back to work and Sutpen didn't even miss him until night, suppertime probably, and the niggers told him and he declared a holiday tomorrow because he would have to get out and borrow some dogs. | Так он и сделал - средь бела дня вскочил и в своем вышитом жилете, в галстуке, как у лорда Фаунтлероя, в шляпе, какие обычно носят члены конгресса - баптисты (шляпу он, наверно, держал в руке), убежал в болото, а черномазые следили за ним, пока он не скрылся из виду, а потом опять взялись за работу, и Сатпен хватился его только вечером, скорее всего за ужином, и тогда черномазые ему все рассказали, и он объявил, что завтра работы не будет, потому что он должен раздобыть собак. |
| Not that he would have needed dogs, with his niggers to trail, but maybe he thought that the guests, the others, would not be used to trailing with niggers and would expect dogs. | Не то чтобы ему нужны были собаки - он мог пустить по следу и своих черномазых, но он, наверное, подумал, что гости не привыкли пускать по следу черномазых и захотят, чтоб были собаки. |
| And Grandfather (he was young then too) brought some champagne and some of the others brought whiskey and they began to gather out there a little after sundown, at Sutpen's house that didn't even have walls yet, that wasn't anything yet but some lines of bricks sunk into the ground but that was all right because they didn't go to bed anyhow, Grandfather said. | А дедушка (он тогда тоже был молодой) захватил шампанское, другие гости захватили виски, и вскоре после заката солнца все начали съезжаться к дому, который еще стоял без стен - лишь несколько рядов кирпича торчало из земли, но их это ничуть не трогало, потому что, как рассказывал дедушка, спать они не ложились. |
| They just sat around the fire with the champagne and the whiskey and a quarter of the last venison Sutpen had killed, and about midnight the man with the dogs came. | Они сидели у костра, пили шампанское и виски, закусывали окороком оленя, которого застрелил Сатпен, а в полночь явился человек с собаками. |
| Then it was daylight and the dogs had a little trouble at first because some of the wild niggers had run out about a mile of the trail just for fun. | Вскоре рассвело, но собаки сначала не могли взять след, потому что несколько диких черномазых уже с милю пробежали по следу -просто так, забавы ради. |
| But they got the trail straightened out at last, the dogs and the niggers in the bottom and most of the men riding along the edge of it where the going was good. | Но в конце концов на след они напали; собаки и черномазые шли по речной пойме, а всадники ехали с краю, где дорога была получше. |
| But Grandfather and Colonel Sutpen went with the dogs and the niggers because Sutpen was afraid the niggers might catch the architect before he could reach them. | Но дедушка и полковник Сатпен ехали с собаками и с черномазыми, потому что Сатпен боялся, как бы черномазые не изловили архитектора прежде, чем он успеет их догнать. |
| He and Grandfather had to walk a good deal, sending one of the niggers to lead the horses on around the bad places until they could ride again. | Им с дедушкой пришлось порядочно пройти пешком - один из черномазых обходил с лошадьми топи, а потом они снова садились в седло. |
| Grandfather said it was fine weather and the trail lay pretty good but Sutpen said it would have been fine if the architect had just waited until October or November. | Дедушка рассказывал, что погода была прекрасная и что след был хороший, но Сатпен утверждал, что было бы еще лучше, если б архитектор дождался октября или ноября. |
| And so he told Grandfather something about himself. | Вот тогда-то он и рассказал дедушке о себе. |
| 'Sutpen's trouble was innocence. | Сатпен был отмечен невинностью духа, вот в чем состояла его беда. |
| All of a sudden he discovered, not what he wanted to do but what he just had to do, had to do it whether he wanted to or not, because if he did not do it he knew that he could never live with himself for the rest of his life, never live with what all the men and women that had died to make him had left inside of him for him to pass on, with all the dead ones waiting and watching to see if he was going to do it right, fix things right so that he would be able to look in the face not only the old dead ones but all the living ones that would come after him when he would be one of the dead. | Ему вдруг открылось не то, что он хотел сделать, а то, что ему непременно нужно, необходимо было сделать, хотел он того или нет, потому что, не сделай он этого, ему до конца дней своих не жить в ладу с самим собой и с тем, чем наделили его все люди, которые умерли ради того, чтобы он жил, и хотели, чтобы он передал это дальше; не жить, зная, что все умершие ждут и следят, чтобы он сделал это как следует, сделал все как следует, так, чтобы он мог смотреть в глаза не только давно умершим, но и всем живым, что придут после него, когда и он тоже умрет. |
| And that at the very moment when he discovered what it was, he found out that this was the last thing in the world he was equipped to do because he not only had not known that he would have to do this, he did not even know that it existed to be wanted, to need to be done, until he was almost fourteen years old. | И в ту самую минуту, когда ему открылось, что именно он должен делать, он понял, что меньше всего на свете к этому подготовлен: ведь он не только не знал, что ему придется это делать, он даже не знал, что такие вещи существуют, что их можно захотеть, что их необходимо сделать, не знал чуть ли не до четырнадцати лет. |
| Because he was born in West Virginia, in the mountains-' ('Not in West Virginia,' Shreve said.-'What?" Quentin said. ' Not in West Virginia,' Shreve said. | Ведь он родился в Западной Виргинии, в горах... ("Только не в Западной Виргинии", - сказал Шрив. "Как так?" - спросил Квентин. "Только не в Западной Виргинии, - повторил Шрив. |
