Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том седьмой

– Ситуация не новая. Послушай, что случилось в старые времена в Испании… – отец рассказал историю о Реувене, как именовали в кодексах вовлеченных в юридические споры, и Саре, на которой он женился тоже через посредника.

– Сара сбежала к нееврею, – рав Бергер недовольно покачал головой, – однако сначала она успела родить ребенка от Реувена… – отец мог часами разговаривать о еврейских законах. Исаак вежливо покашлял:

– Очень интересно, папа, но ты лучше посмотри фотографию, – отец тоже сказал, что Михаэла напоминает царицу Эстер.

– Потом меня усадили переписывать папины заметки, – рав Бергер принес на свидание горсть разорванных картонок от «Беломора», – на одной картонке он ухитряется оставить комментарий к целому абзацу Мишны, – разбирая бисерный почерк отца, Исаак нахмурился:

– Я сказал, что Михаэла дочь гэбиста, а он отмахнулся. Дети за отцов не отвечают. Сказано, что отцы ели зеленый виноград, а на губах у детей оскомина, – Исааку отчего-то стало страшно, – но Михаэла никогда не попадет в СССР и не встретится с отцом, если его можно так назвать. Он не знает о ее существовании и он, наверное, мертв…

Старую вязаную шапку рав Бергер отдал жене.

– Пряжа крепкая, – заметила Фаина Яковлевна, – Арье выйдет зимняя шапочка, – Лазарь Абрамович рассматривал фотографию красивой темноволосой девушки в скромной кошерной блузке.

– Она похожа на мамзера, – одними губами сказал Бергер жене, – я его помню с сорок пятого года. Хотя Тора говорит, что дети не виноваты в деяниях отцов… – жена сунула ему печенье, припрятанное от алчных псов, как Бергер называл вохру.

– Не виноваты, – согласилась Фаина Яковлевна, – но, может быть, сказать Исааку о его отце, милый… – Лазарь Абрамович поскреб в бороде.

– Но что сказать, мейделе, – он часто называл так жену, – мы ничего не знаем. Марфа Федоровна рассказывала слухи, а их передавать нельзя. Запрещено ходить сплетником в своем народе… – рав Бергер очнулся от подозрительного голоса сына:

– Что это вы шепчетесь, – Исаак отдал отцу картонки, – я закончил, папа… – упоминания имени Божьего нельзя было выбрасывать или сжигать. Рав Бергер хоронил черновики в земле.

– Шепчемся, что тебе надо поехать к Павлу, милый, – рав Бергер вспомнил высокого изящного подростка, – он не еврей, но мы помогаем обездоленным всех народов, – Исаак сунул а карман блокнот с переписанными коммментариями.

– После шабата поеду, папа, – кивнул юноша, – жалко, что за тобой сейчас придут… – рав Бергер обнял сына.

– Ничего, ингеле, мы еще поучим Тору в Иерусалиме… – загремела железная дверь, Лазарь Абрамович взглянул в голубые глаза жены.

– Мы все правильно сделали, – твердо сказал себе рав Бергер, – даже если это правда, пусть Исаак узнает все от сестер… – Фаина Яковлевна посмотрела вслед прямой спине мужа.

– Теперь до Хануки свидания не дадут, – пробормотала она, – бери кошелки, ингеле. Мы с девочками приготовим передачу для Павла после шабата, – подхватив сумки, Исаак пропустил мать в темный коридор.

Номер «Советской культуры» был почти недельной давности. Газеты на Печору попадали второй свежести.

– Но лучше такие, чем никакие, – в курилке висел сизый дым, – хотя сейчас все страницы забиты празничной шелухой, – шелуха кумачового лозунга красовалась у железных дверей, отделяющих рабочий блок от завьюженного двора. Зэка призывали работать на совесть. Кирпичные бараки колонии возвели после войны, когда в здешних местах правил всесильный Печорлаг.

– Сюда сгоняли и раскулаченных, – вспомнил Павел, – потом привезли спецпереселенцев, прибалтов и немцев… – из Печоры в Новый Бор заключенных везли на барже. Павлу показалось хорошим знаком, что тюремный состав прошел через знакомую станцию Коноша. Приезжая к ссыльному Иосифу, Павел всегда выходил именно там.

– Еще двадцать пять километров до Норинской, – дорогу он помнил отлично, – сказано, что последние будут первыми. Иосиф на свободе, значит, и меня ждет такая судьба, – баржу обслуживали вольнонаемные матросы из печерских парней. Капитаном оказался пожилой человек лет шестидесяти.

– Я той порой мальчишкой был, – хмуро сказал он, получив от Павла московскую сигарету, – тоже с канатом бегал, – капитан махнул на матросов, – но я все видел и все помню… – он закашлялся, – людей ссадили на берег с детьми и пожитками и велели копать землянки. Кто выкопал, кто нет… Голод и мороз не разобрали и всех прикончили. Берега реки все равно, что кладбища, – выкинув окурок, он хмуро добавил:

– Я ничего не говорил, а вы ничего не слышали… – воронежский Юра подергал Павла за рукав синей робы.

– Это правда, – шепотом спросил парень, – в школе нам ничего… – Павел желчно отозвался:

– Не рассказывали и не расскажут. Подумай головой, раскулачили миллионы крестьян, куда они все делись… – мимо баржи проплыли покосившиеся кресты деревенского погоста. Павел вспомнил встречу с Данутой в костеле на Лубянке.

– Лауру я тоже увидел в церкви, – в сердце поселилась тоска, – надо написать, чтобы она считала себя свободной, – Павел не мог возлагать на Лауру бремя ожидания.

– Неизвестно, дождется ли она меня, – вздохнул он, – пусть выходит замуж и будет счастлива. Паоло воспитает другой человек, надеюсь, что достойный… – он написал весточку Лауре, едва оказавшись в колонии. Павел искусно прятал бумагу в шконке.

– Пригодились уроки Ивана Ивановича, – он работал с неторопливой тщательностью преподавателя, – наверняка, его звали по-другому. Он говорил по-русски с акцентом, как и учительница домоводства у девочек. Проклятый СССР искалечил столько жизней…

Передавать весточку в Москву было бесполезно. Павел не хотел рисковать потерей важного письма. Он получал от смотрящего богатые, как выражался Юра, продуктовые посылки, однако весточки из столицы были скупыми.

– Витька не дал о себе знать, – невесело подумал Павел, – ему могли переквалифицировать дело и расстрелять или его загнали на засекреченную зону, – несмотря на вечную мерзлоту вокруг, их колония отличалась вольностью нравов. В зоны общего режима на свидания пускали даже дальних родственников. За три месяца осени в колонии отметили три свадьбы.

– Следующая твоя, – пообещал Павел прибившемуся, как он сам говорил, к нему воронежскому Юре, – только сначала я научу тебя писать без ошибок на родном языке, – Юра покраснел.

– У меня только восьмилетка, – до ареста парень работал слесарем в железнодорожном депо, – после смерти отца мне было не до учебы. Я старший, у матери еще двое на руках. Правда, – Юра помрачнел, – она потом вышла замуж…

На зоне не интересовались прошлым соседей по бараку, но Павел помнил, что Юра сидит за убийство по неосторожности. Парень признался ему в драке с отчимом.