Петр Альшевский - Оставь компас себе

На кладбище скорбно разревелась, а на маму скосилась и ручьи в миг перекрылись – сколько ни горевала, в слезах выражения не нашло.

Горестные захваты скорби поддушивали меня из-за человека, в соседнюю от мамы могилу помещенного. Отца моего. Хоронили их вместе, но не потому, что кто-то без кого-то свою жизнь не представлял и на суицидальном экспрессе вдогонку за второй половинкой отправился.

Убили они друг друга.

Бытовая склока, немытый нож и бутылка опустошенная, папа маму огрел, а мама его пырнула?

Отнюдь. Подобное холопство не извольте даже предполагать. Моя матушка – безродный, темный мент; батюшка – учетчик кирпича, но единственно верным дуэль на пистолетах была ими признана.

Мама на отца с лаем, отец, отбиваясь, лягается – взаимоотношения тяжелейшие. Помог бы развод, но в ярой оппозиции данному выходу не ослабевающая между ними любовь: дерутся они, не сказать, что любя, но любят, что поделаешь, любят. Когда же ты, сучка, сдохнешь…

У отца с языка сорвалось. Влезающая в мундир мама, полуодетой, надавала папе затрещин, а он ничего, соразмерную порцию маме не всыпал. Ушибленные места потирает и что не домыслил, домысливает.

Ты за продолжение войны, маме он бросил, а я, наверное, черту бы подвел.

И как бы ты умудрился? – выпятившаяся мама его вопросила. – Если мы не расстанемся, мир нам не светит, ну и откуда тогда мир, из расставания? Ты что же, ради мира нашим браком согласен пожертвовать? Ну ты, подонок, у меня наплачешься! Мы еще не развелись, но я тебе авансом – сегодня же с кем-нибудь потрахаюсь и фотку его члена тебе пришлю. С сопроводительным текстом. «Перед тобой эрегированный Корней. Мы новый господин и прислужник. Я покорно наклоняюсь, и он свирепо меня натягивает, безжалостно меня…

При живом мне не достанешься ты ему! Жить и знать, что ты с Корнеем или Еремеем, для меня исключено. Как и для тебя, наверное, составлять протокол и быть в курсе, что пока ты хулигана оформляешь, я Клаву или Зину досыта болтом потчую. Очевидно, что расставание и последующая смена партнеров приемлемой возможностью для нас не является, однако по мне и нашу нынешнюю ситуацию нам длить не надо. Театр военных действий не прикроем – измотаемся и выхолощенными пустышками в буднях канем. От ругани нет заряда, от секса вспышки… яростные призывы не допустить! Мои призывы. Чтобы воплотить засевшую во мне мысль, нам необходим второй пистолет. Ты из своего табельного стрелять будешь, ну а для меня какой-нибудь подыщи. Табельный у тебя не стреляет? патрон в патронник у нее не подается… ну значит, расстарайся и для себя ствол добыть. Положительное тут то, что стрельба из табельного тебя бы засветила, и если бы выжившей была ты, тебя бы твои же хорошо потаскали. После чего выжившая? После моего выстрела, разумеется. Да не вскакивай ты с ведьминой рожей! Я в тебя не из-за угла – на дуэле я в тебя выстрелю.

Условлено стрелять одновременно, с семи шагов, в тихом уголке лесопарковой зоны едва забрезжил рассвет, вспорхнувшая из-под ног ворона расселась на ветке и звучно прокашлялась, от смоченной ночным дождиком палой листвы неусладно тянет гнилью, загибание материи. Разрушение форм. Женское сознание охвачено смутой – его уход в могилу я переживу легче, чем его уход к другой бабе, но в него мне из пистолета, как же у меня поднимется рука, то есть, как же у меня согнется палец, на курок не нажму – его не убью, и не знаю, может, почувствую себя поступившей прекрасно, но все упирается в непреложность того, что я не почувствую ничего, поскольку, не выстрелив в него, я словно бы выстрелю в себя, ведь он-то на мою задержку с выстрелом своей не ответит, у него, мужика, сердце грубее, и располосовывающая удерживающими крючьями любовь для выстрела в меня не помеха: сигнал услышит и не медля пулю пошлет. Принесенный ему пистолет я зарядила. Ожидаемых им фокусов с перечеркиванием его шансов не уготовила – наведет, нажмет, и прощайте, погоны. Бай-бай, моя дочь.

Дочь меня стимулирует.

Не погибнуть, а уцелеть.

Растить дочь непросто, но соскочить было бы не по-людски, и выстрел я произведу – подачу двухступенчатого сигнала я подгребла под себя и выигранная доля секунды, думаю, скажется. Мой крик «На изготовку!» – и мы наставляем, вслед за командой «Огонь!» стреляем, я скомандую и без всякого временного зазора в живот ему засажу.

Получение в живот крайне мучительно, и я бы, Егор, тебя в голову, но страшусь, что промажу. Поэтому извини – цель я пообъемнее выберу. Тебя уложу, о тебе погорюю, мужчина ты постылый, но не последний… конечно, не последний. Есть и еще, повыдерганное оперение восстанови и приманивай – к грядущему вдовьему сезону с позитивом я отношусь.

Сколько он меня в грудь пихал, какими обжигающими вбиваниями ладони меня пошатывал, я тебе, гнида, спокойным тоном скажу. Отправляйся в ад, гнида.

Для нашей дочери ты добренький папочка, и при известии о твоей кончине она, разумеется, исстрадается – захребетная сопля бесхребетная… я сообщу ей, что папа теперь в отъезде.

В бегах. Наши телефоны прослушиваются, почта вскрывается, поддерживать с нами связь он постарается, но способ неясен. Верного товарища нет. Через него мы бы обменивались, но твой отец и приблизительной кандидатуры мне не назвал: дружить твой отец не умеет. И любить лишь однобоко получается – плотски да, но без души.

Я? Смеешь считать, что под статью его я подставила? Я его о скорой посадке предупредила и все деньги с книжки ему в дорогу сняла, а ты, дрянь, свою мать за демона принимаешь – правильно, повинись перед мамочкой, повымаливай на коленях прощение, мама у тебя мент, но как полагается себя поведешь, мамочка растает и обиду забудет.

Девочку мою чмокну, а девочка селедку под шубой мамочке приготовит. Помнишь, коза, как готовить-то? Приготовь и во двор отваливай. Нечего дочурке на выпивающую матушку зенки пялить.

Я непьющая, но ценимая мною ровность моей колеи коренным образом искривилась и выпить я не премину.

Озадачивающая разлука. Незавидное ощущение рождающегося алкоголизма. Бутылку я не осилю, но грамм за триста ручаюсь.

Тебе семнадцать! В подставляемую тобой рюмку я тебе по закону только сока могу плеснуть.

Немножко водочки в сок добавить? В капельке я тебе, пожалуй, не откажу.

Триста мне, а двести тебе? А ну-ка вставай и из-за стола… что тебе рассказать? Что твой отец натворил?

А знаешь, не заваляется за мной мой рассказ. Полагала, что затруднения будут, но подумала и ничего сложного: твой отец – учетчик кирпичей, и на складе, где кирпич, он пригрел анашиста. С подобным типом людей сближаться недопустимо, но Егор из жалости его впускал, рыбными консервами заставлял подкормиться, искурившийся парень любой тощенькой модельки худее: реакция притупленная, психика поврежденная, протягиваемую ему банку не видит, а увидев, пугается, что его острой кромкой открытой крышки зарезать хотят.