Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том второй

Лаура велела себе не думать об этом.

Катер шел ровно, она скосила глаза вниз. Мальчика она сунула под платье, обмотавшись пледом. Она не хотела вспоминать о сильных руках Эммы, тянущихся к ее шее, о злобном шепоте:

– Сучка, мерзавка, отдай моего ребенка! Это мой сын, мой и Джона, ты не можешь забрать мальчика… – Лаура слегка улыбнулась:

– Она лгала. Она живет с Джоном по заданию брата. Она обвела его вокруг пальца, нацистка… – ребенок отчаянно орал, Лаура ткнула скальпелем в темноту, слыша хрип девушки:

– Может быть, я ее тоже убила… – безразлично подумала Лаура, – хотя какая разница. Главное, что она за мной не побежала. Нацистское гнездо, все равно, скоро обнаружат, Джона повесят, за предательство. Меня он тоже предал… – темные, отросшие волосы, развевались на ветру:

– Мишель не такой… – Лаура вела катер на запад, – я его найду, спасу, он никогда меня не бросит. У нас родятся еще дети… – в катере мальчик успокоился. Лаура чувствовала, что он сосет грудь:

– Молоко придет, – уверила она себя, – мне надо найти индейцев, спрятаться, передохнуть. Потом я доберусь до Пунта-Аренаса… – чилийский город стоял на берегу пролива Магеллана. Лаура отлично говорила на испанском языке. Она не хотела посылать телеграмму в Лондон:

– В Секретной Службе могут работать предатели, как Джон. Папа будет обязан показать весточку начальству. Я не хочу подвергать его риску. Сначала мне надо найти Мишеля… – из Пунта-Аренаса отправлялись на юг рыбацкие суда. Скальпель Лаура оставила при себе, не выбросив его в озеро.

– Пригодится, – решила она, – но пистолет я тоже найду. Мишель где-то на юге. Нацистам он нужен, чтобы хранить награбленные сокровища… – Лаура не могла подумать, что муж мертв:

– Его на подводной лодке увезли, но в другое место. Я его отыщу, и мы больше никогда не расстанемся… – темная точка исчезла в бесконечном пространстве воды, слившись с горизонтом. Вдалеке поднимались в ночное небо остроконечные горы. Шум катера затих, в спокойной воде озера отразились яркие звезды Южного Креста.

Ключик повернулся в замке, фарфоровая крышка шкатулки откинулась. Зубчатые колесики задвигались, завертелась фигурка балерины в пачке.

Перед Рождеством граф Теодор водил детей на дневное представление, в оперу. Максимилиан помнил пакетики, с засахаренным миндалем и драже, шелковое платье Эммы, цвета берлинской лазури, белокурые волосы, падавшие на плечи, кружевной бант, на поясе. В ложе сестра сидела, подавшись вперед, держа за руку Генриха, в бархатном костюмчике, при галстуке.

Максимилиан с Отто и отцом устраивались сзади. Граф Теодор оплачивал ложу бельэтажа, на сезон. В антракте официант вкатывал столик, с кофе и какао, для детей, с миндальными пирожными и бельгийским шоколадом:

– Я стану пианисткой, когда вырасту… – голубые, миндалевидные глаза Эммы, зачарованно рассматривали тяжелую, хрустальную люстру, блистающий золотой парчой занавес, – буду играть танец Феи Драже… – тогда в Берлине еще висели афиши о концертах, с произведениями Чайковского и Шопена.

Максимилиан слушал знакомую с детства музыку, вдыхая запах трав. Эмме сделали успокоительный укол, она спала. Доктора приготовили отвар валерианы, и обещали позаботиться об Эмме, когда придет молоко.

Группенфюрер велел перевезти сестру в особняк. Он оставлял Эмму и Адольфа на попечение врачей. Максимилиан, во главе поисковой партии, отправлялся обыскивать окрестные горы. Ни на острове, ни на участке проклятую тварь, волчицу, как называл ее Макс, не нашли. Племянник тоже пропал без следа. Макс не хотел думать, что бандитка может задушить младенца.

– Она хитрая гадина, она подожгла барак, в Нойенгамме, скрыла беременность, обвела всех вокруг пальца… – мадам Маляр обладала отличной воинской подготовкой. Максимилиан не сомневался, что, кроме катера, сбежавшая дрянь, может водить и машину, и самолет:

– Но, кроме шоссе в Ушуайю, других дорог здесь нет, а шоссе мы перекрыли. Машин не пропадало, самолет ей взять неоткуда… – брошенного катера на озере тоже не отыскали.

Озеро, правда, простиралось на сто миль, в западном направлении. Орлиное Гнездо находилось на востоке. Максимилиан отправил солдат СС, на катерах, вслед за беглянкой. Он намеревался лично расстрелять мадам Маляр:

– Но, если она подняла руку на ребенка, одной пули ей мало… – в Орлином Гнезде имелись надежные инструменты, хотя по опыту, Макс мог обойтись и одними маникюрными ножницами.

– Генриха в закрытом гробу хоронили, – он держал перевязанную руку сестры, – а мерзавку я лично в озеро сброшу. Вернее, то, что от нее останется… – племяннику Макс объяснил, что братик Отто пока остался в госпитале:

– Тетя Эмма болеет, но скоро поправится, – присев, он обнял мальчика, – присматривай за ней, с Аттилой… – группенфюрер вздохнул:

– А если она что-то сделала с мальчиком? Бедный Адольф, он так ждал кузена… – по словам врачей, порезы на руках Эммы должны были затянуться, не оставив шрамов.

Балерину Макс отыскал случайно, по приезду в Патагонию, разбираясь в багаже. Он вспомнил, что старинная шкатулка стояла в его спальне:

– Это мамина, – подумал Макс, – начала века, кажется… – шкатулку сделали в Мейсене. Макс сунул вещицу в саквояжи, не глядя, опустошая содержимое гардероба. Сейчас ему было наплевать на славянское происхождение Чайковского:

– Эмма всегда «Щелкунчика» любила. Они с Генрихом танец Феи Драже в четыре руки играли. Малышка моя, моя девочка… – дрогнули темные ресницы, Эмма подняла припухшие веки. По бледным щекам катились слезы:

– Макс, мой малыш, мой мальчик… – Эмма почти ничего не помнила. Перед глазами стояли тоненькие, крохотные пальчики ребенка. Сын зевал, сопел носиком, Эмма слышала, как стучит его сердечко:

– Музыка знакомая, – поняла девушка, – Макс мне шкатулку принес, я с ней в детстве играла… – вертелась балерина, у Эммы затряслись губы:

– Макс, мой мальчик, мой сыночек… – она выла, заталкивая в рот простыню, брат держал ее в руках, шепча что-то тихое, ласковое:

– Не надо, милая моя, не надо. Мы найдем малыша, с ним ничего не случится… – Эмма увидела темные, недобрые, немного раскосые глаза, испещренное шрамами, бесстрастное лицо. Правую щеку пересекал толстый, багровый рубец, она отталкивала Эмму, орудуя скальпелем, пахло свежей кровью. Грудь Эммы заныла, отчаянно закричал сын, она вздрогнула:

– В Нойенгамме она что-то сделала с ребенком, с ее ребенком. Он живым родился… – Эмма тогда не поворачивалась к Лауре, но слышала короткий, оборвавшийся, жалкий писк. Она почувствовала в руках узел, из простыни:

– Я сверток в протоку выбросила, и ушла. У нее ничего не было, как она… – Эмма попыталась сжать кулаки, руки пронзила боль: