Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый

– Нет, мне надо возвращаться домой… – Мэтью давно думал о Москве, как о доме, – надо курировать атомный проект, космический проект. Даже если тарелка вырвется в стратосферу, армия ничего не сообщит прессе. Это строго засекреченное мероприятие, тем более, что мы опять сажаем пассажиров в кабину… – Мэтью хотел, чтобы первыми на орбите оказались русские:

– Я найду своего сына… – он подался вперед, Дебора закашлялась, – мальчик должен расти в семье, с отцом. Дебора родит мне еще детей… – поднеся чашку к губам, Дебора едва справилась с головокружением:

– Детям нравится в Бруклинском музее… – на маленькой кухоньке было жарко, она часто задышала:

– Как тогда, в квартире. Мы натопили, плита работала, на улице распогодилось… – Меир пытался отвести глаза от скромного воротника ее кашемирового свитера, от длинной юбки, коричневой шотландки. Невестка постукивала длинными пальцами по колену:

– Мы тоже на кухне стояли, я завтрак приготовил… – он заставил себя не смотреть на высокую грудь, под свитером. В расстегнутом воротнике белой блузки виднелась тонкая, золотая цепочка:

– Любовь моя, цвет зеленый… – Меир сжал руку в кулак, под столом – оставь, оставь. Я тоскую по Тессе, едва прошло два месяца… – о звонке Доновану, он, разумеется, ничего не сказал:

– Я ему даже о Мэтью не сказал… – полковник скрыл вздох, – пусть Бюро делает свою работу. Если Мэтью связан с Розенбергами, на него, рано или поздно, выйдут… – Дебора покусывала темно-красные губы:

– Голова, словно в тумане. Меиру идет борода. Он стал похож на Аарона, только он ниже ростом… – чашка с кофе опустела. Дебора поднялась, чуть пошатываясь:

– Я… я вымою… – она почувствовала его сильные пальцы, на запястье:

– Не надо, ты гостья… – Меир тоже едва держался на ногах:

– С Тессой так случилось, в Бомбее. Я шел к ней, чтобы сказать правду, но все другим закончилось… – от смуглой шеи невестки, от распущенных под береткой волос веяло ветром прерии, степными травами, полынью и горечавкой. Дебора вздрогнула. Дверь заскрипела, раздался топот. Выскользнув из ее руки, чашка полетела на пол.

– Мазл тов, мамочка! – весело заорал маленький Аарон:

– Мы поиграли в поезд, сделали вам открытку, а теперь хотим чаю, или какао… – бумажная корона сползала на оттопыренные, нежные ушки Евы:

– У нас все внутри слиплось, от сладостей… – девочка проскакала к столу:

– Аарон, к чаю торт остался. Папа, тетя Дебора, вы почему торт не ели… – они носились по кухне, болтали, проснувшийся Ринчен шумно лакал воду.

Убрав осколки чашки, Дебора и Меир восхищались открыткой. Дети утащили в гостиную поднос с чайником, тортом, ушами Амана, и банкой шоколадной пасты:

– Пасту я ем с ушами, – деловито объяснила Ева, – печенье надо макать прямо в банку, тетя Дебора. Это очень вкусно… – заварив свежего кофе, приоткрыв форточку, Меир попросил разрешения закурить:

– Да, да, конечно… – покосившись на закрытую дверь гостиной, Дебора помяла в пальцах сигарету, – вот сейчас, хватит тянуть… – щелкнула застежка сумочки. Откашлявшись, она вдохнула горький дым:

– Меир… – он обернулся, Дебора взглянула в серо-синие глаза, – Меир, ты должен знать. Аарон жив. Он в Москве.

Весенний лес просыпался.

Над верхушками елей, мерцали последние, слабые звезды. Вдали, на востоке, разгоралась брусничная полоска рассвета. В полутьме виднелись обледеневшие сугробы, в чаще кустов шуршали, били крыльями птицы, в искусно спрятанных гнездах. Мокрый снег, смешанный с грязью, хлюпал под ногами. Остро пахло звериным пометом, древесной корой.

Поросшая влажным мхом, старая гать, вела в самую чащу. Бревна пересекали быстрый, с темной водой ручеек. Над течением поднимался легкий пар, у песчаного дна крутились небольшие рыбки.

Гать отходила от узкой тропинки, петляющей среди заснеженных, пустынных болот, окружавших лесное озеро. Тропинка вилась по берегу, минуя деревянные бараки лесопилки, с поникшим, мокрым лозунгом. Красный кумач испачкали белесые разводы, но буквы еще читались: «Труженики Белорусской ССР приветствуют двадцать девятую годовщину Великой Октябрьской революции».

За лесопилкой тропинка вливалась в разбитую тракторами, разъезженную, грунтовую дорогу. Дорога шла к нечиненому, с военных времен, шоссе, с изрытым осколками асфальтом.

После войны лесопилку пытались использовать, хотя здешние леса усеивали мины и снаряды. Первым послевоенным летом местный колхоз, восстановленный в сорок четвертом году, при освобождении Белоруссии, работников в бараки не посылал, но в мае сорок шестого сюда пригнали трактора и пару десятков военных вдов, покрепче. Мужчин в колхозе почти не осталось. Женщины, за трудодни, должны были валить и вывозить здешние сосны.

Леса на границе Литвы и Белоруссии еще в царские времена считались отменными. Сосновые бревна отсюда гнали возами, к Западной Двине, отправляя плоты вниз по реке, к Балтийскому морю.

Когда несколько женщин подорвались на минах, из района пришло распоряжение лесопилку закрыть. Техника ушла в колхоз, находящийся южнее. Из бараков вывезли колхозное имущество, оставив только бросовую посуду и трофейные, истертые одеяла. На кумачовый лозунг махнули рукой. От лесопилки до шоссе лежало почти десять километров заброшенной тропинки, никто сюда не заглядывал. Никто не видел дымок, над крышами бараков, не слышал глухих, отдаленных выстрелов, звучавших среди леса.

Разбитые, крестьянские сапоги уверенно остановились на бревне, над ручьем. Из кармана толстого ватника торчала немного пожелтевшая газета:

– Восьмое марта 1947 года. СССР отмечает праздник советской женщины, труженицы и матери… – стальная фляга опустилась в ручей, забулькала вода. Сверху чиркнули спичкой, хмурый голос заметил:

– Только надо вскипятить, хватит нам летней дизентерии… – Волк отозвался:

– Разумеется, Федор Петрович. На Волхове я ребят всегда с кипячением гонял. Тамошние леса тоже трупами были набиты под завязку… – завернув пробку фляги, он прикурил от «Беломора» тестя.

Рыжая, в седине, борода, уходила под старый треух. Бывший светский баловень больше напоминал разбойника, из детских книжек. Втянув горький дым, Волк провел рукой по белокурой щетине:

– Я единственный бреюсь. Режусь, но бреюсь. Но что делать, если, кроме меня, ходу в города больше никому нет. И где партизаны? Якобы ими все леса кишат, а мы пока никого не встретили. Хотя мы сюда шли через Белоруссию, а в тамошних местах их нет. МГБ рапортует, что все бандиты уничтожены… – рапорты МГБ, в газетах, Волк не в грош ни ставил.

Москву они покинули ноябрем сорок пятого года, на попутном грузовике, пойманном Волком за окружной дорогой. На вокзалах показываться было нельзя: