Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том второй

– Аншанте, мадемуазель, – сказал он с тяжелым акцентом, – по-французски это значит… – Надя отчеканила:

– Je sais ce que ça veut dire. Très bien… – танцуя с ней, Королёв все время вставлял в разговор французские слова. Чувствуя его настойчивую руку пониже спины, Надя дерзко сказала:

– Вы определитесь, месье Королёв, – она слегка отстранилась, – вам, наверное, тяжело в вашем возрасте переходить с языка на язык… – Королёв напыщенно отозвался:

– Мне всего шестьдесят, по французским меркам, я еще молодой человек… – Надя поняла, что он носит протез:

– На левой руке, писать это ему не мешает. Он упоминал, что его ранило, когда он служил ординарцем у Горского… – Королёв рассказал, что скоро отправляется в очередную заграничную командировку:

– Цюрих, Женева, Париж… – он заказал для Нади шампанское и фрукты, – я собираю материал для большого романа, саги о трех русских революциях. Он станет моей… – Надя едва не встряла: «Лебединой песней». Девушка велела себе прикусить язык:

– Седина в бороду, бес в ребро… – Королёв не выпускал под столом ее коленки, – он может взять письмо для папы, не задавая вопросов. Он партиец, приближен к Комитету, – за водкой и закусками Королёв хвастался знакомством с чекистами, как он называл работников Лубянки, – его не обыщут на таможне. Надо сделать так, чтобы он потерял голову. Конверт у меня при себе, я придумаю историю о заграничной подруге. Придется с ним… – Надя подавила вздох отвращения, – но зато папа получит наше письмо, узнает, что мы живы.

Их компания оставалась последней в опустевшем ресторане. На измятой скатерти расцвели пятна соуса и сигаретного пепла, на паркете валялись виноградные косточки:

– За нашего друга, – Королёв поднял стопку, – настоящего русского поэта… – зазвенел хрусталь, кто-то рассмеялся:

– Яснолобый отрок – это Ленин… – парень помахал сигаретой, – ты молодец, даже сюда Ленина ввинтил… – он рыгнул:

– Премия тебе обеспечена, не в этом году, так в следующем… – за столом шел разговор о премиях, о путевках в творческих союзах, о кооперативах и машинах:

– У меня своя «Волга» с водителем, – сообщил Королёв Наде, – я переехал в новую квартиру на проспекте Калинина… – Павел называл проспект, с его небоскребами, вставной челюстью Москвы. Подумав о Павле, Надя мимолетно улыбнулась:

– Меня не представили по фамилии, а потом поэт напился. Хорошо, потому что Королёв критиковал Павла… – «Литературная газета» напечатала большую статью, где прозаик клеймил современных авторов, гонящихся, как он выражался, за дешевой популярностью:

– Павла, Стругацких и еще кого-то, – вспомнила Надя, – Иосиф написал Павлу, чтобы он не обращал внимания на всяких нафталиновых старцев… – Королёв, впрочем, старца не напоминал. Он ловко подхватил Надин бокал:

– Вы совсем не пьете, Наденька. Шампанское дамский напиток, позвольте себе расслабиться… – Королёв бесцеремонно мял подол ее платья, гладил край чулка, большая рука двигалась дальше:

– Терпи, – велела себя девушка, – это все ради нас. Но мерзавцы пируют, а Иосиф сидит в тюрьме… – в январе из Ленинграда пришли вести об аресте приятеля. Бродского обвинили в тунеядстве:

– Собравшиеся здесь не стоят его мизинца, – зло поняла Надя, – они травили Пастернака и затравят Иосифа… – ленинградские друзья передали Левиным номер тамошней «Вечерки» со статьей, где Бродского называли бездарностью:

– Окололитературный трутень, – Надя раздула ноздри, – это вовсе не текст, а пасквиль. Павел сказал, что в старые времена мерзавцев, его напечатавших, вызывали бы на дуэль… – в конце декабря Иосиф навестил Москву:

– Мы его уговаривали остаться или вообще уехать подальше от милиции, но он сказал, что у него в Ленинграде личные дела, что он должен вернуться. Он вернулся, чтобы сесть в тюрьму… – поэт, прикончив водку, опять поднялся: «Теперь «Братская ГЭС!». Наде хотелось зажать уши. Она повторяла про себя:

– Спаситель родился в лютую стужу, в пустыне пылали пастушьи костры… – кто-то заорал:

– Ура! Ура славе земли русской! Надо еще выпить… – напротив Нади вскинули вилку с маринованным рыжиком. Пьяный голос икнул:

– Герцен, кстати, был немец или еврей… – сосед говорившего грохнул кулаком по столу, грязные тарелки подпрыгнули:

– Не смей трогать Герцена, – он покачивался, – Александр Иванович наша гордость, а ты… – он затейливо выматерился. Надя услышала тихий шепот Королёва:

– Хотите посмотреть, как я живу, Надюша… – ткнув сигаретой в переполненную пепельницу, Надя подхватила черную сумочку на цепочке: «Очень хочу, Василий Васильевич».

Павел рассказал сестрам об интуристе, которого пытались арестовать в ЦУМе:

– Но на такое рассчитывать нельзя, – задумчиво отозвалась Аня, услышав брата, – это ничего не значит. Он мог забыть наши имена, забыть имя папы или вообще посчитать все ерундой… – Надя вертела эскиз лица незнакомца:

– Он явно работал в охране африканского деятеля, – заметила девушка, – комитет посчитал его шпионом, поэтому они и появились в ЦУМе. Но Аня права, – она бережно убрала рисунок, – не стоит надеяться на мимолетные несколько слов… – Павел вскинул бровь:

– Учитывая обстоятельства, при которых они были сказаны, я бы поспорил, но письмо вещь более верная…

Конверт с отстуканным на машинке адресом лежал на журнальном столике полированного ореха, рядом с бутылкой коньяка. Королёв жил на верхнем этаже высотки. В окне гостиной переливался огнями проспект Калинина:

– Я переехал перед Новым Годом, – он усадил Надю на просторный, обитый кожей диван, – квартира еще не обжита… – Надя видела такие интерьеры в каталоге, где они заказывали одежду:

– В ванной у него черная плитка и зеркала, – девушка успела навестить ванную и кухню с американским рефрижератором, – сначала он меня здесь… – Надя подавила тошноту, – а потом поведет в спальню… – дверь в спальню пока оставалась закрытой.

Гостиную осенял увеличенный фотографический портрет железного Горского:

– С этого снимка писали знаменитую картину в Третьяковской галерее, – Королёв развалился на диване, – вы, наверное, видели холст… – Александра Даниловича неожиданно изобразили не в шинели с буденовкой, а в белой рубашке и галифе. Горский сидел, опираясь на спинку стула, глядя прямо на зрителя:

– Знаете, Наденька, – Князев повел рюмкой в сторону фотографии, – я помню его и таким. Он не только воевал, он много читал, отлично играл на фортепьяно, знал музыку. Разносторонний человек… – губы Королёва касались ее уха, – как и вы… – Василий Васильевич не сомневался, как Горский повел бы себя с девушкой:

– Он бы с ней не церемонился, как и с остальными женщинами. Подержал бы при себе немного, потом отдал бы матросам на потеху, а те бы ее расстреляли и сбросили в реку. Но с классово близкой женщиной Горский такого бы себе не позволил… – Александр Данилович наставительно говорил: