Андрей Лещинский - Чертова коробочка

Сейчас Наташа смотрела на него с ласковым и дружеским вниманием. Ей было интересно, что произошло, чего он добился, как съездил. Она любила его рассказы и ждала получаса полагавшегося ей удовольствия.

Сергей Алексеевич тоже хотел рассказать. Как же! Такие дела сделал. Он вздохнул, зажмурил глаза и начал свою историю. Картины происшедшего светились в памяти. Он видел яркий вестибюль гостиницы, где познакомился с Тони и прочими чудаками, склад, где многочисленность старых вещей наполнила воздух однородной бурой мглой, серьезное лицо Дэна, подписывавшего контракт. Решил, что начать надо с самого начала, с полета из Нью-Йорка, общения со смешным соседом. Он помнил все очень хорошо, увлекся и начал говорить, забыв обо всем вокруг.

Наташа слушала длинный бестолковый рассказ о пудинге и чипсах, слушала, как Сергей Алексеевич пытался пересказать сюжет телевизионного фильма, сбиваясь, путаясь и поддерживая движение слов унылыми подпорками вроде «значит», «ну вот», «короче». Ей стало в натуральном медицинском смысле плохо, она почувствовала, как похолодели пальцы, пошевелилась на стуле, пытаясь изменением позы тела обмануть происходящие события. Стул скрипнул. Сергей Алексеевич остановился и посмотрел на нее.

Чего пялится? Неинтересно слушать, не садись. Ему надоело рассказывать, он рассердился, тем более что и рассказ как-то не получался. Ему хотелось говорить о лондонских событиях, а язык лепил одну за другой подробности полета, припутал историю Моники Левински, музыку из наушников. Надоело. Он решил заняться делом.

— Ладно. Чего сидеть. Давай-ка принеси мне кассовые отчеты.

Наташа встала, принесла кучу сколотых скрепками бумаг. Это были ежедневные кассовые отчеты за последний месяц. Магазин работал уже шесть лет, и горы бухгалтерской отчетности занимали чуть не половину склада. Сергей стал смотреть, листать. Ему было скучно, проще было спросить у Наташи окончательные суммы, узнать о самых крупных продажах и покупках. Формы отчетности менялись по два раза в год, поэтому он в них не особенно разбирался, мало чего понимал, но хотел показать, что хозяин знает и понимает все. Он задал несколько вопросов, указал на одну ошибку. Наташа стала объяснять, он прервал: нечего спорить с шефом, на себя бы посмотрела. Стал листать дальше. Вдруг Наташа вскочила, прижала правую руку к носу и побежала из комнаты. На пороге она зацепилась за дверную ручку, ушиблась, не выдержала, и Сергей Алексеевич услышал звук плача, скоро исчезнувший за толстым дверным полотном.

Он остался один. Злость превратилась в обиду. Вот так. Вкалываешь, стараешься. Зарплату кто, между прочим, этой нервной дамочке платит? Где она еще восемьсот баксов в месяц заработает? И вот за все его труды вместо благодарности одни слезы да сопли. Чего она на него пялилась? Что в нем не так? Может, работа не устраивает? Слишком тяжело? Только скажи. Замена найдется, будьте любезны.

Сергей встал. Он хотел походить по комнате, но ходить было негде. По узкой дорожке между папками с гравюрами и прислоненными к столу большими иконами восемнадцатого века он подошел к окну. Подышал немного. Надо начинать новую жизнь. Так. Он достал из кармана Сенькину коробочку, которую захватил, чтобы спрятать в сейф. Стрелка стояла на шестидесяти. Он машинально, чтобы все было, как было, повернул ее назад, на сто.

Сергей Алексеевич сел на тот стул, с которого недавно убежала Наташа, положил коробочку на стол и минуту или две сидел, не шевелясь, с черным комом грязи в голове. Потом вскочил, подошел к стеллажу. Там была книга, которую он купил месяц назад, — «Апокрифические апокалипсисы». Он открыл, начал читать. Текст был очень корявым, путаным и сложным для восприятия. Раннесредневековые христианские теологи, глотнувшие сладкого, но болезнетворного сока гностицизма, мудрили так, что Сергей Алексеевич и в спокойные времена с трудом заставлял себя увлечься чтением подобных текстов. Сейчас, когда пальцы рук дрожали, сердце билось на двадцать ударов в минуту быстрее, чем надо, а в голове была какая-то каша с дырками, он вообще ничего не понимал. Все же напрягся, прочел пять строк, понял, что понимает, что может читать дальше, и положил книгу на стол.

Он почувствовал, что не может сидеть в закупоренном помещении. Вышел на улицу, едва сказав охраннику, что скоро вернется. Пошел по Итальянской к каналу Грибоедова. Машины, толкавшие грязными боками пешеходов, крикливые тетки с рупорами, длинноногие девицы в шортах, пившие кофе и пиво в уличном кафе, привели его в чувство. В конце концов, он жив. Мозг, похоже, на месте. Что он потерял от Сенькиной машинки? С Наташей поссорился. Ну... Свинья, конечно... Но сейчас вернется и помирится. Она девушка добрая. Он вышел на Невский, споткнулся о старуху, торговавшую сигаретами, прошел мимо художников, предлагавших иностранным туристам отвратительные самодельные картинки, свернул на Михайловскую. Он не только ничего не потерял, но приобрел гораздо больше, чем мог бы мечтать. Этот уменьшитель интеллекта был каким-то чудовищным адаптером, приспособителем к жизни в обществе. Он вспоминал себя в последние дни. Получалось плохо, память быстро перетирала воспоминания в серый порошок забытых снов, уносившийся током времени, но в общем создавался образ активного делового жлоба, одного из тех тупых и хватких новых русских, успехам которых он часто удивлялся со смешанным чувством зависти и брезгливости. Что это значит? Все дело в интеллекте? То есть он умнее общества, а как становится поглупее, общество его принимает и одаривает? Чушь полная. А может быть, другое? Может, правда, дуракам везет? Предположим, мир устроен таким образом, что дураки получают постоянную действенную помощь от некоей силы. Тоже дребедень порядочная, но, с другой стороны, результат налицо. А может, Сенькины электронщики ошиблись. Обязательно надо будет слетать в Нью-Йорк, отдать эту чертову коробочку и поговорить со специалистами. А до этого все. Хватит. В сейф и забыть. Эта штука вроде наркотика. В следующий раз, дорогой Сергей Алексеевич, можно и не выбраться.

С Наташей Сергей Алексеевич помирился через полчаса. Контейнер пришел через две недели, а еще через месяц он оказался в тупике, из которого не мог найти выход.

Все дело было в таможенных платежах. Товар был оформлен правильно, все проходило по таможенным классификаторам как произведения искусства и антиквариат, поэтому ввозная пошлина не платилась. Надо было заплатать только НДС — налог на добавленную стоимость в размере двадцати процентов от стоимости ввозимого товара. В Лондоне они с Дэном договорились оценить все в сто тысяч долларов, а остальное проплачивать по-черному, без налогов. Оценивать меньше, чтобы сэкономить платежи, опасно. Все-таки целый контейнер роскоши. Ценить больше — жалко денег, да и ни к чему, сто штук — немаленькая сумма. Таможня должна съесть. Однако таможня кушать отказалась.