Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый

– Мистер ди Амальфи, поймите и вы меня…, – он подлил Джованни чая, – у нас есть своя субординация. Вы работали на армию, пусть вы и гражданский человек, вы знаете, что это такое…, – Джованни выпрямился:

– Знаю. Поэтому сейчас вы проведете нас в комнату безопасной связи, где мы позвоним в Лондон…, – Генрик шепнул:

– Тетя Марта сюда прилететь не сможет, но Иосиф отлично знает немецкий и у него под рукой есть любые паспорта…, – посол помялся:

– Хорошо. Но, учитывая нынешнюю ситуацию, я бы не советовал вам участвовать в дальнейших, – он помешал чай, – сомнительных выступлениях. У оппонентов режима есть подпольная радиостанция, – он кивнул на радиолу с бронзовой эмблемой «К и К», – они, не стесняясь, критикуют режим. Я слышал о спектакле мистера Майера именно по их каналу…, – Генрик вскинул голову:

– Я играл в Будапеште в пятьдесят шестом году, – посол открыл рот, – я никогда не отменял концертов и сейчас не собираюсь. Что касается радиостанции, то если режим затыкает людям рот, то их право – высказывать свое мнение, господин Смит. В этом и заключается демократия…

Радиола внезапно затрещала. Через помехи до них донесся знакомый, высокий женский голос. Она говорила на немецком языке:

– Шмуэль в Будапеште тоже работал на подпольном радио, – вспомнил Генрик, – Аарон говорил, что трансляциями заведует молодой драматург, господин Гавел…, – Тикву, видимо, переводил именно он:

– Но здесь почти все понимают по-немецки, – подумал Тупица, – ее услышит весь город …:

– Мой муж, режиссер Аарон Майер, вчера был арестован силами местной госбезопасности, – сказала Тиква, – видимо, по наущению будущих советских оккупантов. Его вина состоит в том, что он поставил оппозиционный спектакль. Если вам дорога свобода, – Тиква повысила голос, – приходите сегодня вечером к театру «На балюстраде», где состоится концерт и протест против незаконного задержания господина Майера. Долой диктатуру СССР! Да здравствует независимая, демократическая Чехословакия!

Ложечка посла со звоном упала на блюдце.

В почти семьдесят лет Наум Исаакович щеголял легкой, почти юношеской походкой. Память у него тоже была отличной, хотя, как он выражался, для порядка, он иногда записывал что-то в простой черный блокнот, перетянутый резинкой. Канцелярию ему привозил из зарубежных поездок Саша:

– Он вырос хорошим мальчиком, – Эйтингон потер крепкий подбородок, – я хотел, чтобы меня заменил Матвей, но Матвея мы потеряли…, – Сашу он терять не собирался. Науму Исааковичу только не нравилось болезненное, как он считал, увлечение мальчика окончательно спятившей дочерью Журавлевых:

– Пора подвести под этим черту, – хмыкнул он, – пусть она гниет во Владимирском Централе. Мальчик привезет сына из Британии…, – Эйтингон знал о ребенке, – и у него появится настоящая семья…, – он, впрочем, не считал предполагаемое кураторство Марты Журавлевой настоящей семьей. Девушка, по мнению Эйтингона, пошла и внешностью и характером в мать:

– Британцы спрятали ее брата, – он поправил раскаленный добела прожектор, – Моцарт ничего о нем не говорил, а мы не хотели на него наседать…, – несмотря на почти сутки работы, Майер тоже пока не сказал ничего интересного:

– Ничего, что бы стоило записать в блокнот, – Наум Исаакович предусмотрительно держал книжку подальше от брызг крови, – я надеялся, что у меня появится информация о девочках или о проклятом мистере Питере Кроу…, – на заднем форзаце блокнота пока значилось только имя Странницы. Эйтингон не собирался забывать о предательнице:

– Мы найдем ее и покараем, как нацисты покарали Гертруду Моллер, – он налил себе полезной карлсбадской воды, – Саша этим займется, Странница не уйдет от возмездия…, – прощать провал резидентов в США, разумеется, было нельзя:

– И о ней Майер тоже может что-то знать, – Наум Исаакович мягко ступал по каменным плитам камеры, – но ведь он молчит…, – режиссер оказался крепким парнем. Главная тюрьма чешской столицы, Панкрац, была хорошо оборудована, но доступа к фармакологии у Наума Исааковича не имелось:

– И нет времени заказывать что-то из Москвы, – он сверился с часами, – через тридцать минут наши танки войдут в город…, – пока с Майером не делали ничего того, что нельзя было бы объяснить нападением случайных хулиганов или наездом машины:

– Я даже прожектор включил только сейчас, – Наум Исаакович наклонился к окровавленному, надорванному уху парня:

– Я знаю, что вы меня слышите, Майер, – прошелестел он по-английски, – прекратите упрямиться. Ответьте на мои вопросы, и мы не станем препятствовать вашему выезду из страны. Ваша жена ожидает ребенка, – о беременности актрисы ему рассказал Моцарт, – неужели вам не хочется увидеть ваших малышей, взять их на руки…, – услышав запись трансляции подпольного радио, Эйтингон едва не отдал приказ об аресте проклятой девчонки Майер:

– Она тоже дочь нашего агента, как Моцарт, – Наум Исаакович сдержал ругательство, – но сейчас важно даже не это, а то, что Майер при ней разговорился бы…, – Эйтингон велел себе подождать. Девица и так должна была оказаться у них в руках. Одному из танковых батальонов велели двигаться к театру «На Балюстраде»:

– Но Моцарт там не появится, – успокоил себя Эйтингон, – он не станет болтаться в городе после ареста Майера…, – Наум Исаакович надеялся, что музыкант сейчас где-то на пути к австрийской границе:

– Если он вообще ее давно не пересек с моим письмом в кармане, – он приказал не беспокоить себя во время работы, – посмотрим, как запоет мальчишка, когда здесь окажется его жена. Ребятам в специальном подразделении все равно, беременна она или нет…

Через двадцать минут парни выдвигались в сторону правительственной резиденции, где находился Дубчек. Арестованного главу Чехии, вкупе с его подпевалами, как говорил Эйтингон, срочно перевозили в Москву:

– Куда мы можем отправить и Майера, – Наум Исаакович щелкнул зажигалкой, – он сгниет в психушке или в бараке за Полярным кругом…, – Эйтингон распахнул перед парнем портсигар. Заплывшие синяками глаза взглянули на него, Майер даже не двинул руками в наручниках:

– Мистер Майер, – проникновенно сказал Наум Исаакович, – ваш покойный отец был коммунистом, он сидел в Дахау. Вы сняли замечательный фильм, тоже о коммунисте, Че Геваре…, – он кружил рядом с привинченным к полу табуретом, – я, коммунист, прошу вас всего лишь поделиться кое-какими сведениями. Например, встречали ли вы в лагере Че других коммунистов, уроженцев западных стран…

Наум Исаакович подозревал, что Павел приехал в Южную Америку вовсе не с советским паспортом:

– Это простой вопрос, – он опять остановился, – назовите имена этих людей, расскажите, о чем вы с ними разговаривали и вас отпустят восвояси…, – парень зашевелил разбитыми губами. Комок кровавой слюны шлепнулся прямо на пропотевшую рубашку Эйтингона: