Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том второй

– Надо купить испанскую азбуку, пусть он учит язык. И надо привезти сюда немецкие, довоенные книги. Те, что издали до тридцать третьего года… – Макс подозревал, что все, напечатанное в Германии, после прихода Гитлера к власти, оккупационная администрация попросту сожжет.

– Но мы сохраним великий, арийский дух… – гордо думал он, – мы спасли работы фюрера, научные труды о еврейском засилье, подшивки газет и журналов… – Макс, внезапно, понял:

– Мы словно евреи. Римляне изгнали их со своей земли, они рассеялись среди народов, но сохранили нацию, язык и верования. Они унесли Тору, и так выжили… – он дернул щекой:

– Ерунда. Нельзя сравнивать нас с евреями. Они слабаки, они покорно шли в сооружения… – Максу почудился шорох, за тяжелыми гардинами, в спальне сестры. Он вспомнил изящный очерк лица доктора Горовиц, неприятный блеск больших, голубых глаз, уверенное движение руки, всаживающей шприц, в его шею:

– В прошлогоднем восстании евреи себя гранатами взрывали, вместе с немцами и силами Власова… – зять рассказывал Максу об уничтожении Варшавы, – нет сомнений, что мерзавка, жидовка, убила Гейдриха… – доктору Горовиц неоткуда было взяться в Патагонии. Макс не мог избавиться от мыслей о проклятом враче:

– Она давно мертва, – успокоил себя группенфюрер, – например, сдохла в той же Варшаве. Стала дымом, как и все они… – Максимилиан считал, что ни сестра, ни Цецилия никакого отношения к еврейству не имеют:

– Цецилия моя жена, мать моей девочки. Мужчина отвечает за воспитание детей, заботится о семье, о жене. Я ариец, и мои дети тоже арийцы. Цецилия, в душе, немка, а вовсе не еврейка. Ее сбили с толку, обманули, как Холланд обманул Эмму… – Макс лично отвез сестру на катере в госпиталь. По уверениям врачей, с другими обитательницами больницы столкнуться она не могла. До предполагаемой даты родов оставалась неделя, но доктора успокоили Макса. Схватки, скорее всего, были ложными, тренировочными. Эмма волновалась, он разрешил сестре остаться в больнице.

– Ничего с ней не случится, там надежная охрана. Завтра с утра я туда сам съезжу, Адольф с солдатами погуляет… – Максимилиан не хотел, чтобы племянник проводил ночь один, пусть и с обслугой особняка.

– Он малыш, сирота… – вздохнул группенфюрер, – и он испугался, когда Эмма боли почувствовала… – вернувшись из госпиталя, он сказал Адольфу, что все в порядке:

– Не бойся, мой хороший, – ласково заметил Макс, – тетя Эмма полежит в госпитале и у тебя появится кузен, или кузина… – Адольф порылся в ящике с игрушками: «Я братику лодку отдам, дядя Макс».

Игрушек на подводных лодках тоже не водилось. Макс купил деревянные лодки, куклы, фигурки овец и лошадей на субботнем рынке, в Ушуайе. Местные индейцы оказались не такими, какими их показывали в фильмах. По распоряжению покойного фюрера, до начала войны с США, в Германии крутили американские вестерны. В начале фильмов пускали написанный ведомством Геббельса текст, об угнетении белыми колонизаторами, исконного, арийского населения Америки. В кино индейцы, все, как на подбор, отличались высоким ростом, и широкими плечами.

Макс на такую дрянь не ходил, предпочитая ленты запрещенного Фрица Ланга и Хичкока. Отто, несколько раз, затаскивал его на закрытые просмотры, с лекциями ученых, в обществе «Аненербе». Индейцы Патагонии оказались невысокими, коренастыми и кривоногими. Макс усмехнулся:

– Женщины у них уродливые, как на подбор. Ничего, у нас появилась ферма. Потом товарищи привезут семьи из Германии, или женятся на местных, немецких девушках, с чистой кровью, таких, как Марта… – племянник почти не походил на покойную невестку:

– У него только глаза с прозеленью, и подбородок упрямый… – мальчик засыпал, длинные, темные ресницы дрожали, – но у нас, фон Рабе, такой же подбородок… – Адольф, как две капли воды, напоминал отца.

– Я Генриха тоже укладывал спать, – подумал Макс, – я подростком с ним и Эммой много возился, – Макс не говорил о таком школьным приятелям, но втайне он любил ходить с младшим братом и сестрой в зоопарк. Эмма взбиралась к нему на плечи, Генрих размахивал воздушным шариком:

– Макс, давай заведем слона, на вилле… – дети, открыв рот, смотрели на серых великанов, за решеткой загона. В каштановых волосах Генриха, под теплым, сентябрьским солнцем, сверкали рыжие пряди. На дорожках лежали золотые листья, пахло жареными каштанами, Эмма и Генрих перемазались мороженым.

– Двадцать шестой год, – Максимилиан вздохнул, – Эмме два года исполнилось, третий шел, как сейчас Адольфу. Время летит… – он вспомнил яркое, белое сияние прожектора, хрип брата, в петле из фортепьянной струны:

– Я сделал то, что должен был сделать… – он плотнее укрыл ребенка. Щенок клацнул зубами, прижавшись к мальчику:

– Молодец, – одобрительно сказал Макс, поднимаясь, – ты вырастешь настоящим охранником. Никакого баловства, я об этом позабочусь… – группенфюрер остановился на пороге спальни:

– Аттилу я застрелил, а ведь я его, щенком, с рук кормил. Но я правильно сделал. Генрих его испортил, своей мягкостью. Он и Адольфа испортил бы, разбаловал… – Макс не собирался рассказывать племяннику о предательстве его отца и деда:

– Ни к чему. Адольф узнает, что его мать, героиня арийского духа, что его отец всегда верно служил фюреру. Будущий сын Эммы узнает о своем варяжском происхождении, но ничего, никогда не услышит обо всем остальном… – щелкнул рычажок, спальню осветили рассеянные лучи ночника. Полюбовавшись крепко спящим мальчиком, Макс пошел в кабинет.

Помня быстрые роды невестки, на углу Фридрихштрассе, Эмма боялась, что с ней случится то же самое.

Схватки начались внезапно, когда она сидела у бехштейновского рояля, в гостиной особняка. Живот пронзила острая, опоясывающая боль, Эмма охнула. Поясницу разломило, она побледнела. Теодор-Генрих, на диване, громко заплакал.

– Только бы воды не отошли… – устроив Эмму, в шубке, на корме, Максимилиан встал за руль моторного катера, – еще рано. Неделя осталась, а то и больше… – промозглый, ночной ветер бил в лицо. Моросил мелкий дождь. Эмма кусала пересохшие губы, стараясь размеренно, спокойно дышать.

Тусклые огоньки, в строениях на острове, приближались. В темноте, над озером, играли непривычные, южные звезды, смутно светились заснеженные вершины гор. Эмма смотрела на широкие плечи брата, в зимней, эсэсовской шинели:

– Даже здесь он форму не снимает, подонок. Устроили спектакль, притворяются, что рейх еще существует… – Эмма почти согнулась вдвое, от острой боли:

– Потерпи, пожалуйста, – уговаривала она сына или дочку, – может быть, за неделю нас найдут… – Эмма не могла и подумать, что Джон забыл ее.