Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

– У нее лицо изменилось, когда она к инструменту села… – восторженно вспомнил пан Конрад, – правильно Авраам говорит, она большой талант. И она меня любит, кто бы мог подумать… – нащупав в кармане кошелек, он вздохнул:

– Две недели меня не было. Надо Ционе подарок привезти, но на базарах только вещи мертвецов продают… – Блау не хотел покупать жене драгоценности, принадлежавшие убитым женщинам:

– Какого-нибудь русского обчистить? – он задумался:

– Нет, рисковать нельзя. У меня Циона на руках, я за нее отвечаю. И командир ждет вестей, чтобы отряд с места снять… – расплачиваясь у стойки, Конрад услышал веселый голос кого-то из поляков:

– В поход собрались, пан Войтыла… – невысокий, совсем молодой юноша, в грубых ботинках, и старой куртке, смущенно отозвался:

– Я в Краков еду, ненадолго. Хочу детям футбольные мячи привезти, байдарки, шахматы… – пан Конрад видел юношу на мессе, в аббатстве святой Ядвиги:

– Он рясу носил. Наверное, послушник… – юноша стоял рядом с Жозефом или Себастьяном Мерсье:

– То есть Иосифом или Шмуэлем… – поправил себя Блау, – скоро они, и остальные сироты, свои настоящие имена обретут… – сам пан Копыто имя менять не собирался:

– Конрадом родился, Конрадом и умру, – уверенно сказал он Ционе, – на сто двадцатом году жизни, как говорится. Но в ктубу пусть меня Ицхаком запишут, как предка моего… – Авраам и Эстер рассказали Блау о табличке, в синагоге Ножика, в Варшаве. Блау берег справку от столичного раввина:

– Его убили, беднягу. И вообще, из гостей на хупе Авраама и командира никто не выжил. Но ктубу они хранят, как положено… – Блау собирался пригласить на свою свадьбу весь кибуц:

– Проведем у вас праздники, – сказал он Аврааму, – поженимся, и начнем в Иерусалиме обустраиваться. Циона меня домашней стряпней побалует. Который год я на пайке вермахта сижу… – Блау ласково обнял девушку, Циона кивнула: «Непременно, милый».

– В Стамбуле ей что-нибудь куплю… – решил Копыто, – порядочным образом, у ювелира. И вообще, я завязал. Перешел на другую сторону баррикад, так сказать… – будущий священник, потягивал домашний лимонад, в компании поляков.

Блау предстояло сделать двадцать километров, до Бреслау. В городе его ждала заправленная машина, но сюда на автомобиле ехать было не след:

– И так милиционеры моими документами интересовались. Права была командир, запретив мне оружие в Бреслау брать… – рассовав по карманам кошелек и папиросы, Блау взбежал из подвальчика наверх, в теплый, белесый июньский вечер:

– Доберемся до Стамбула, и командир с семьей свяжется. Она только знает, что ее старший брат погиб. Что с младшим случилось, пока неизвестно… – Блау едва ни столкнулся с высоким, худым человеком, длинноносым, в грязном, запыленном гражданском костюме. Извинившись, по-польски, Блау посмотрел ему вслед:

– Сразу видно, что еврей. Должно быть, он в лагере выжил, вернулся домой… – еврей спустился в пивную. Зажав зубами папиросу, пан Конрад, незаметно отсалютовал советскому флагу:

– Скоро мы под другим знаменем окажемся. Увидим пальмы, о которых в песне поется… – Циона научила его словам партизанского гимна:

– В монастыре кто-то играл на фортепьяно, – вспомнил пан Блау, – после мессы. У них на хорах инструмент стоит. Хорошо играл, но не так, как Циона. Надо ей цветов нарвать, в горах… – обрадовался Блау, – не с пустыми же руками возвращаться… – скучая по жене, Копыто тайком, в отлучках, зачеркивал дни в блокноте.

– Так и сделаю, принесу на базу букет… – немелодично насвистывая, пан Конрад пошел к дороге, на Бреслау.

Большая спальня мальчиков, тремя окнами, выходила на юг. За темно-зеленой, покрытой патиной, медью колокольни, в золотом закате, лежали черепичные крыши городка.

В умывальной комнате, выстроившись к старомодным, фаянсовым раковинам, мальчики говорили о будущем, летнем походе. Пан Войтыла пришелся по душе всему приюту. Юноша отлично играл в футбол, и обещал научить ребят управляться с байдарками:

– Он шахматы привезет… – заметил один из старших подростков, – очень хорошо… – парень потрепал Тупицу по темным кудрям:

– Научим вас играть, малявки. Меня папа учил, до войны… – о родителях, вернее, об отце, говорил только Тупица. Остальные дети избегали упоминать отцов, или матерей. Генрик бросил взгляд на ногу старшего мальчика:

– Отец его из вагона вытолкнул, когда евреев с запада в Польшу везли. Он ногу сломал, но все срослось, он давно не хромает… – Тупица берег руки, и, особенно, пальцы. Авербах ловко шарил по карманам покупателей, на рынке, но в приютской мастерской, где мальчиков обучали ремеслам, Тупица не появлялся. Генрик ходил в соседнюю комнату, к девочкам:

– Пусть смеются, – Тупица вздергивал нос, – мне мои руки дороги… – мальчик научился отлично шить, и вышивать:

– Фортепьяно я по слуху настраивал… – он чистил зубы, фыркая порошком, – надо папу попросить со мной позаниматься. Он покажет, как все правильно делать. Я бы еще и скрипки чинить научился. Тоже тонкая работа… – ложась в постель, Тупица разыгрывал пальцами гаммы. Руки бегали по краю серого одеяла, в голове звучала музыка.

На уроках сестры, иногда, выговаривали мальчику. Тупица, в общем, был внимателен и быстро схватывал, но часто барабанил пальцами по парте:

– С другой стороны, – хмыкнул Генрик, – я не грызу ногти, не бьюсь головой об стену, и кошмаров у меня не случается… – дети в приютских спальнях привыкли к товарищам, монотонно раскачивающимся, на койках. Просыпаясь среди ночи, судорожно дергаясь, они отбивались от кого-то, невидимого, с плачем, или громкими криками. Не желая беспокоить сестер, дети разбирались со шумом сами. Тихих ребят не трогали, оставляя их качаться из стороны в сторону, или расхаживать по комнате:

– Некоторые всю ночь бродят, как маятники… – Генрик вытер мокрое лицо грубым полотенцем, – они боятся глаза закрыть. Потом спят, на уроках, за партами сзади…

Буйным, как их звали, ребята, зажимали рты подушками. Старшие мальчики удерживали малышей, пытающихся разбить голову о стену, или ударить кого-то:

– У них видения случаются… – Тупица шел в спальню, напевая «Сурка», размахивая полотенцем, – кошмары. Ничего удивительного, они бомбежки помнят… – с осени прошлого года в приют начали привозить осиротевших немецких детей, из Силезии. Кое-кого забрали родственники, в рейх. Остальные жили здесь, по соседству с поляками и якобы бельгийцами. Еврейский угол, как себе называла группа отца Виллема, против немцев ничего не имел:

– Какая разница… – Генрик нашарил в кармане холщовых, летних штанов, окурок, – дети ни в чем не виноваты. Войну взрослые затеяли, то есть Гитлер. Хорошо, что он сдох… – в аббатстве работало радио. Они слышали о самоубийстве фюрера, и о капитуляции Германии.