Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том седьмой

– С ним все в порядке, – спокойно говорила она тете Деборе, до начала праздников, – скоро мы его увидим… – Ева узнала, что отец и тетя Дебора, с Аароном, в воскресенье приезжают на Истерн Парквей:

– Папе даже не надо было ничего мне говорить… – Ева широко улыбнулась, дырками от выпавших зубов, – я сама обо всем догадалась… – она была рада, что отец и тетя Дебора решили пожениться. Склонив темноволосую, всклокоченную голову, девочка прислушивалась к щебету воробьев:

– Так и надо. Мы с Аароном подружились. В квартире, рядом с егодетской, пустует комната… – Ева никогда не навещала апартаменты у Центрального Парка, но видела семейные реликвии, которые тетя Дебора привозила в Бруклин:

– Там есть не только Тора и фотография моих прабабушки и прадедушки, с президентом Линкольном. Там десять комнат, балкон, выходящий к парку, второй балкон, с голубятней, три ванные комнаты, и кухня такая, что хоть танцуй… – Ева подумала:

– Мы с тетей Деборой будем делать печенье и кексы, а на Суккот поставим шалаш прямо на балконе… – Аарон много рассказывал ей и о квартире, и о музеях Манхэттена, и о Центральном Парке. Ева ездила в подземке, но только по Бруклину:

– Еще есть желтый паром, на Стэйтен-Айленд, – она зевнула, – корабль идет мимо Статуи Свободы. Аарон на нем катался и я тоже хочу. Еще я хочу в магазин игрушек Шварца, и в Bloomingdales. Тетя Дебора говорила, что там очень красивые платья…

Ева сидела на подоконнике в длинной, фланелевой ночной рубашке. В классы она, как и все девочки, носила скромные, закрытые наряды, из темной саржи, с толстыми чулками и практичными ботинками. Праздничное платье, правда, было шелковым, но тоже приглушенного, синего оттенка.

Немедленно по переезду на Манхэттен, Ева собиралась попросить у отца пурпурное платье и фиолетовые чулки:

– И сумочку, такую, как у тети Деборы, темно-зеленую. Все вместе будет очень красиво… – решила она. Ева любила яркие, тропические цвета:

– Потому, что я родилась в Индии, – подумала девочка, – в Южной Америке и Африке много орхидей, а здесь они растут только в ботаническом саду… – стрелка часов миновала половину седьмого. Ева потянулась:

– Папа меня не узнает, я еще выросла. Я в маму, наверное, пойду, стану высокой… – сшитое весной праздничное платье опасно задиралось выше колен:

– Еще надо купить форму и ранец, – вспомнила Ева, – я пойду в школу Аарона, при университете. Так нам будет веселее… – она, наконец, разглядела в дымке далекие очертания большой птицы:

– Мама теперь только весной прилетит… – Ева поморщилась, от солнечного зайчика, – но она знает, что со мной все хорошо. Дедушка здесь, он меня не оставляет. Странно… – нахмурилась девочка, – солнце пока не взошло, но уже светит. Но какой торт испечь, для кидуша… – она понимала, что хупа отца и тети Деборы ожидается тихой:

– Папа еще живет не по своим документам… – Ева цыкнула дыркой от выпавшего зуба, – но все равно, не бывает хупы без кидуша. Пусть в кабинете у ребе, но стол накроют. Надо посоветоваться, с ребецин, на завтраке. Папа любит шоколад, тете Деборе с Аароном он тоже нравится… – луч солнца играл на темных волосах девочки, у кормушки вились голуби.

Наум Исаакович Эйтингон опустил бинокль.

Он припарковал старый форд, с прокатными номерами, в узком проулке, рядом с унылым, красного кирпича, забором резиденции ребе, и такой же унылой оградой соседнего домовладения. Эйтингон не жалел, что забрался сюда, протиснув машину под веревками с сохнущим бельем, среди контейнеров для мусора, распугивая бруклинских котов.

Он не в грош ни ставил наружное наблюдение от ФБР, на Истерн Парквей:

– Дармоеды, поперек себя шире… – ехидно подумал Наум Исаакович, – обложились газетами и жуют бублики, запивая их кофе. Мимо можно протащить слона, а они ничего не заметят. Впрочем, слон мне не нужен, мне нужен Ягненок. Я был прав, именно здесь он и спрятал свою девчонку… – о существовании Евы Горовиц Эйтингон знал от пропавшей Саломеи:

– Очень разумно, – он вздернул бровь, – к хасидам не суется ни полиция, ни ФБР. Держу пари, что и сам Ягненок здесь скрывался. Теперь он вернулся в Америку, что нам очень кстати… – в четверг, на безопасную квартиру, где жил Эйтингон, позвонил мальчик, из Вашингтона. Эйтингону очень не понравился спешный отъезд Деборы, с ребенком, в Нью-Йорк:

– Что-то здесь не так… – все еще разглядывая девчонку, он закурил, – с четверга прошло два дня, а в квартире у Центрального Парка никто и не появился… – чутье никогда не подводило Наума Исааковича:

– Нет, Ягненок в стране. Он мог найти Дебору, в Вашингтоне. Скорее всего, так и сделал. Но Дебора не подозревает мальчика. Она купила нашу комедию, с письмами… – под кашемиром свитера, под рубашкой лондонского кроя, дорогого хлопка, пробежал холодок:

– Но если не купила? Она лингвист, специалист по шифрам, она могла насторожиться, решить, что дело неладно. Она могла вести двойную игру, состоять на содержании Секретной Службы… – Эйтингон не мог проверить на жучки квартиру Горовицей.

– Неужели за мальчиком следят, через Дебору? Если это так, то надо избавляться от нее, и срочно увозить отсюда Матвея. Мы не можем его терять…

Девчонка соскочила с подоконника:

– У нее даже уши торчат, как у Меира. Это Ева, никаких сомнений… – заведя машину, Эйтингон отогнал форд за очередные влажные простыни, перегораживающие проход:

– Простыни простынями, но калитку в ограде отсюда видно отлично… – он взялся за термос с горячим кофе, – Ягненок не дурак, он не пойдет в резиденцию через парадный вход. Он понимает, что ФБР следит за зданием. И я послежу, – Наум Исаакович усмехнулся, – узнаю, что у него на уме… – достав из бумажного пакета свежий бублик, он развернул New York Times:

– Ученые сообщают о богатых залежах урана, в Бельгийском Конго… – над машиной что-то зашуршало. Эйтингон высунул голову из приоткрытого окна:

– Какой красавец. Наверное с запада сюда залетел, с гор… – большой сокол, покружившись над охряной черепицей, сел на крышу резиденции. Птица замерла, сложив крылья. Наум Исаакович вернулся к газете.

Кошерная закусочная Эссена помещалась в ряду невысоких, кирпичных домов, на широкой Кони-Айленд авеню, неподалеку от набережной.

На променаде, у деревянных будочек, где продавали билетики на аттракционы, стояли длинные, воскресные очереди. Вертелось колесо обозрения, с шумом проносились поезда, на американских горках. Яркие, разноцветные воздушные шарики плыли над лазоревой водой океана. На раскаленных углях, в тележках, шипели сосиски, румянилась кукуруза.

Торговцы вертели ручные, медные машинки, для сладкой ваты, выуживали из кипящего сиропа круглые пышки. Дети обсыпались сахарной пудрой. На темное, блестящее дерево променада, капало мягкое мороженое. Ветер носил вокруг урн обертки от шоколадок и окурки.