| ' Because if he was twenty-five years old in Mississippi in 1833, he was born in 1808. | - Потому что если в 1833 году в Миссисипи ему было двадцать пять лет, значит, он родился в 1808 году. |
| And there wasn't any West Virginia in 1808 because-' | А в 1808 году не было никакой Западной Виргинии, потому что..." - |
| 'All right,' Quentin said. '-West Virginia wasn't admitted-' | "Ладно", - сказал Квентин. "...Западная Виргиния была принята только..." - |
| 'All right all right,' Quentin said. '-into the United States until-' | "Ладно, ладно", - сказал Квентин, "...была принята в Соединенные Штаты только..." - |
| 'All right all right all right,' Quentin said.) '-he was born where what few other people he knew lived in log cabins boiling with children like the one he was born in-men and grown boys who hunted or lay before the fire on the floor while the women and older girls stepped back and forth across them to reach the fire to cook, where the only colored people were Indians and you only looked down at them over your rifle sights, where he had never even heard of, never imagined, a place, a land divided neatly up and actually owned by men who did nothing but ride over it on fine horses or sit in fine clothes on the galleries of big houses while Other people worked for them; he did not even imagine then that there was any such way to live or to want to live, or that there existed all the objects to be wanted which there were, or that the ones who owned the objects not only could look down on the ones that didn't, but could be supported in the down-looking not only by the others who owned objects too but by the very ones that were looked down on that didn't own objects and knew they never would. | "Ладно ладно ладно", - сказал Квентин) ...он родился там, где те немногие, кого он знал, жили в бревенчатых хижинах, в которых так же кишмя кишели ребятишки, как и в той хижине, в которой родился он; там, где мужчины и молодые парни либо ходили на охоту, либо валялись на полу у очага, а женщины и девушки постарше переступали через них, чтобы добраться до очага и сварить еду; там, где единственными цветными были индейцы, да и тех можно было увидеть лишь в прицел ружья; родившись там, он даже никогда не слыхал, не мог представить себе, что существует место, где землю аккуратно поделили и присвоили люди, которые только и делают, что скачут по ней верхом на красивых лошадях или сидят разодетые в красивые наряды на верандах своих больших домов, в то время как другие на них работают; он тогда еще не мог себе представить, что такая жизнь существует, или что кто-нибудь хочет такой жизнью жить, или что существуют все те вещи, какие у них там есть, или что владельцы этих вещей не только могут свысока смотреть на тех, у кого их нет, но что в этом им помогают не только другие владельцы таких же вещей, но даже и те самые люди, на кого они смотрят свысока, те, у кого этих вещей нет и никогда не будет. |
| Because where he lived the land belonged to anybody and everybody and so the man who would go to the trouble and work to fence off a piece of it and say | Ведь там, где он жил, земля принадлежала всем и каждому, и потому человек, который бы не поленился обнести забором кусок земли и сказать: |
| "This is mine" was crazy; and as for objects, nobody had any more of them than you did because everybody had just what he was strong enough or energetic enough to take and keep, and only that crazy man would go to the trouble to take or even want more than he could eat or swap for powder and whiskey. | "Это мое", был просто сумасшедший; а что до вещей, то ни у кого не было их больше, чем у тебя, потому что у каждого их было ровно столько, сколько он был в силах взять и удержать, и лишь тот сумасшедший не поленился бы захватить или даже просто пожелать больше вещей, чем он способен был бы съесть либо обменять на порох или виски. |
| So he didn't even know there was a country all divided and fixed and neat with a people living on it all divided and fixed and neat because of what color their skins happened to be and what they happened to own, and where a certain few men not only had the power of life and death and barter and sale over others, but they had living human men to perform the endless repetitive personal offices, such as pouring the very whiskey from the jug and putting the glass into a man's hand or pulling off his boots for him to go to bed, that all men have had to do for themselves since time began and would have to do until they died and which no man ever has or ever will like to do, but which no man that he knew had ever thought of evading anymore than he had thought of evading the effort of chewing and swallowing and breathing. | Потому-то он и не знал, что существует земля, которая вся аккуратно разделена и закреплена, а на ней живут люди, которые тоже аккуратно разделены и закреплены в зависимости от того, какого цвета у них кожа и чем они владеют, и где немногие присвоили себе право не только распоряжаться жизнью и смертью других, не только их обменивать, покупать и продавать, но еще и заставлять других людей без конца оказывать им разные личные услуги, например наливать виски из бутыли в стакан и подносить им этот стакан или снимать с них сапоги, когда они ложатся спать, - иначе говоря, делать за них все, что люди с незапамятных времен должны были делать и делают сами за себя, пока не умрут, хоть это вовсе никому не нравится и никогда не понравится, но что все, кого он знал, никогда не помышляли переложить на других, точно так же, как им не пришло бы в голову, что за них могут жевать, глотать или дышать. |
| When he was a child he didn't listen to the vague and cloudy tales of Tidewater splendor that penetrated even his mountains because then he could not understand what the people who told about it meant, and when he became a boy he didn't listen to them because there was nothing in sight to compare and gauge the tales by and so give the words life and meaning, and no chance that he ever would understand what they meant because he was too busy doing the things that boys do; and when he got to be a youth and curiosity itself exhumed the tales which he did not know he had heard and speculated on, he was interested and would have liked to see the places once, but without envy or regret, because he just thought that some people were spawned in one place and some in another, some spawned rich (lucky, he may have called it) and some not, and that (so he told Grandfather) the men themselves had little to do with the choosing and less of the regret because it had never once occurred to him that any man should take any such blind accident as that as authority or warrant to look down at others, any others. | Ребенком он не прислушивался к туманным и путаным рассказам о роскошной жизни на Тайдуотере, которые проникали даже к ним в горы; он тогда не понимал, о чем идет речь; став подростком, он их не слушал, потому что вокруг не было ничего, с чем эти рассказы можно было бы сравнить или чем измерить, чтобы придать словам жизнь и смысл; он никак не мог понять, о чем идет речь, потому что был слишком занят своими мальчишескими делами; когда же он стал юношей и любопытство извлекло из памяти те рассказы, о которых он думать забыл, не помнил даже, что когда-то их слышал, он заинтересовался и даже захотел взглянуть на эти места, но без всякой зависти и сожаления, просто он был уверен, что одни люди плодятся в одном месте, а другие - в другом; одних наплодили богатыми (он мог бы сказать - везучими), а других - нет; причем (так он сказал дедушке) от самих людей почти ничего не зависит, а значит, им не о чем жалеть -ведь ему никогда не приходило в голову, что кто-либо может извлечь из подобного слепого случая право или основание смотреть свысока на других, на любых других. |
| So he had hardly heard of such a world until he fell into it. | И поэтому он мало что знал о таком мире, покуда сам туда не попал. |
| 'That's how it was. | Случилось это так. |
| They fell into it, the whole family, returned to the coast from which the first Sutpen had come (when the ship from the Old Bailey reached Jamestown probably), tumbled head over heels back to Tidewater by sheer altitude, elevation, and gravity, as if whatever slight hold the family had had on the mountain had broken. | Они попали туда все, всей семьей; они вернулись на побережье, с которого пришел первый Сатпен (очевидно, когда корабль с арестантами из Олд Бейли бросил якорь в Джеймстауне); они кубарем скатились с гор на Тайдуотер под действием силы тяготения, словно оборвалась какая-то тонкая ниточка, удерживавшая семью в горах. |
| He said something to Grandfather about his mother dying about that time and how his pap said she was a fine wearying woman and that he would miss her; and something about how it was the wife that had got his father even that far West. | Он, кажется, говорил дедушке, что в то время умерла его мать, и отец его сказал, что она была женщина с норовом, но он все равно будет по ней скучать и что это она заставила отца забраться так далеко на Запад. |
| And now the whole passel of them from the father through the grown daughters down to one that couldn't even walk yet, slid back down out of the mountains, skating in a kind of accelerating and sloven and inert coherence like a useless collection of flotsam on a flooded river, moving by some perverse automotivation such as inanimate objects sometimes show, backward against the very current of the stream, across the Virginia plateau and into the slack lowlands about the mouth of the James River. | А теперь вся их шайка, начиная с отца и взрослых сестер и кончая малышом, который еще не умел ходить, начала сползать обратно с гор; беспорядочной кучей, словно никому не нужные обломки на поверхности разлившейся реки, они покатились вниз, самопроизвольнонабирая скорость, как это бывает с косными неодушевленными предметами, которые порою упорно движутся против течения, пересекли Виргинское плато и очутились в болотистых низинах возле устья Джеймс-ривер. |
| He didn't know why they moved, or didn't remember the reason if he ever knew it-whether it was optimism, hope in his father's breast or nostalgia, since he didn't know just where his father had come from, whether from the country to which they returned or not, or even if his father knew, remembered, wanted to remember and find it again. | Он не знал, что вызвало их переезд, а может, и знал, но забыл - то ли оптимизм, какая-то надежда, зародившаяся в груди его отца, то ли тоска по родным местам - потому что не имел понятия, откуда отец его родом: из тех мест, куда они вернулись, или нет; не имел понятия, знает ли, помнит ли об этом сам отец, хочет ли он их вспомнить и найти. |
| He didn't know whether somebody, some traveler, had told him of some easy place or time, some escape from the hardship of getting food and keeping warm iЧитать дальше
Тёмная тема
↓
↑
Сбросить
Интервал: ↓
↑
Закладка: Сделать
Похожие книги на "Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты", Уильям Фолкнер
Книги похожие на "Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты" читать онлайн бесплатно полные версии.
Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты отзывыОтзывы читателей о книге Авессалом, Авессалом! английский и русский параллельные тексты, автор: Уильям Фолкнер. Читайте комментарии и мнения людей о произведении. Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв или расскажите друзьям
x
|
