Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый

– Федор Петрович считает, что Анна Александровна вывезла Констанцу из Лос-Аламоса. Констанца Степану ничего о своем побеге не сказала. Она осторожна, после жизни в нацистском плену, после того, что произошло. Но она предполагает, что в США работает советский агент… – по словам тестя, то же самое предполагала и его жена.

Как Волк ни старался, он не мог, даже про себя, назвать Анну Александровну тещей:

– Наверное, приучусь, – хмыкнул он, – впрочем, вряд ли секретная служба допустит меня на их остров, в Пьюджет-Саунд… – тесть сказал Волку, что вызовет в Стокгольм его светлость:

– Только сначала господин Равенсон, пользуясь знакомством с графом Бернадоттом, обеспечит Аврааму беспрепятственный проезд на родину… – Максим возмутился:

– Даже Джон не отправит собственного кузена в тюрьму, после всего, что он перенес… – доктор Судаков невесело ощерил почти беззубый рот:

– Я срок не отсидел, дорогой Волк. Британцы, наверняка, мне пятерку за побег добавят. Хорошо еще, что не двадцать пять лет… – серые глаза, неожиданно, повеселели, – но в камеру на Русском Подворье я возвращаться не собираюсь… – Максим ожидал, что Джон увезет полковника Воронова в Британию:

– Им важны любые сведения о Констанце. Нам с Федором Петровичем предстоит разыскать Марту… – сведения и о Констанце, и Марте, хранились у товарища генерал-майора, Наума Исааковича Эйтингона:

– Впрочем, и не только о них. Ничего, скоро мы все узнаем, а сука, проклятый чекист, отсюда уедет в гробу. Устроят ему большевистскую панихиду, на Лубянке, похоронят на Новодевичьем кладбище. Теперь и на могилу Чехова не сходить, все вокруг дохлыми коммунистами утыкано… – Йонас, сзади, откашлялся:

– Пан Максим, я Аудру убедил. Она с вами улетит. Передайте ее на руки моим родителям, пожалуйста… – по глазам юноши Максим видел, что спорить с ним бесполезно:

– Хорошо, что пани Аудра не упрямится. Но по ней видно, что она плохо себя чувствует. Нельзя, чтобы она ребенка потеряла… – Волк опять вспомнил ночь ареста:

– Я сказал Марте, что спас Питера, в Доре-Миттельбау. Она что-то хотела ответить, но потом псы явились. Ее тошнило, в театре… – Волк, иногда, тайно считал на пальцах:

– Весной прошлого года дитя должно было родиться. Если Марта выжила, конечно, если ничего не случилось. Господи, помоги нам, пожалуйста… – они с Федором Петровичем решили рассказать Джону о предполагаемом нацистском гнезде, где-то в Южной Америке, о том, что в Америке Северной может работать советский агент:

– Это его профессия, – заметил тесть, – пусть он агентами и занимается, пока холостой и бездетный. То есть, наверное, холостой… – они понятия не имели, что случилось с кузенами, за год:

– Мы с тобой займемся семьей, – подытожил Федор Петрович, – а Меир нам поможет, где бы он сейчас ни был… – вспомнив знакомство с полковником Горовицем, в Италии, Волк помотал головой:

– Меир не может быть советским агентом. Авербах, тем более, не имеет отношения к Лубянке. Неужели, все-таки Копыто сдал встречу в Требнице? Ерунда, Конраду негде было столкнуться с русскими. После Аушвица он сразу подался на юг, в Будапешт, где мы и встретились… – Волк помнил туманные, мечтательные глаза Ционы, в ложе оперы:

– Понятно, что она увлеклась фон Рабе. Девчонка, шестнадцати лет, что она видела… – при Аврааме он, конечно, о таком не говорил, – неужели русские как-то узнали об этом? Они вышли на Циону, в Палестине, начали ее шантажировать… – схема получалась стройной, но Максим, все равно, в такое не верил:

– Рауль любил Циону, он хотел ее увезти из Венгрии, обезопасить. Даже на Лубянке Рауль никогда бы ее не предал. Но тогда остается только Копыто. Где пан Конрад нашел русских, на свою голову? Или это они его нашли… – теперь, когда их оставалось только пятеро, с Аудрой, они могли захватить хорошо вооруженный самолет:

– На дугласах не ставят пулеметов, сейчас мирное время, а бомбардировщики отлично оснащены. Но все зависит от Степана, то есть Петра… – Волк посмотрел на часы:

– Пора ему появиться. Йонас велел им не болтаться в парке. Место заброшено, но от нас требуется осторожность… – литовец тронул его за плечо: «Он здесь».

Волк и сам увидел у ржавых ворот высокую фигуру полковника:

– Он только сейчас признался, что организовывал спасение датских евреев. Он скромный человек, не хотел хвастаться. Понятно, почему он к Эйтингону вызвался пойти. Отцы ели кислый виноград, а на губах детей оскомина. Не только отцы, но и братья. Он сторож брату своему, как в Писании сказано… – Степан, молча, хлопнул дверью. Волк завел машину:

– Завтра, после обеда… – полковник смотрел вперед, – в три часа дня я должен быть на КПП Девятого Форта… – разбрызгивая мокрый снег, опель скрылся в сыром, мартовском вечере.

Финский нож с короткой рукояткой, теплого, отполированного ладонями дерева, Ядвига спрятала в дальний угол верхнего ящика, в столе.

Пальцы слегка подрагивали. Она сидела, не двигаясь, уставившись на закрытую чехлом пишущую машинку. Ее не обыскивали, ни в служебном автобусе, везущем технических сотрудников в Девятый Форт, ни на КПП, охраняемом солдатами внутренних войск. Нож она уложила во внутренний карман сумочки, прикрыв лезвие всякой дамской дребеденью.

После вчерашней непогоды утро выпало ясным, светлым. По дороге в Форт, устроившись у окна, на обитом дерматином сиденье, Ядвига слушала и не слышала щебет русских девушек, тоже секретарей, буфетчиц, работниц столовой. Литовок и полек МГБ не нанимало, евреев в Литве не осталось:

– Я одна здесь белоруска… – понимала Ядвига, – все считают, что у меня безукоризненная анкета. Я комсомолка, активистка, меня придали генерал-майору… – вспоминая дни, когда начальник отсутствовал в кабинете, Ядвига едва справлялась с тошнотой. Она знала, куда спускается московский чекист. В подвалах Девятого Форта держали арестованных буржуазных националистов, как о них писали в газетах:

Ядвига держала на коленях сумочку с ножом:

– Он допрашивает и пытает партизан. По дороге из подвала он переодевается, но от него, все равно, воняет кровью… – начальник пользовался дорогим, мужским одеколоном, не похожим на резкий запах одеколона советского, от других офицеров. Ядвигу мутило, когда она смотрела на ухоженные, с отполированными ногтями, большие руки москвича. Крепкие пальцы поросли темными волосами. Постукивая сигаретой, по золотому портсигару, аккуратно разминая фильтр, он подмигивал Ядвиге:

– Сварите мне кофе, товарищ Алехнович, и продолжим наши бюрократические дела… – при оккупации Ядвига, дочь и сестра расстрелянных нацистами преступников, несмотря на хорошее знание немецкого языка, не могла легализоваться в местной администрации, как делали многие посланцы партизан. Казненные отец и брат закрывали ей доступ в городскую управу, или, тем более, в каунасское гестапо.