Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый

– Пятнадцать, шестнадцать лет. Ничего, через четверть века они выйдут на свободу, и даже относительно молодыми. Если они доживут, конечно… – Наум Исаакович припечатал картоном длинный стол:

– Уголовная ответственность наступает с двенадцати лет. Мне докладывают о случаях неприемлемой мягкотелости, на местах. В случае ареста обоих родителей, за бандитизм, и пособничество оному, малолетних детей, почему-то, отдают родне. Приказ по министерству ясен, товарищи. Такие дети подлежат отправке в детские дома, в Сибири и Казахстане… – маленьким литовцам, латышам и эстонцам меняли имена и фамилии:

– Чтобы и следа от этих наций не сохранилось – зло подумал Эйтингон, – здесь никому нельзя доверять. Только евреям и белорусам, страдавшим под гнетом оккупации, а не мерзавцам, коллаборационистам, примазавшимся к немцам… – после победы, в Литве почти не осталось евреев:

– В Девятом Форте их расстреливали… – Эйтингон стряхнул пепел, – и жгли в местных печах. Расстреливали литовцы, а немцы, как везде в Прибалтике, даже пальцем не пошевелили. Им не требовалось, все делали местные сволочи… – огладив черные, с заметной проседью волосы, он велел:

– Продолжаем, товарищ Алехнович. Считаю необходимым поставить на первые полосы газет, выходящих на литовском языке, материалы о восстановлении народного хозяйства страны, о роли коммунистов и комсомольцев в этом ответственном деле… – на сером, строгом платье светловолосой девушки блестел комсомольский значок.

Эйтингон подозрительно относился к местным работникам. Почти весь персонал МГБ Литвы приехал из столицы Советского Союза, но невозможно было возить людей и для заполнения технических должностей:

– Она филолог, безукоризненно знает и литовский, и русский языки. Прямо с листа документы переводит… – анкета товарища Алехнович, Ядвиги Францевны, блестела, словно начищенный пятак. Даже Эйтингон не смог найти ничего подозрительного:

– Белоруска, родилась в деревне, в семье школьных учителей. Отца расстреляли в сентябре сорок первого, за отказ повесить в классе портрет Гитлера. Мать умерла вскоре после этого. Старшего брата, партизана, тоже расстреляли, в сорок втором году… – перед оккупацией, товарищ Алехнович успела закончить первый курс университета:

– Она продолжает учиться, заочно. В годы войны она работала связной, в партизанском отряде, с командиром, коммунистом. Отличные характеристики, комсомольская активистка… – завершив с распоряжением по идеологической работе, Эйтингон заметил:

– Сходите, товарищ Алехнович, пообедайте. Потом займемся приказами в Клайпеду… – внутренние бумаги, оформлявшие расстрелы арестованных, через общую канцелярию не проходили. Казненные бандиты, на бумаге, умирали в тюремных госпиталях. Закрыв машинку чехлом, девушка поднялась:

– Спасибо, товарищ генерал-майор. Я могу попросить, чтобы вам обед в кабинет принесли… – Наум Исаакович отмахнулся:

– Я потом в столовую спущусь… – он проводил взглядом стройную спину:

– Она хорошенькая, кстати. Ноги красивые. Наверное, за офицера какого-нибудь замуж выскочит. Хотя с Розой ее, конечно, не сравнить… – Наум Исаакович вырвался в Де-Кастри только на Новый Год. К тому времени он оправился от нюрнбергского ранения, но, разумеется, ничего не сказал Розе о визите в бывший рейх. Обе девочки бойко пошли, и лепетали первые слова. Присев на широкий подоконник, Наум Исаакович вздохнул:

– Папа, они пока не говорят, но малышки меня редко видят. Когда я разберусь с проклятым инвалидом, я стану чаще навещать Розу. В конце концов, мы поставим хупу… – по сведениям от Саломеи, Гольдберг, спокойно, пребывал в Мон-Сен-Мартене, вкупе с дочерью профессора Кардозо. Выздоравливая после ранения, в санатории МГБ, Наум Исаакович, чтобы отвлечься, чертил в блокноте искусные схемы. Он постучал крепкими пальцами по стеклу:

– Лаврентию Павловичу понравилась комбинация с Саломеей. Он согласился, что Музыкант нам не так ценен, как ценен его светлость, то есть труп его светлости… – сидя с Берия, за бутылкой армянского коньяка, и фруктами, Эйтингон опять увидел знакомый, жадный блеск в его глазах:

– Лаврентий Павлович, – успокаивающе, сказал Эйтингон, – их связь долго не продлится. Борцы еврейского подполья избавятся от представителя колониальной власти, а Саломее мы устроим гастроли… – Эйтингон задумался… – скажем, в Праге, или Будапеште, или Варшаве… – поблескивая стеклышками очков, Берия откинулся в кресле:

– Очень хорошо, Наум Исаакович. Здравая мысль. Думаю, нашей знакомой придется по душе Советский Союз… – Эйтингон смирился с тем, что Лубянка лишится агента в Израиле:

– По его лицу видно, что он Саломею от себя не отпустит. Ей двадцати не исполнилось, у нее большая грудь и длинные ноги. Никуда она не денется, Берия ее отправит в уединенное гнездышко, как я сделал с Розой… – Эйтингон, в который раз, похвалил себя за то, что не распространялся при министре о Розе и не показывал ее фотографий:

– Иначе я мог бы с ней проститься. Но Берия ее не любит. Он бы с ней поиграл и отправил гнить, в женский лагерь… – Наум Исаакович передернулся:

– Никогда такого не случится, пока я жив. Роза и девочки в полной безопасности… – тихими, зимними вечерами, на вилле, в камине итальянского мрамора потрескивали кедровые дрова. Повар, японец, отменно готовил и европейскую кухню. Пахло горьким шоколадом, пьяной вишней торта, Роза грела в длинных пальцах, с безупречным маникюром, хрустальную рюмку. Наум Исаакович велел доставлять в Де-Кастри французский коньяк. Особая бригада заключенных, отвечавшая за снабжение кухни, ловила в проливе рыбу, собирала трепанги и устрицы. Литовки и украинки, на ферме, коптили мясо, и делали колбасы. Из Москвы, вернее, из Парижа, Розе привозили фуа-гра и сыры. Девочкам давали парное, козье молоко, тепличные овощи. Профессор, начальник медчасти, осматривал их каждую неделю. Анюта и Наденька получили все необходимые прививки и отлично развивались.

Закрыв глаза, Наум Исаакович почувствовал ласковое прикосновение руки Розы. Она устроилась на уютном, обитом бархатом диване, закутав ноги в подбитое норкой одеяло. Девочки мирно сопели рядом, трогательно обнимая друг друга. Вечерами Наум Исаакович читал Розе вслух. Он привозил в Де-Кастри любимые, викторианские романы:

– Вероника ди Амальфи. Затерянные во льдах. Пролог. Мадлен Дюверне, по праву слыла цветком Акадии, сурового, отдаленного края, где добрые фермеры, еще говорят на языке французских деревень, времен царствования Людовика Тринадцатого… – Эйтингон, недовольно, подумал:

– Я пока не нашел подходящего художника для Розы. Но ведь и хупы еще не случилось, не говоря об остальном… – Наум Исаакович не мог поступить с Розой, как выражались в его излюбленных книгах, бесчестно: