Андрей Лещинский - Ребра жесткости

— Тамара...

— Что Тамара? Что с вами случилось?

— Ты прекрасно знаешь, что со мной случилось.

— Правда? Может, расскажете все-таки? — в голосе мелькнула неискренность. — Что такое?

Девушка заметно разозлилась, дышала резко, струи воздуха зажато и шумно проходили через сузившиеся отверстия маленького, вдруг побелевшего на конце носа. Евгений Викторович чувствовал себя плохо. Он никогда не был в такой или хотя бы близко похожей ситуации, путался, раздражался, не знал, что сказать, но все-таки сказал:

— Я разговаривал с Егором Кимовичем.

— Ну и что?

— Ты его невеста?

— Я не понимаю, какое это имеет значение. Что это вообще значит — невеста?

— Он собирается на тебе жениться?

— Почему вы думаете, что вас это касается? Как можно задавать такие вопросы?

— Нет, подожди... А почему не задать? Что тут такого? Ответь, пожалуйста.

— Я не знаю, что он собирается. Я еще ничего не решила.

— Он узнал, что мы с тобой любовники.

— Ну, дальше что? Это его не касается.

— Он очень опасный человек.

— Да?! Так вы струсили? Ну, ладно. Тогда до свидания. Так?

— Нет, подожди.

— Чего?

— Я не хочу.

— Тогда поехали.

Он молча встал. Он не хотел секса, он не хотел развлечений и удовольствий, но разговор о проблемах успокаивал, давал иллюзию действия, направленного на отвращение опасности, он хотел продолжить.

Шофер с машиной были заняты целый день. Внизу стояла маленькая серебристая машинка «Hunday-Accent», которую Евгений Викторович купил лично себе на всякий случай. Он ехал в полусне, который прилип снаружи к глазам, рукам и голове. Все было зыбко и нечетко, это нравилось, и плавные повороты руля, качая тело, покоили страхи. Уют отвлек, согрел, все скоро кончилось — от Михайловской до Гороховой путь недолог. Вернулось беспокойство. Железные ворота лязгом цифрового замка отбили такт движения, потом ударила входная дверь, тон следующих тактов задавали двери лифта. Он долго, страшно сотрясаясь и скрипя, лез на седьмой этаж, воняя свежей краской и гниющей плотью. Последней стукнула дверь квартиры.

Там было тепло, тихо, зажатый стенами воздух был неподвижен. Евгений Викторович, пытаясь продолжить ритм движения, щелкнул длинным крючком вешалки о стену, цепляя куртку, открыл дверь, включил свет, подвинул стул, четким движением, будто был военным в казарме, сел и посмотрел вокруг себя и на Тамару. В комнате было много вещей, картин и цветов. Кровать была покрыта шелковой сине-зеленой тканью, под ней была постель, защищенная от пыли. Тамара встала между кроватью и прямоугольным обеденным столом, положила на него сумку, отвела назад плечи, опустила руки и посмотрела на Евгения Викторовича тем же сжатым какой-то сердитой силой взглядом, каким смотрела на него в кафе.

— Ну, так что?

Он обрадовался тому, что Тамара заговорила первой.

— Что?

— Вы зачем меня сюда привезли?

— Слушай, Тамара...

— Ну, слушаю, слушаю.

На ней был обтягивающий синтетический серебристый костюм, какая-то городская вариация горнолыжной одежды. На ногах были красные сапожки на высоких каблуках, исчезавшие под брюками. Тамара расстегнула молнию на куртке. Открылись красный топ, отсутствие лифчика и темный пупок посреди полоски живота. Она сняла куртку, положила на стол, сказала:

— Я слушаю. Так что вы мне скажете?

— Дела нехорошие. Егор знает о нашей связи. Раз. Потом, он мне поручил руководство одной финансовой операцией.

Он запнулся, потому что Тамара наклонилась и стала тянуть вверх замочек молнии на левой штанине. Может быть, это все-таки горнолыжный костюм?

— Я слушаю, слушаю. Ну! Финансовой операцией.

— Понимаешь, я за нее должен получить очень много, исключительно много денег. А все идет хорошо. Уже так крутится, что просто... Значит, месяца через два я все закончу.

Евгений Викторович думал, что будет говорить убедительно и страстно, что Тамара сразу поймет, как все плохо и серьезно, что слова будут возбуждать в них страх и беспомощность, что они сядут вместе, будут бояться и утешать друг друга и, может быть, станут ближе и откровенней. Получилось наоборот. Он слышал, как бы со стороны, чушь, которую нес сначала быстро, потом медленней, потом с запинками. Он понимал, что его попытки предупредить об опасности вдруг начинают звучать страхами идиота, который боится, что его лишат доли при дележке.

Тамара расстегнула наконец молнии. Плотная пуховая ткань разошлась, стали видны красные голенища невысоких сапожек, а брюки получились расклешенными. Она выпрямилась, расстегнула блестящую, стального цвета защелку на поясе, расстегнула молнию, легко сняла брюки и тоже бросила их на стол.

Евгений Викторович понимал, что что-то не так, смотрел, молчал, услышал заданный насмешливым холодным тоном вопрос:

— Ну, я слушаю. Вы все сказали?

Ответил, ясно слыша свои слова и ужасаясь тому, насколько нелеп и жалок их смысл:

— Нет. Ну, что!.. Все же ясно. Через два месяца твой жених имеет человека, который знает слишком много, которому надо отдать несколько миллионов долларов и который к тому же любовник его невесты. Убьют меня, и все тут.

Пока он говорил, Тамара сняла еще чего-то. Евгений Викторович смотрел в пол, потом поднял глаза, и слова последней фразы прозвучали слабым сипением окончательно обалдевшего и заболтавшегося глупого жадины. На ней остались топ, красные сапожки и тоненькие светло-серые чулки, державшиеся на самом верху ног давлением на кожу плотных полос неизвестной синтетики. Она завела руки за спину, слегка расставила ноги, смотрела на него в упор, не улыбаясь, не мигая и не морщась, неожиданно повернулась, пошла к окну — Евгений Викторович попробовал вдохнуть, ничего не получилось — и встала к нему спиной невыносимым силуэтом на фоне крыш, колонн, куполов и влаги серого неба.

— Что это значит — убьют? — спросила она вдруг ставшим задумчивым и чувственным голосом.

— Я не знаю, как объяснить. Как всех убивают. Пулю в голову... Или в сердце...

— Круто... — тихо сказала она.

— Что круто?

— Когда пуля входит в тело. Я хотела бы... Это, наверное, кайф.

— Очень короткий кайф.

— Ну и что? Пусть короткий, зато сразу.

Она топнула каблуком правого сапога о резко скрипнувшую паркетину, по гладкой коже пробежали волны.

Тамара повернулась к Евгению Викторовичу лицом, села на широкий низкий подоконник, положила правую ногу на левую, чуть наклонилась вперед, положила тонкие руки на колено, улыбнулась искренне, но как-то странно, не грустно и не весело, как будто улыбнулась не наружу, а какой-то силе или кому-то внутри себя, кто был безразличен и независим от всех внешних событий и воздействий. Она сидела так, будто приехала с Евгением Викторовичем в эту петербургскую трущобу, устроила ему стриптиз, теперь сидела и улыбалась не потому, что ей хотелось очередных сексуальных удовольствий с любовником, а потому, что так было надо по очень важным, но не пожелавшим обнаруживать себя причинам. Эта внутренняя сила прервала разговор, заморозила своим воздействием воздух и предметы, достигла Евгения Викторовича. Он встал, подошел к ней, взял на руки, отнес и положил на шелковое покрывало. Пока нес, Тамара обняла его руками за шею. Стало легко нести и приятно думать, что все-таки они вместе. Медленно, в абсолютно застывшей и бессмысленной задумчивости он разделся. Тамара лежала, не шевелясь, не снимая остатки одежд. Она глядела на него пусто, бездумно и не моргая. Он лег сверху, им было не до поцелуев, ласк и объятий, и почувствовал, даже не почувствовал, а как-то так... — что это значит, когда пуля с размаху входит в плоть, и что это значит для плоти и для пули.