Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй

– Это и так почти самоубийство, пусть даже люди выбирают для бегства отдаленные места в пригородах. В прошлом году они, – Генрих махнул в сторону окна, – расстреляли беженца в рождественскую ночь, – Лаура бросила взгляд на большие руки кузена:

– Он не любит упоминать о прошлом, но он возводил Стену, служа в восточногерманской армии. Ясно, почему он здесь поселился, – Лаура поинтересовалась:

– Но откуда Штази знать, где ты живешь? – Генрих присвистнул:

– Поверь, они знают, какой я пью кофе, – Лаура отозвалась: «С молоком и без сахара. Я с Лондона помню, когда мы были детьми», – Генрих кивнул:

– Именно так. И в университете и в общине могут работать агенты Штази, Западный Берлин ими кишит…

Из соображений безопасности в квартире кузена не было места фотографиям, но на беленой стене висел довоенный снимок крестившего Генриха пастора Бонхоффера, убитого нацистами в концлагере:

– Он венчал папу с мамой, – заметил кузен, – тайно, в часовне на острове Пёль, – Лаура неловко сказала:

– Вы с Марией, наверное, венчались у православных? В СССР лютеране живут только в Прибалтике. Впрочем, еще есть баптисты, – она заметила блеск седины в каштановых волосах Генриха:

– Ему два года до тридцати, а он поседел, – Лаура присела к старому дубовому столу, – он потерял жену и ребенка, то есть, скорее всего, потерял, – Генрих покачал головой:

– Мы с Марией не венчались, – Лаура удивленно взглянула на него, – но наш брак заключен на небесах. Я верю, что мы скоро увидимся, – он поднялся:

– Извини, я сейчас, – хлопнула дверь ванной, Лаура поняла:

– Он не хочет плакать при мне. У него в ванной голо, – девушка мыла там руки, – только зубная паста со щеткой, бритва и кусок мыла, – она не знала, какой будет не увиденная ей спальня, но предполагала, что излишеств не найдется и там:

– У него нет машины, – в кране ванной зашумела вода, – он пьет дешевый кофе и ездит на метро, хотя тетя Марта более чем обеспечена, – Лауре нравился аскетизм кузена:

– Он настоящий христианин, – девушка закрыла глаза, – и, если он не венчался, – девушка оборвала себя:

– Не смей думать о таком, он женатый человек. Но Бог не соединял их с Марией, они всего лишь находились в связи, пусть у них и родился ребенок, – в окна квартирки била поднявшаяся метель. Лаура подавила наполнившую тело тоску:

– Это похоть, – поправила она себя, – один раз я за нее за нее поплатилась, Божье милосердие может меня оставить, – ей было все равно:

– Он лютеранин, но какая разница, – девушка встала, – Бог един для всех, а перед Богом он холост. Я не делаю ничего дурного, как сказал бы отец Себастьян, – священник никогда не касался ее неположенным образом:

– Он говорит, что смотреть разрешено, – Лаура незаметно передернулась, – он смотрит на меня и меня просит смотреть, пока он…, – девушку затошнило:

– Я должна все прекратить, – щеколда на двери ванной задвигалась, – но я не могу это сделать, у меня недостаточно душевных сил. Мне нужен пастырь, мне нужен человек, могущий оторвать меня от этого, – у Генриха действительно покраснели глаза:

– Прости, – он отвел взгляд от Лауры, – из меня плохой хозяин, я должен тебя развлекать…

Генрих вдохнул аромат фиалок. Кружевной воротник приоткрывал нежную шею со стальной цепочкой распятия. Ее щеки покраснели, девушка пробормотала:

– Не надо развлекать, – Лаура коснулась его руки, – наоборот, я хочу тебе помочь, хочу, чтобы тебе стало не так одиноко, Генрих, – он велел себе:

– Не смей! Ты держался все это время, не разменивайся на случайную связь, – ладонь горела, словно в огне, Лаура стояла рядом с ним. Темные волосы падали ей на плечи, она часто дышала:

– Если я что-то могу сделать, ты только скажи, – девушка пошатнулась, Генрих поддержал ее под локоть. Лаура скомкала кружево воротника:

– Скажи, или…, – почти грубо притянув ее к себе, Генрих закрыл глаза:

– Какие у нее губы мягкие, – Лаура приникла к нему, – пусть это один раз, мне все равно…

За окнами квартирки в сыром мраке зимнего вечера засияли безжалостным светом прожектора пограничной охраны ГДР.

Дым сигареты Генриха вырывался открытую форточку. На площадке лестницы было холодно, он прислонился к облупленной штукатурке стены. Полукруглое окно выходило на речушку Панков. За облетевшими деревьями виднелась вывеска небольшого кафе:

– Уже открыто, – пригляделся Генрих, – шесть утра, – за столиками сидели парни, в, как показалось Генриху, комбинезонах строителей:

– Точно, они ремонтируют дом по соседству, – у ног одного из парней стояла сумка с малярными кистями.

– Я могу сходить за выпечкой, могу сварить кофе, – в горле поднялся горький привкус, – могу… – слезы закапали на сигарету. Вышвырнув окурок в окно, он ударил кулаком по стене:

– Как я мог такое совершить, – ему стало мерзко, – я преступил заповеди Божьи. Как я посмотрю в глаза общине, как смогу проповедовать или учить, как встану перед алтарем? – он потер лицо руками:

– Слабость не извиняет предательства, а я предал Машу и Феденьку, я на мгновение позволил себе усомниться, что они живы, – он мимолетно подумал о Лауре:

– Она собиралась сказать, что с точки зрения церкви я не женат, – Генрих помнил удивленное выражение в ее глазах, – но промолчала. Формально это так, но речь идет не о церкви, а о Боге, – он мимолетно пожалел, что не может исповедоваться:

– Католикам легче, – вздохнул Генрих, – они могут получить отпущение грехов, а я должен прийти к Богу и сам начать говорить с Ним, – он закрыл глаза, – и неизвестно еще, что Он мне скажет, – Генриху захотелось позвонить матери:

– Но понятно, что скажет мама, – он заставил себя зайти в квартиру, – учитывая, что она опять рискнет жизнью ради моего счастья, – Генрих неслышно скрылся в гостиной. Ему не хотелось будить Лауру:

– Я не знаю, что ей сказать, – он взял портфель, – она страдала, – Генрих, как выразилась мать, в общих чертах знал о произошедшем с кузиной, – она хотела излечиться, она потянулась ко мне не из-за любви, а из-за желания вернуться к нормальной жизни…

Лаура ничего не говорила, однако он понял, что девушка может не поехать на Тайвань:

– Если я ее позову, – Генрих остановился, – если я скажу, что люблю ее, что хочу с ней обвенчаться, она останется здесь, – пастор разозлился на себя:

– Это неправда, – Генрих сжал потрепанную ручку, – я не могу такого говорить. Я люблю Машу, а теперь я не знаю, как мне поступать и что делать, – ему надо было подумать:

– Но не здесь, – Генрих взглянул на часы, – Лаура может проснуться и тогда…, – он не был уверен, что устоит перед соблазном:

– Вернее, я уверен, что не устою, – мрачно поправил он себя, – я долго терпел, долго жил один. Прошло пять лет, если Маша жива, она могла…, – Генрих не хотел думать так о жене: