Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый

Небрежно миновав открытые двери спальни, Тупица, невзначай, оглянулся. В пустом коридоре слышался плеск воды, из умывальной. Летом воспитанникам разрешали ложиться в девять часов вечера. Ночи стояли белые, тихие. За окном свистели крылья ласточек. Птицы вили гнезда на крыше монастыря и на старой колокольне. Тупица легко научился звонить в колокола. Мальчик повисал телом на канате, раскачиваясь, в такт низким звукам. В лицо било вечернее солнце, теплый ветер, Генрик улыбался:

– Папа скоро приедет, я знаю… – каждый день, на переменах, он бегал к воротам, внимательно вглядываясь в дорогу, из Требница. Обитель святой Ядвиги стояла на холме, мощные стены, серого камня, возвышались над городком. Тупица рассматривал пустынную, пыльную тропу:

– Надо подождать. Папа вернется, найдет меня, и мы поедем в Израиль. Я стану музыкантом… – зимой детей отправляли спать после ужина и молитвы, в восемь вечера. Сестры поднимали ребятишек рано, в шесть, но в спальне и мальчики, и девочки, все равно, болтали. Бельгийские дети не упоминали о своем еврейском происхождении:

– Так безопасней, – подумал Тупица, – война закончилась, но все равно, лучше молчать, как близнецы молчат… – иногда, между собой, они обсуждали, что делать дальше. Старшие ребята хотели попробовать отыскать родителей:

– Но где их найти? Хотя, может быть, кто-то в Бельгию вернулся. В Бреслау евреи приехали… – в синагоге Белого Аиста, в очереди, за благотворительным пайком, Тупица встретил знакомую по базару, девочку, подростка. Она поддерживала под руку седую женщину, на костыле, с одной ногой. У приятелей Генрик узнал, что Эмилия наткнулась на мать прямо на улице Бреслау:

– Они до войны богато жили, – сказал ему хромой парень, – машину имели, особняк. Потом их в Краков отвезли, в гетто, отец ее умер… – Эмилия спаслась, оказавшись в числе работниц, на фабриках Шиндлера:

– Ее мать в Аушвиц депортировали, – подросток затягивался папиросой, – на ней опыты ставили. Видел, у нее нога отрезана… – Тупица поежился:

– В общем, они теперь в подвале обретаются, – подытожил парень, – мать ее пьет, круглые сутки. Все, что Эмилия зарабатывает, пропивает, да еще и бьет ее, костылем… – мальчишка усмехнулся:

– Желает ей от мужчин сифилисом заразиться, и сгнить, как она сама гнила, в Аушвице, в госпитале… – парень помолчал:

– Эмилия хочет маму в Израиль отвезти. Она ее не бросит, никогда. Это ведь мать… – Тупица вспомнил:

– На его глазах родителей убили. Тоже в Кракове, в гетто, – приятель, отвернувшись, выбросил окурок:

– Все в Израиль хотят. Может быть, как ты говоришь, Штерна за нами прилетит… – он взял костыль:

– Мне в партизанском отряде хотя бы ногу сохранили, в двенадцать лет… – прихрамывая, парень заковылял к остановившейся на площади эмке русских офицеров:

– Милостыню просить тоже опасно, – озабоченно подумал Тупица, – отправят в русский приют, в Сибири. Такое ничем не лучше лагеря… – в бельгийской группе Авербах был самым младшим:

– Мне семь лет… – он остановился у поворота коридора, – никто меня одного не отпустит, папу искать. Старшим проще. На западе союзники, Бельгию давно освободили. Но папа за мной приедет, а Штерна заберет близнецов. В Израиле они оправятся. И вообще, им надо просто мать увидеть… – наверху, рядом с дверью на чердак, куда вела деревянная лестница, дети устроили укромное местечко. Здесь можно было покурить, высунувшись в полукруглое окошечко. Тупица прислушался, сверху не доносилось ни звука:

– Или в кладовую сходить, на котят посмотреть… – заколебался Авербах:

– Им две недели, они смешные… – мальчик ласково улыбался:

– Два черных и один полосатый. Как тигр, в зоопарке. Близнецы, в Амстердаме, видели и тигров, и слонов, а я ничего не видел, – грустно подумал Генрик, – только гетто, лагерь и приют. Зато я стрелять умею… – стрелять Тупица научился от приятелей, в Бреслау. Подростки, все, как один, расхаживали с трофейными, или ворованными пистолетами.

Авербах, впрочем, не любил оружие:

– От выстрела сразу глохнешь, а мне слух надо беречь. Папе можно воевать, он взрослый… – Генрик не сомневался, что отец где-то в армии или с партизанами:

– Он, наверное, ранен, выздоравливает в госпитале. Мать Эмилии была в госпитале, куда близнецов забирали, в Аушвице. На ней опыты ставили… – Тупица, смутно, понимал, что речь идет о медицине, – может быть, и на них тоже. Но у них руки и ноги в порядке, только с головой плохо. Их отец был врач, его арестовали… – легко взбежав вверх по лестнице, Тупица замер.

В белесом сумраке мерцали большие глаза близнецов. Братья сидели, взявшись за руки.

– Они часто так сидят, не отпускают друг друга… – Тупица, мгновенно, забыл об отце Иосифа и Шмуэля. Авербах попятился по ступенькам:

– Ухожу, ухожу. Считайте, что меня здесь нет… – в три прыжка миновав лестницу, он перевел дух:

– Лучше с котятами повожусь. Себастьян тоже любит с ними играть. Или Жозеф. Никто их различить не может, а они молчат. Один в церковь ходит, а второй нет. Один футбол любит, а второй со мной в мастерской шитьем занимается. У него тоже ловкие руки, и готовит он хорошо. Один чихает, когда сирень цветет, а второй нет. Или это все один и тот же… – у Тупицы даже заломило в затылке:

– Да какая разница, – вздохнул Авербах, – главное, чтобы они выздоровели. Не люблю, когда они так смотрят, мурашки по коже бегают… – стих звук его шагов, по серой плитке пола.

Палец Шмуэля бегал по ладони старшего брата:

– Я ему написал, что нам нельзя видеть родителей. То есть отца… – рука мальчика замедлила движение:

– Правильно… – разбирал буквы Шмуэль, – как я тебе и велел… – Иосиф всегда им верховодил. Шмуэль прижался щекой к плечу брата:

– Не волнуйся… – палец двинулся дальше, – я больше не буду так делать. Я смотрел на маму, и мне стало грустно… – мальчик всхлипнул:

– Но если мама не вернется, Иосиф? Если она погибла… – на мессе Себастьян не отрывал взгляда от строгого лица Богоматери. Они с братом хорошо помнили мать, хотя прошло четыре года:

– Она на маму похожа. Мы знаем, что мамочка жива. И Маргарита жива, и Гамен… – о другом Шмуэль думать не хотел. Он вдыхал запах хорошего табака и лекарств, шуршал накрахмаленный халат, во рту появлялся противный привкус мяты. После возвращения из Аушвица мальчиков рвало, целый год, почти каждый день, когда они вспоминали госпиталь:

– Теперь все прошло, и Иосиф больше по ночам не качается… – брат не только качался. За таким делом мальчики ходили в умывальную, где запирались в кабинках. Шмуэль тоже попробовал, и признался в этом на исповеди:

– Иосиф не исповедуется, ему легче. Мне святой отец велел молитвы читать. Он сказал, что такие вещи греховны… – брат отозвался, тоже водя пальцем: